С днём рождения, Маша!

Августовское

Август, плюс сорок, и железнодорожные кассы

нервно дрожат; перегрелись колёсные пары,

красным становится шар на картине Пикассо, —

бедная девочка… В трещинах Вашей гитары

звук загустел, заянтарился и не поётся.

Если за окнами пекло, не плавьте ни струны, ни связки,

лучше молчите, в сезон раскалённого солнца

все Ваши песни бредовы, тягучи и вязки, —

в душу не льются, солёно стекают по коже…

Лучше добавьте фреона и всё переждите, —

август и это пройдёт, ничего не итожа.

Я вам прощаю плюс сорок и пену, кипящую на Афродите.

Хочется к морю. А вот соберусь — и на трассу,

вещи в багажник… Прощу Вам сгоревшие будни, —

хватит с меня Ваших песен, борьбы и Пикассо…

Жизнь началась в океане. Успеть бы к полудню.

Аритмия

Четыре ноля на табло электронном. Полночь

вползает медленно в комнат грудную клетку,

там в подреберье, у подоконника слева — помнишь? -

жизнь — аритмия прошедших лет, — как игра в рулетку…

Не ставь на красное и на то, что грачей чернее

не делай ставок, но ставки сделаны — отыграть бы

один-единственный не случившийся вечер с нею —

со мною то есть — на старом фото не нашей свадьбы…

Не ставь на чёрное — утро близится. Плед на плечи,

Чай с шоколадкой — и будет рад вкусовой рецептор…

Жизнь-аритмию сердечный доктор, увы, не лечит,

не знает он от неровной судьбы рецептов —

грудная клетка намного больше остывших комнат…

Часы с кукушкой давно не в моде, но каждый день я

на время ставлю, оно сквозь пальцы сочится в коме,

не делай ставок, когда не слышно сердцебиенья…

Было холодно

Было холодно.

Мы возвращались домой…

Мы забыли ключи и этаж,

потому что снаружи

бесполезно терзать домофон.

Оказалось — седьмой,

оказалась, зима

не приходит без снежных оружий…

Мы давно не играли в снежки,

мы играли в слова,

но не те, от которых

к утру потеплеет пространство,

потому до сих пор

дико ухает ночи сова,

потому и зима

выходить не желает из транса.

Было холодно…

Мы возвращались домой.

Оказалось — дома у нас

В разных системах отсчёта,

Оказалось — зима,

и этаж, как и прежде, — седьмой,

твой — от неба, а мой — от земли

или от поворота,

Или наоборот…

Я считать разучилась. Смотри:

по наружней шкале

не узнать ни этаж, ни погоду,

потому бесполезно

терзать домофон изнутри, —

не откроет зима,

не отпустит домой, на свободу.

Вопреки смыслу

Взглядом скользя по спиралям смысла,

не расшифруешь загадки зёрен…

Ночью сгустившийся цвет кумыса

смыслу назло оказался чёрен

от цвета земли и щитов ордынских,

чёрен от поднятой ратью пыли…

В горло кувшина отрезком дымным

чёрные туч табуны заплыли,

и, вопреки уговорам смысла,

белой, как снег, оказалась пашня

там, где на ней прорастали числа

ранних седин от потерь вчерашних…

Всё равно — не зима

В поисковой строке переписан вопрос многократно,

И ещё многократней искомый ответ не найден.

Тает в тёплых руках драгоценность в ноль целых карата,

Тут же падает с неба другая — лишь руки подставить надо…

Эта тоже растает в руках, на щеке или в марте,

Что по сути для жизни кристалла не важно вовсе.

Пусть ноябрь поёт по сто восемь мороза мантры,

Всё равно — не зима даже с белым налётом осень,

Всё равно — не зима, даже если снаружи — минус,

Даже если удастся весь мир охладить фреоном,

Даже если стократ перепишет законы Минос, —

Шестигранный кристалл будет жить по своим законам…

Я — морозная точка зимы — рождена в июле,

От ночных ноябрей горю. Сады облетели,

Мне снежинку в ладоней тепло приручать швырнули,

Но огонь для неё, — даже если любовь, — смертелен.

Горизонт

Казалось, всё просто — в обнимку с судьбой и удачей

Дойти до открытого где-то вдали горизонта,

От сих и до сих, не прельщаясь за дальнею дачей

Цветеньем чужим и плодом, не имея резона

Желать себе крова помимо небесного свода,

Желать одеяний иных, чем объятия ветра,

И слова иного, и мыслей иных, чем свобода

Затертого временем слова. И вместо ответа —

Так странно над нами всегда восходящие ноты

Услышать — ни од, ни оваций, а сердцебиенья

Цветущего поля. И вдруг ощутить, как давно ты

Уже пересёк это поле. А дальше — мгновенье

Длиною в полвечности. Зарево вместо вопроса —

А вдруг до него мы когда-то с тобой дошагаем?

От сих и до сих — всё, как будто бы, ясно и просто,

Но шаг — горизонт отодвинут. Он недосягаем.

* * *

Девять граммов свинцового слова

сквозь сердце навылет,

Оставляя на нём удивленье —

не раны не шрамы.

Безымянная туча дождём мои слёзы

не выльет,

И портрет твой обвалится в сон.

Из сорвавшейся рамы

Девять граммов свинцового полдня

навылет сквозь нежность,

И сквозь что-то такое,

пока не доступное зренью,

И сквозь все ожиданья щемящие,

сквозь неизбежность

Повторения дня после ночи,

мешая его повторенью…

Было, кажется, больно, но я уцелела.

Закрою

На мгновенье глаза, и уже не актёр я,

а зритель, —

От свинцового слова бесплотною

алою кровью

В двух шагах от любви истекает

мой Ангел-хранитель.

Длиннострочный анапест

Босиком по стеклу, про-природная грация льва, —

ни к чему дрессировщик… Под куполом неба — гимнаст…

Акробат, что из нижних, держа пирамиду, едва

не упал — тяжело быть атлантом. Парнас

безпричинно высок… Впопыхах прикрывает жонглёр

обронённую рифму, ногою втирает в песок…

В длиннострочный анапест пролив освящённый кагор,

без страховки — под купол… Парнас непомерно высок.

На канате строки балансировать, вниз не смотреть…

Где земля и где небо забудется под животом у коня,

на скаку — тут уж не до уюта, и рифмой неженскою плеть

измождённый анапест по кругу устала гонять.

Другое…

Ночное небо

сквозь переплёты оконной рамы

струится в комнату

и растекается по подушке,

течёт сквозь веки

туда, где ветры шлифуют храмы,

гоняют волны

и превращают в песок ракушки.

Смешавшись с небом,

другое время пропустят веки, —

его ловушками циферблатов

не ограничить,

там нерезонны системы чисел,

любые вехи

там отменяет полёт валькирий

и гомон птичий…

За дверью город глотает воздух

пока — без смога,

а там, за вЕками,

город можно из мыслей строить…

К нему, не к Риму,

струится небо, ведут дороги,

и жизнь не кажется в нём театром

с плохой игрою,

и можно выбрать по предпочтенью

снегов кристаллы

или цветенье

японских сакур, степных акаций…

Построив город,

не ощутишь там себя усталой,

а смерть окажется

самой смелой из провокаций.

Если помнишь…

Если помнишь, мы были детьми и смеялись беспечно

в ритме терпкого лета с простыми степными манерами…

Если помнишь, ничто под Луной бледнолицей не вечно,

равно как и под солнцами, звёздами, марсами или венерами…

Полнолуние в южные окна, как в душу без спроса,

если помнишь, мы были, как древние карты, наивными…

Жизнь, почти беспосадочный долгий полёт альбатроса

не по компасам, атласам лоций, а так — по наитию…

по наитию — в деторожденье, в любовь, будто в кому…

Если помнишь, однажды случится усталость до чёртиков,

не обидно, не больно, не страшно порвать по живому

шёлк свинцового неба, что ветками резко почёркано.

Разрывать на кусочки беспомощный голос портретов

Прямо в форточку, в пыль, тротуар или в автомобили…

Если помнишь, мы были детьми и любовью согреты,

Если помнишь, мы не были, не жили, помнишь — мы были…