ЗАМЕТКИ ПРОВИНЦИАЛА

Посчастливилось мне познакомиться с замечательным человеком. Называть я его не буду, поскольку того, что мне хотелось бы о нём сказать, он отнюдь не одобрил бы, назвав «дифирамбами». Скорее всего, уловка эта окажется напрасной, ведь он такой в городе один. Знакомство со временем переросло в добрые отношения, хотя и теперь иногда чувствую себя неловко, сознавая, что посещениями своими отнимаю у него драгоценное время. Надписывая мне свои книги, человек этот со свойственной ему деликатностью и великодушием оказывает мне честь, называя другом, но я на сей счет обольщаться себе не позволяю. Дружба — вещь очень обязывающая, а я захожу к нему пару раз в месяц, не чаще.

Подобные отношения начинаются, обычно, с уважения, с того, что обращаешь внимание на достоинства человека. Потом, сойдясь поближе, принимаешь его со всеми слабостями (а у кого их нет?), узнав ещё лучше, любишь даже за недостатки, потому что без них, свойственных только ему, не можешь себе этого человека уже представить. Так вот, в отношениях с моим знакомым я, пожалуй, где-то в середине этого пути.

Попросил он как-то меня о небольшом одолжении, понадобилась ему для подарка кому-то им же написанная книга (все свои экземпляры он уже раздал), а у меня случайно оказалось этих книжек целых две. Я, конечно же, с радостью пообещал просьбу выполнить. На следующий день звоню с работы — не отвечают. Звоню через час — опять длинные гудки. И так весь день. А знаю точно, что хозяин должен быть дома. Перепугался, мало ли что, человек не такой уж молодой. «Не дай Бог, — думаю, — случилось что? — это первое, что в голову пришло, а потом, — Если что, так ведь теперь и поговорить будет не с кем!»

Я ни в коей мере не хочу обидеть ростовских литераторов, но тот, кто знает этого человека, поймёт, какой уровень беседы я имею в виду. Это как раз то общение, которое один умный француз назвал самой большой роскошью.

И тут мне до того стыдно стало — и сказать не могу. А вдруг, в самом деле с человеком несчастье, а я всё о себе?! Так жёны плачут на мужних похоронах: «На кого ж ты меня оставил?!» — не по нему, а по себе. С этим чувством стыда мой рабочий день и закончился.

Много позже подумалось мне, что был я по отношению к себе не совсем прав. Нам ведь с детства вдалбливали, что «я» — последняя буква в алфавите. Не знаю, с каких пор пошла эта пословица и имеет ли она отношение к советской власти, но поражает всеобщность этого принципа. Человек, осознающий свое «я» и дорожащий им, то есть чувствующий себя личностью, а не винтиком, всегда был не только не нужен, более того — опасен, ибо мог мыслить и делать самостоятельные выводы. Ещё в 5-м веке до н.э. в древнем Китае философ, основоположник даосизма, Лао Цзы, писал, что одна из главных задач правителя заключается в том, чтобы ограждать подданных от знаний, то есть в подавлении интеллекта и препятствованию развития личности.

Концепция важности букв, в зависимости от занимаемого места, конечно же, просто смешна, хотя первый советский поэт и пытался ею руководствоваться: «Между нами, вот беда, подзатесался Надсон. Мы попросим, чтоб его куда-нибудь на «щ». Но даже если на секунду и принять правила этой игры, стоит вспомнить, что во времена появления славянской азбуки для обозначения современного местоимения «я» служил «аз» — именно первая буква алфавита.

Ну, а как же тогда эгоизм, нарциссизм и прочее, это ж получается вроде как громогласно декларируемое: «Себе, любимому»? Наверное, для нормального, не повинного в грехе гордыни, человека более достойно признаваться именно в нелюбви к себе, ведь каждый знает о себе столько плохого, другим неведомого. Даже Пушкин, которого Н.В. Гоголь назвал человеком будущего (каким он будет через 200 лет), сокрушался: «И с отвращением читая жизнь мою…»

Всё так, но сетования эти никак не могут быть следствием нелюбви или ненависти к себе, они свидетельствуют всего лишь о вполне естественном недовольстве собой, которое, собственно, является одной из составляющих сил, движущих нами в жизни.

Человек, не любящий себя, никогда и никого полюбить не сможет потому, что в нём отсутствует жажда собирания духовных сокровищ. («На земле сокровища не собирайте»). Полюбив, каждый стремится отдать даже больше, чем получает, а тут и отдавать, выходит, нечего. Более того, и полюбить такого человека невозможно, так как он не является личностью, любить — некого.

Существует другой, имперский вариант: «Прежде думай о Родине, а потом о себе», — осуществление которого столь же пагубно, поскольку Родина без народа — в полном смысле слова пустое место, ну, а народ, сказано уже, без меня неполный. Ничем хорошим не может закончиться и перевод этой сентенции на личностный уровень: совершенно пренебрегая собой, сделать заботу о ком-то единственной целью жизни, этакий вариант отца Горио — при исчезновении средоточия наших забот пропадает и смысл жизни.

Конечно же, правильно я себя одёрнул и пристыдил, но очевидно, независимо от нашего желания любовь к себе — нормальная, естественная и необходимая заложена в сущности человека. Это просто другое название инстинкта самосохранения. Ведь окружающий мир мы видим, слышим и ощущаем (очень по-разному, кстати) только благодаря тому, что пропускаем его через свое «эго», отсюда и бессознательная забота в первую очередь о себе, хотя и неудобно это осознавать и, тем более, признаваться в этом.

Даже Всевышний не требует, чтобы мы любили других более, чем себя, даже для Него это слишком: «Возлюби ближнего, как самого себя!» — и это уже недостижимый предел.

А человек, с которого всё началось в моём рассказе, слава Богу, жив и здоров, просто телефон у него в тот день не работал. Спасибо ему за то, что он есть, что одно лишь знакомство с ним будит совесть и заставляет думать. Хотя, если б это было даже и не так, теперь уже всё равно. Потому что я люблю этого человека.

Байрон влюбился в свою кузину Марию Деф, когда ему было всего 7 лет. Данте в возрасте 9 лет увидел на празднике восьмилетнюю Беатриче Портинари и остался верен возникшему к ней чувству до конца своей жизни. Лермонтов испытал, по его словам, «страсть сильную, хоть и ребяческую» в 10 лет.

Даже детям нет покоя от этого чувства. Конечно, можно, и не без оснований, считать случаи столь ранней влюбленности следствием неординарной одаренности, гениальности вышеупомянутых личностей, но… что далеко ходить, вспоминаю себя. Мне, когда я учился в первом классе, тоже очень нравилась одна девочка, имя и фамилию которой я до сих пор помню. Поразительно, в памяти сохранилось даже место, где я по дороге из школы поведал своей маме (женщин всегда очень интересуют такие вещи), что вот люблю её (эту девочку) — и всё, и сам не знаю за что. Наверно, это не совсем соответствовало истине, потому что влюбляются всегда не в абы кого, а именно в красивых девочек, а предмет моего обожания, и вправду, был прехорошеньким. Я хранил ей верность все четыре года начальной школы. В пятом классе мне уже нравилась другая, но и класс, и школа, в которой я учился, уже тоже были другими.

Видимо, для человека в любом возрасте естественно выделять кого-либо из находящихся рядом существ противоположного пола. А в наше время (1953 г.), когда уже не стало разделения на мужские и женские школы, подобное могло произойти намного легче и проще, чем в 19-ом или, тем паче, в 13-м веках. Это я к тому, чтобы меня не заподозрили ненароком в том, что набиваюсь в компанию гениев.

И чтобы завершить тему детской любви, признаюсь, что первой женщиной, которую я сознательно поцеловал (клюнул в щеку), оказалась никто иная, как Галина Вишневская. Произошло это в первом классе, и сидели мы за одной партой. Не верите? Клянусь! Просто это была не известная певица, а школьница, которую звали точно так же. Почему поцеловал — не помню, хоть убей, должно быть потому, что без любви, просто самоутверждался. Вот такой я в детстве был донжуан.

Так что же это за чувство такое, что ему все возрасты покорны, что за штука, которую люди воспевают и одновременно проклинают с глубокой древности до настоящего времени? Да что там люди, даже всемогущие боги, если верить мифам, случалось, шибко вздорили на этой почве. Хотя… из-за чего же еще олимпийцам было спорить, не из-за зарплаты же?

Кстати о древности. Ученые умы утверждают, что в те далекие времена любви в нашем понимании этого слова и в помине не было. Например в аккадском эпосе «Гильгамеш», древнейшем из дошедших до нас (ему около 4 тысяч лет), наличествует лишь телесное влечение, вожделение, лишенное духовности.

Впрочем, о чем мы, какие четыре тысячи лет? Какая полулегендарная Аккадия? В двадцатом веке на территории нашей державы у аборигенов Чукотки еще существовал групповой брак. (Смотри — Б. Лапин, «Тихоокеанский дневник»). Приходит женатый мужчина к другому женатому и говорит, что хочет стать его побратимом, ночует с женой друга, а назавтра ведет его к своей супруге. Понятно, тут ни о какой любви говорить не приходится, равно как о ревности, страданиях и прочих безумствах.

Зато у т.н. цивилизованных народов, у которых существует единобрачие, всего этого добра более, чем с избытком. Недаром предостерегала поэтесса: страшна любовь!

Хотел было привести определение любви по словарю Даля, да вовремя спохватился — зачем? Разве можно это летучее чувство заключить в клетку формулировок? Но есть у Даля в этом определении одно, как теперь любят говорить, знаковое слово — «безрассудное». И, именно поэтому — обманчивое.

«Полюбив, самый разумный человек не видит больше ни одного предмета таким, каков он на самом деле. Женщина, большей частью заурядная… превращается в исключительное существо» (Стендаль, «О любви»). И немудрено, что по прошествии некоторого времени придуманный нами образ, дыша шелками и туманами, рассеивается и оказывается, что «мы так же не можем навеки сохранить любовь, как не могли не полюбить», как констатирует другой француз.

Мы создания изменчивые, сегодня — уже не те, что вчера и, тем более через несколько лет — не те, что сегодня. Те, кого мы любим, тоже постепенно становятся другими, появляются новый опыт, знания, интересы, меняются вкусы. Наконец, мир вокруг нас тоже постоянно преображается. В такой ситуации у связывающих влюблённых чувств уцелеть просто нет никаких шансов. Исключения, как всегда, подтверждают правило.

Всемогущая наука дозналась, что чувствами, то есть, любовью, управляют то ли гормоны, то ли ферменты… в общем, какие-то вещества, вырабатывающиеся органами внутренней секреции.

Поверим, науке виднее. Но вспомним теперь, что говорится в Вечной книге: «Не оставайтесь должными никому ничем, кроме любви; любовь никогда не перестаёт; Бог есть любовь…» — и еще, и еще — многажды. О чем это? Ясно, что имеется в виду любовь к Всевышнему. Что ж получается, она тоже вызывается этими самыми гормонами?

Пусть верующие меня простят, но позволю себе напомнить, что автор «Забавного Евангелия» Лео Таксиль пытался утверждать, что отношения между Марией Магдалиной и малолетним Иоанном с одной стороны и Иисусом Христом с другой носили именно такой характер. А В. Розанов впадал в другую крайность, отказывая Богочеловеку в наличии первичных половых признаков. (Смотри «Апокалипсис нашего времени») Хотя, помнится, наличествует даже церковный праздник «Обрезание Господне». Оставим эти рискованные экзерсисы на совести их авторов.