ЖИЛ БЫЛ ХУДОЖНИК

Нет, совсем не так. На самом деле жил мальчик. Был ли? Мы пока не знаем. Он будет после. А пока, просто — жил. Мама мальчика целый день работала. И папа работал. Хотя, не помню, был ли вообще папа. История умалчивает.

Уходя на работу, мама оставляла мальчика в квартире, грязную посуду в раковине, обед на плите. А грустные свои мысли забирала с собой, чтобы они не метались по квартире и не мучили сына безысходностью печали. Но несостоявшиеся надежды цеплялись за бельевую веревку на кухне и так и висели до вечера — сохли, помахивая истрепанными крыльями.

Чтобы мальчик не скучал, мама купила ему цветные карандаши. Но рисунки получались плоскими. Яблоко лежало на бумаге красным блином и даже червяк, что прокусил в яблоке дорогу, казался зеленой ленточкой, а вовсе не червяком. Мальчик не верил своим рисункам и тем цветам, что выходили от соприкосновения карандашей с бумагой. Таких прямолинейных, ослепительно ярких, кислотных цветов вокруг не было. Маленькая квартирка в полуподвальном помещении не знала таких цветов. Буро-коричневый стол с охряными полосами, темно-зеленый шкаф под слоем серой пыли, белые разводы на голубоватых оконных стеклах, вытертый ногами желтый пол. Карандашные цвета — насмешка над окружающим, а следы, оставленные ими на бумаге, похожи на бороздки слез на усталом мальчишеском личике. Коробка карандашей не заменит маму и веселую толкотню с соседскими ребятами во дворе. И все же он рисовал без устали и совсем не потому, что скучал дома. Его неумелые руки говорили с бумагой обо всем. И не важно, что выходило коряво — ему не нравилось — но другого способа жить он не знал.

Когда мальчик подрос, его отправили в школу. Курточка ядреного синего цвета и ярко-желтый портфель заставили сжаться детское сердечко. Те же карандашные цвета и он раскрашен ими, как белая терпеливая бумага.

Но школьные занятия отвлекли от горестных мыслей. Мальчик удивился и обрадовался буквам, старательно выводил их на разлинованной незнакомой бумаге. Буквы — синие и красивые ровно шли по линейкам и терялись за горизонтом. Из букв складывались слова, самые простые: стол, окно, дом и, конечно, мама. Потом он написал свое имя — Дима и очень гордился этим, как гордятся первым в жизни настоящим делом, удачно начатым и завершенным.

Дима очень полюбил свою первую учительницу — внимательную и веселую. Она разрешала детям жить, как им хочется, и особенно не докучала нравоучениями и советами.

И все так же, как и раньше, Дима любил рисовать. Но теперь он узнал, что для рисования карандаши не обязательны. Есть краски. Особенно ему нравилась гуашь — плотная и густая, чем-то похожая на подтаявшее сливочное масло.

На плотный альбомный лист ложились мазки. Вот, закрученный, витой кипарис упирается кроной в смоляное небо. На слюдяной поверхности моря белесые хлопья пены. Голубоглазая собака пьет из моря и машет хвостом, с которого слетают, и приземляются в небе, золотые звезды.

Впервые мальчик был доволен тем, что нарисовал. Он не знал почему, но был доволен. Густая, непослушная краска осязаемой тяжестью легла на бумагу. Круглый бок собаки был действительно круглым, а кипарис выпячивал вперед острые листья. Кисточка мало помогала делу, и мальчик рисовал пальцами, месил краску, лепил изображение. Сердце его стучало весело и часто, радость проснулась где-то в животе и поползла вверх к горлу, затопляя грудь острым клокочущим жаром.

Пришла пора сдавать работу, а он никак не мог на это решиться, и неотрывно смотрел на собаку, почти уже выпившую море и на свечу кипариса, горящую в темном небе.

Мальчик замер, обнаружив, что учительница смотрит на него. И весь класс на него смотрит.

Мария Максимовна взяла в руки тяжелый лист бумаги, неряшливо залепленный краской. В начале урока она долго объясняла, как разводить гуашь водой, как управляться с кисточкой, нанося слои краски ровно и аккуратно. Дима выложил на бумагу шесть полных тюбиков гуаши и намазал что-то ужасное, корявое, выпирающее углами, ранящее усталый учительский взгляд.

Она не сдержала разочарования и раздражения.

— Ты рисуешь, как курица лапой! Посмотри на свои руки. Марш к умывальнику. Завтра принесешь карандаши — от них грязи меньше.

Первые два шага по направлению к умывальнику получились сами собой. Дверь класса неслышно закрылась за ним, и школьный коридор открыл свою широкую с белыми зубами окон глотку. Мальчик прислонился спиной к стене и сполз вниз. Грудь болела. Грязными руками он расстегнул несколько пуговиц на белой рубашке, запачкав ее краской. Жар кусал сердце. Оно стукнуло и остановилось. Потом застучало снова — часто-часто. И в груди неожиданно стало холодно и пусто, оттуда прогнали собаку, пьющую море и вырвали кипарис. На месте синего в белых хлопья пены моря образовалась дыра с рваными краями. Из дыры несло холодом, и Дима стал судорожно застегивать рубашку, стараясь прикрыть дыру.

С тех пор он перестал рисовать. Скучно выполнял домашние задания, яркими карандашными цветами наполнял готовые формы и неизменно получал пятерки по изобразительному искусству. Эти пятерки он ненавидел и презирал себя за трусость, нерешительность, за то, что он уже никогда не попробует красок настоящей жизни.

Потом началось черчение с его простыми линиями и серыми формами. Чтобы чертить, не надо фантазии, а только точность и аккуратность.

Все шло хорошо. Учился Дима ровно, ничем не выделялся — ни плохим, ни хорошим. Был, как все. И все ему были за это благодарны.

У нас не любят отстающих и опережающих. Симпатия и понимание достаются обычно середнячкам. Не всякий это знает. Но каждый, по глупости или велению естества, выбывший на обочину, чувствует на себе недоверие и раздражение близлежащих душ, сцепленных одинаковостью и общностью. И не важно, какова она твоя обочина — умение или полная неспособность думать и творить, таящаяся в тебе своеобычная радость или такая же, только тебе принадлежащая, грусть. Так раздражают вечно толкаемые рассерженными пальцами пряди волос выбившиеся из прически. Пугают аритмичные удары больного, сломавшего ритм, сердца. Отдаются болью в груди прекрасная музыка и пронзительные краски Рафаэля и импрессионистов.

Остановка неожиданно делает тебя беззащитным, голым, любящим, заключающим в себя и себя отдающим. Разве так можно? Время проходит мимо, люди живут дальше: приобретают, теряют, платят и принимают плату, собирают и разбрасывают камни. Таково их предназначение.

А ты сидишь на обочине и только смотришь, а еще — пытаешься понять увиденное. Это не значит, что ты совсем не движешься, застыл на месте, на самом деле, ты летишь… в пропасть. «Говорят, тягостью к пропасти измеряют уровень гор».

Дима только однажды, всего один единственный раз, заглянул в пропасть. И она по-прежнему притягивала его. Но на скалистом краю неуклюже примостился покосившийся столбик с надписью: «Прыгать запрещено!» Чего же вам еще? Вполне исчерпывающие инструкции.

Он уже забыл голубоглазую собаку, так и не выпившую море, и само море, похожее на грозовое небо. Он закончил школу, потом институт, выучился строить дома и зарабатывать деньги. Много денег.

Однажды денег стало так много, что они уже не помещались в банках и других местах, приспособленных для хранения больших денег. И тогда мужчина, в которого вырос мальчик, перестал бояться будущего. Но он все еще страшился своего прошлого, в котором застряла заноза и причиняла неудобства, а иногда и боль. Он старался не думать. Получалось. Но, когда не думаешь, никогда не знаешь, не думает ли кто-нибудь за тебя: мама, учитель, правитель? Бывает, за тебя думает коллективный разум и принимает коллективные решения. Все за одного! Но ошибка, подлинная и коварная ошибка природы в том, что ты — один за всех. Платишь за всех, за разгул, учиненный коллективным разумом. Поэтому некоторые портреты исторических личностей выглядят заплеванными. И это более чем справедливо, как справедлива и права любая реальность.

Но есть отщепенцы, поверьте, земля иногда рождает и таких, которые хотят думать сами. Порой у них получается. И тогда начинается новая жизнь — знакомство с собой и разлад с другими. Редкие люди при этом остаются близкими и терпеливо сносят факт твоего неожиданного рождения. Все прочие гонят тебя палками или взглядами. Но если тебя гонят, ты куда-то да прибежишь. И совсем не обязательно, что это окажется плохое или неинтересное место. Скорее, наоборот, может так статься, что это и есть твое и только твое место — с кипарисом, собакой и морем. И небо там тоже есть.

У Димы, Дмитрия Николаевича, вокруг торчащей в прошлом занозы образовался нарыв. Сначала маленький и спокойный. Потом — он разросся, выпятился и однажды коснулся души, а это — больно. Боль учит думать. Иногда от перенесенной боли становятся сумасшедшими или святыми. Результат зависит от того, куда приведут тебя твои мысли.

Невозможно отказаться от того, что не имеешь. Но если имеешь, то всегда настает такой момент, когда страх или разросшееся благополучие, или нищета, а, порой любовь заставят тебя отказаться — на миг, на год — два, на всю жизнь. Но отказ торчит в прошлом, как заноза, — колет и болит. Иные смиряются с этой болью и живут дальше. Другие…

Диме помогла маленькая девочка — его дочь. Она дождалась своего пятого дня рождения и выпросила у бабушки не совсем обычные подарки — холст и масляные краски. Папа грозно сказал, что такому маленькому ребенку эти вещи не к чему. Но бабушка буквально встала на дыбы. Она состарилась и теперь не работала, проводя все свободное от сна и грез время с внучкой. Девочка задавала так много вопросов, что бабушке пришлось искать на них ответы и, причем правдивые, ведь детей обманывать, впрочем, как и обмануть, нельзя. Отвечая на вопросы, поневоле учишься думать. И хотя мысли старых людей — медленные и неповоротливые, но они бывают очень верными и точными, поскольку старость не может позволить себе роскошь ошибаться, слишком она близка к смерти, после прихода которой, уже ничего не исправишь. И бабушка отчего-то поняла и точно знала — девочке Оле нужны краски и холст. Папе пришлось смириться с появлением в его доме посторонних, ранящих его, предметов. И он ушел до вечера заниматься бизнесом, а попросту — делать деньги, ковать горячее железо, крошить капусту, жить, как жил раньше. Но в середине дня ему стало опасно скучно и он вышел из офиса, прошел мимо черного «Мерседеса», обычно отвозившего его домой, и шагнул в неизвестность, оставляя на асфальте царапины от непривычки ходить пешком.

Никто не вел его за руку, как в детстве. Никто не толкал в спину, как в юности. Никто не вел во взрослой жизни. Он шел и смотрел — сам по себе. И сам по себе плакал. Молча, без слёз.

Надо вернуться, пока не поздно. Надо бы сделать вдох, но в груди дыра. Ее не прикроешь рубашкой. Он вырос, и дыра выросла вместе с ним. Она помешала ему войти в дверь собственного дома, и пришлось повернуться боком к входной двери. Дыра поползла по коридору, широко раскрыла свой огромный беззубый жадный рот в надежде проглотить дом вместе с мебелью мореного дуба, закусить бабушкой, внучкой и внучкиной мамой. Но на пути захватчицы встал холст, на котором масляными красками нарисованы море и собака, и кипарис, и звезды.

— Папа пришел! — закричала Оля. — Папа пришел домой!

Девочка и понятия не имела о какой-то там дыре. На ее холсте дыр не существовало. Каждый сантиметр холщовой поверхности залеплен краской. И каждый мазок на своем месте.

— Я видела, как ты думал о собаке, — сказала девочка. — И нарисовала. У меня есть еще один холст — чистый, — робко заметила она. — Рисуй, папа! Рисуй навсегда!

Девочке нравилось слово «навсегда» — жирное и бесповоротное, словно клякса на бумаге — ничем не сотрешь!

Мир перевернулся, и все встало на свои места! Но нет такого, полностью безопасного, места, на которое ты мог бы ступить, когда мир переворачивается. Помните, в детстве на качелях — коленки дрожат и дух захватывает? Теряешь равновесие. Падаешь? Летишь? Обретаешь незнакомую раньше устойчивость.

И кисть прорубает в стене окна. Лес. Река. Мельница медленно перемалывает время. Копны сена вдоль хлебной дороги. И в середине стены, в самой твердой и выпуклой ее части — голубоглазая собака пьет из моря, разбрасывая хвостом звезды и подмигивая кипарису, свечой закрученному в небо.