ТЕАТР ДЛЯ ЧТЕНИЯ

Фантастический диалог

У ч е н ы й. Предлагаю ничью.

П о л и т и к. Если господин профессор предлагает ничью, значит, ему грозит мат в три хода. Это всем известно. Но где же он, этот мат? Я его не вижу. Я вижу мат только в пять или шесть ходов!

У ч е н ы й. Я всегда говорил, что политика неизбежно оглупляет людей, казалось бы, совсем не безнадежных от природы. Вот же он, классический этюдный мат в четыре хода!

П о л и т и к. Да, надо бросать эту чертову службу и целиком отдаться шахматам.

У ч е н ы й. Сделайте это, и Соединенные Штаты облегченно вздохнут. Вместо плохого политика наша родина получит приличного шахматиста.

П о л и т и к. Обещаю: как только мы разобьем Японию, я положу президенту на стол прошение об отставке. Или, по крайней мере, о длительном отпуске. По правде говоря, я чертовски устал.

У ч е н ы й. Признайтесь, это вы составили ответ на наш меморандум об использовании атомной бомбы? Прекрасный образчик бюрократической отписки: «благодарим за инициативное сотрудничество, ваше мнение будет учтено…»

П о л и т и к. А ваш меморандум — прекрасный образчик напыщенной риторики. По совести, следовало бы вам ответить: «не суйтесь не в свое дело, господа ученые». Но я слишком хорошо воспитан, чтобы допустить такую грубость.

У ч е н ы й. «Не суйтесь не в свое дело»… Так, значит, отвечает нам правительство Соединенных Штатов… С каких это пор атомная бомба стала не нашим делом? Значит, это не мы изобрели бомбу? Не мы торчали безвылазно все эти годы в чертовой дыре, в пустыне, на положении заключенных? Не мы напрягали мозги, бились над неразрешимыми проблемами без отдыха и все-таки победили? Бомба — это наши бессонные ночи, наши идеи, наши мучения и радости. Это наше произведение, мы его создали и с тяжелым сердцем отдали в руки вам, политикам и генералам. И теперь вы говорите, что дальнейшая судьба нашего детища нас не касается?

П о л и т и к. «Отцы атомной бомбы» — приберегите это выражение для газетчиков. Каждую железку и каждый кирпич для проекта «Манхеттен» оплатил американский народ. И этот народ платил вам жалованье, вполне приличные суммы, смею напомнить. Деньги на ваши банковские счета все эти годы переводились без задержки, не так ли? Просмотрите-ка тексты своих контрактов — там нет ни слова насчет того, что вы будете распоряжаться произведенной продукцией. Вы придумали бомбу — честь вам и хвала. Но сейчас бомба — это собственность правительства Соединенных Штатов. Такая же, как танк, самолет или крейсер. И у вас, физиков и химиков, столько же права решать, что теперь с ней делать, как у конструктора корабля — указывать капитану, куда плыть.

У ч е н ы й. Мы работали над бомбой, как одержимые, не ради денег…

П о л и т и к. Ах, вот как? Если вас не устраивает слишком высокое жалованье, мистер Бессребреник, почему бы вам не вернуться в свой захолустный университет?

У ч е н ы й. Не надо цепляться к словам! Мы работали не столько ради денег, сколько из чувства долга перед… Перед человечеством. Извините за высокопарность слог.

П о л и т и к. Извиняю. Я и сам перехожу на высокий слог, когда не могу найти солидных аргументов.

У ч е н ы й. Да, я хорошо помню, с каким пафосом вы обращались к нам несколько лет назад: «Вы должны опередить ваших немецких коллег, а это очень хорошие физики, и они начали работать над бомбой раньше вас. И все-таки мы обязаны их обогнать! Мы не имеем права допустить, чтобы Гитлер получил сверхоружие первым! Сделайте бомбу, парни, от этого зависит судьба всей нашей цивилизации».

П о л и т и к. Разве я так говорил?

У ч е н ы й. Слово в слово. Вы же знаете, у меня абсолютная память.

П о л и т и к. Ну, что ж, я все правильно говорил. А главное, я сумел пронять вас или, если вам больше нравится, вдохновить, и вы работали как черти.

У ч е н ы й. Мы делали бомбу против нацистов. А нацистов победили без нашей помощи. Мы опоздали, и нам казалось, что наши усилия оказались фактически бесполезными. Против кого будет применено это чудовищное оружие? У Америки остался только один враг — Япония, у которой атомной бомбы нет и не будет. Если работы по проекту «Манхеттен» не были свернуты сразу после победы над Гитлером, а, напротив, ведутся полным ходом, выводы напрашиваются. Вы полагаете, что нас не должна волновать нравственная сторона вопроса? Вы считаете, что можете сбросить бомбу, куда сочтете нужным, даже не поставив нас в известность? Вы принимаете нас за поденщиков, которые крутят гайки, не задумываясь, чтО там сойдет в конце концов с конвейера.

П о л и т и к. Не горячитесь вы так! Я вовсе не хотел вас обидеть… Не сыграть ли нам еще партию? И не выпить ли нам еще по одной?

У ч е н ы й. Пить я больше не буду. Мне завтра с утра на работу. А работаю я, в отличие от некоторых политиков, головой.

П о л и т и к. У вас белые фигуры… Вы избрали эту защиту мне назло: знаете, что я терпеть не могу занудные позиции…

У ч е н ы й. Терпеть не можете потому, что здесь надо думать, а вы привыкли действовать нахрапом.

П о л и т и к. Конечно, я был неправ. Людям вашего круга не говорят: «Не суйтесь не в свое дело». Им говорят: «Уверены ли вы, досточтимый сэр, что уровень вашей компетентности, широте и основательности которой мы отдаем должное, позволяет вам увидеть проблему во всей ее глубине и многогранности?» Если бы я изъяснялся с вами таким стилем, вы бы не увидели здесь ничего оскорбительного и сами согласились бы, что лезете не в свое дело. В том, что такое энергия, движение, мощность, сила, вы разбираетесь гораздо лучше автомеханика. А ваш показатель интеллекта вдвое выше. Но когда мотор не заводится, вы обращаетесь в мастерскую. И не видите в этом ничего унизительного. Потому что копаться в машине — это не ваше ремесло, а механик занимается этим и только этим много лет. Почему же вы не хотите понять, что политика — это такое же ремесло, требующее определенных знаний, навыков и способностей, которых у вас нет?! В своем деле вы достигли высот, вас даже называют гением. Так не становитесь же посмешищем, пытаясь давать рекомендации и экспертные заключения в той области…

У ч е н ы й. Вы еще забыли упомянуть о важнейшей и сверхсекретной информации, неведомой простым смертным!

П о л и т и к. Да, черт возьми, именно так! Войны без тайн не бывает!

У ч е н ы й. И поэтому все мы должны покорно и доверчиво, как овцы, принимать любое ваше решение. Директор бойни тоже располагает сверхсекретной информацией о судьбе овец — я имею в виду, сверхсекретной для овец.

П о л и т и к. Послушайте, откуда у вас, ученых, столько самоуверенности? Почему вы так убеждены, будто только вы, господа всезнайки, разбираетесь в высшей стратегии и устройстве этого грешного мира, а в правительстве и в комитете начальников штабов сидят одни невежды и дебилы?!

У ч е н ы й. Не передергивайте! Когда вы успокоитесь, то согласитесь: мы не стали бы обращаться к правительству, если бы не верили в его мудрость и ответственность.

П о л и т и к. Мудрое и ответственное правительство приняло решение о том, как использовать бомбу. И нужны в высшей степени веские причины, чтобы это решение отменить. А никаких новых доводов или новой информации у вас, если не ошибаюсь, нет.

У ч е н ы й. Вы ошибаетесь. У нас появился дополнительный аргумент, и достаточно веский. Обстановка существенно изменилась: стало известно, что Сталин выполнит свое обещание и через несколько дней Советы вступят в войну с Японией. Таким образом, наш враг обречен, у него не осталось ни малейшей надежды. Зачем же использовать против него такое чудовищное оружие?

П о л и т и к. Вы убеждены в том, что Япония проиграла войну?

У ч е н ы й. В этом убеждены все, от домохозяек до аналитиков.

П о л и т и к. Остановка за малым: надо убедить в этом самих японцев. Это мы с вами знаем, что они побеждены, они же сами этого еще не знают.

У ч е н ы й. Но Советская армия, без сомнения, разгромит японские войска в Корее и на севере Китая, а на самих островах у них только сравнительно немногочисленные и хуже оснащенные части.

П о л и т и к. Как говорил Капабланка, нет ничего труднее, чем выиграть выигранную партию.

У ч е н ы й. Это сказал не Капабланка.

П о л и т и к. Все-то вы знаете, все помните… Вспомните лучше, когда всем стало ясно, что Германия обречена и у нее нет ни единого шанса? Между тем, и после этого нацисты продолжали сражаться с прежним фанатизмом и ожесточением, и реки крови пролились с того дня, когда «всем всё стало ясно», до Восьмого мая. Гитлер и его присные, как все язычники, верили в чудеса, в счастливые предзнаменования, тайные обряды и тому подобную чертовщину. Они всерьез считали, что смерть президента Рузвельта волшебным образом изменит исход войны. А ведь это были немцы — европейцы, воспитанные в лоне христианства. Существа, что ни говори, гораздо более близкие и понятные нам. Японцы же — язычники без всякой примеси, азиаты, дикари. Для них древние мифы — несомненная реальность. Они не сомневаются в том, что их японские боги в самый последний момент вмешаются и уничтожат врагов. Если не ошибаюсь, в Средние века буря разметала огромный китайский флот, который собирался напасть на Японские острова. А теперь роль Провидения должны сыграть солдаты-смертники. Живые торпеды, живые бомбы… Бороться с ними чрезвычайно сложно. Они губят наши корабли десятками, и, по нашим данным, своей очереди с нетерпением ждут несколько сот таких смертников. Вы понимаете, что значит воевать с противником, для которого человеческая жизнь ничего не стоит?! Японцы зубами держались за каждый квадратный дюйм на крохотном острове Иводзима, они бились до последнего, бились остервенело, хотя были обречены. А может быть, сознание обреченности только придавало им сил. Знаете ли вы, профессор, сколько наших ребят сложили голову на этом проклятом островке? И сколько их может погибнуть при высадке на Японские острова? Генералы говорят, что япошки каждый дом, каждую речушку, каждую рощицу превратят в крепость. Чтобы этого не случилось, нужно одним ударом лишить их не только возможности, но и воли сопротивляться. Бешеного быка останавливают не угрозами, не бичом, не уколами, его просто бьют молотом по башке. Американский народ воюет уже почти четыре года и принес в жертву сотни тысяч жизней. По-моему, хватит. А Советы воюют еще дольше и потеряли куда больше нашего, по некоторым оценкам, от десяти до двенадцати миллионов человек.

У ч е н ы й. Какой ужас… Бедные русские!

П о л и т и к. Вот видите! А японцы постараются, чтобы сирот и вдов в России еще прибавилось? Ваш тезис: «Русские вступают в войну, значит, можно и не сбрасывать атомную бомбу» на самом деле означает: «Пусть теперь, вместо наших парней, погибают русские». Вы считаете, это честно по отношению к союзнику?

У ч е н ы й. Правильно ли я вас понял — использование атомной бомбы согласовано со Сталиным?

П о л и т и к. Да, мы проинформировали русских. Разумеется, в общих чертах, не вдаваясь в детали. Никаких возражений у Сталина не было. Правда, нет гарантии, что он понял, о чем идет речь, но если даже он не понял сразу, ему объяснят. У русских лучшая в мире разведка. Есть даже предположение, что они с самого начала знали о проекте «Манхеттен» и следили за ходом вашей работы. И это вполне вероятно, учитывая, сколько ваших коллег явно сочувствуют красным.

У ч е н ы й. Совершенно исключено — при ваших драконовских мерах предосторожности. ФБР следит за нами 24 часа в сутки! Даже сидя в туалете я ощущаю на себе чей-то пристальный взгляд. И в конце концов, Советы — наш хороший союзник…

П о л и т и к. Сталин может быть хорошим союзником, но он не может быть постоянным союзником. Но в данный момент все — и Америка, и Англия, и Советы — хотят одного: поскорее закончить войну с Японией. А другого способа для этого, кроме атомной бомбы, у нас нет. Значит, по существу, нет и выбора.

У ч е н ы й. Вам прекрасно известно, что атомная бомба не может применяться избирательно против военных объектов и живой силы противника, не затронув мирного населения. Использовать это оружие непосредственно на поле боя — бессмысленно. Бомба будет сброшена на какой-нибудь город, который превратится в пепел и руины. Можно смело утверждать, что жертвами взрыва будут не солдаты, а ни в чем не повинные мирные жители. И счет пойдет, скорее всего, не на тысячи, а на десятки тысяч! Цивилизованный мир собирается судить нацистов за преступления против человечности, за нарушение правил и обычаев ведения войны. А мы сами, мы сами разве не станем такими же военными преступниками?

П о л и т и к. Вы еще забыли сказать, что истинные джентльмены не применяют оружия, которого нет у противника. Но наш-то противник — совсем не джентльмен! Немцы и японцы, если бы у них было атомное оружие, нисколько не поколебались бы перед тем, как сбросить ее на Париж, Москву, Нью-Йорк или Шанхай. Когда они бомбили Роттердам, Белград, Лондон, Шанхай, их нисколько не заботили жертвы среди мирного населения. Кстати, маршал Жуков рассказывал нам, как потрясен был Кейтель, когда его везли в Потсдам через развалины Берлина. Его буквально трясло. Почему-то вид Варшавских или Сталинградских руин его не волновал. Да, немецкие города превращены в руины, немецкие девушки отдаются солдатам-неграм за банку тушенки, немецкие дети клянчат на улицах. Вот так, страданиями и унижениями, должен платить народ, возомнивший себя выше других. Хотя голодные лети — это всегда ужасно, немецкие ли они, польские или французские — роли не играет. И превращенные в руины города — это ужасно, будь то Берлин, Роттердам или Сталинград.

Но любой юрист вам объяснит, что застрелить напавшего на вас бандита, это не преступление, а законная самозащита. Даже если у бандита всего лишь нож вместо вашего пистолета. Он начал первым — значит, он заслужил свою участь. Японцы напали на нас, а не мы на них. Япония преступила черту, а мы принимаем ответные меры. Вы считаете, что мирное население Японии ни в чем не повинно? Это очень сомнительный тезис. Японцы одобряли, во всяком случае, не протестовали, когда их сыновья, мужья и братья убивали несчастных китайских крестьян и принуждали корейских девочек служить в солдатских борделях. Это преступления всей нации, и вся нация должна платить по счетам.

У ч е н ы й. Они варвары и не скрывают этого. Но мы-то называем себя демократическим, свободным, христианским миром!

П о л и т и к. Послушайте, я христианин не хуже вашего!

У ч е н ы й. Я не христианин, хотя многие христианские ценности…

П о л и т и к. Простите мою бестактность. Впрочем, христианская мораль очень близка иудаистской.

У ч е н ы й. Вы считаете, что какая-либо мораль, достойная этого названия, может оправдать убийство детей и женщин?

П о л и т и к. Вы начинаете повторяться. Я уже знаком с этим вашим рассуждением.

У ч е н ы й. Но вы не ответили на него.

П о л и т и к. Ответ лежит на поверхности. При одноразовой, пусть даже самой суровой акции, если она приведет войну к концу, общее количество жертв будет меньше, чем в случае тотальных и систематических ударов обычными фугасными и зажигательными бомбами. А такие бомбовые удары неизбежны. Лучше один раз сто тысяч, чем двести раз по десять тысяч.

У ч е н ы й. Это чудовищно!

П о л и т и к. Что — чудовищно?

У ч е н ы й. То, что вы говорите об этом так спокойно. Вы можете себе представить эти горы трупов? И сравнивать, какая гора выше?

П о л и т и к. Да, такой арифметический подход со стороны, наверное, воспринимается как бесчеловечность. Но политика всегда имеет дело с большими цифрами, а не с отдельными человеческими судьбами. Невозможно управлять массами, не выработав в себе некоторой душевной черствости. Да, конечно, каждый человек — неповторимая индивидуальность, и все мы дети Господа… Как я завидую вам! У вас есть возможность остаться чистеньким: «Я же говорил, я же предупреждал, я же протестовал…» Очень удобная позиция! А есть люди, которым придется по уши погрузиться в это дерьмо, хотя, поверьте, им тоже совсем не хочется. И знаете почему они залезут в дерьмо? Потому что они отвечают перед избирателями, перед американским народом. Может, вы хотите принять эту ответственность на себя? Хотелось бы мне, чтобы вы, глядя в глаза будущим вдовам и сиротам, сказали им: «У меня был шанс спасти ваших близких, но я не использовал его, потому что пожалел не вас, а японских женщин и детей». Да, у вас есть возможность умыть руки и сказать, что вы непричастны к принятию сурового решения. У нас такой возможности нет. Это вы и ваши коллеги дали нам в руки сверхоружие, но проклинать будут не вас. Вы войдете в историю как светочи науки, мы — как убийцы.

У ч е н ы й. Не смейте! Это запрещенный прием, это демагогия! Мы дали конкретное и реальное предложение, как прекратить войну, не сбрасывая атомной бомбы — одной угрозой. Позвольте вам напомнить один из принципов шахматной тактики: угроза сильнее применения.

П о л и т и к. Ну, да, показательный взрыв… Чудесная идея: пригласить японцев на необитаемый остров и продемонстрировать нашу игрушку. Они наложат себе в штаны со страху и побегут уговаривать своего императора и свой генштаб тут же заключить с нами мир на любых условиях.

У ч е н ы й. Когда нечего сказать по существу, пытаются высмеять оппонента.

П о л и т и к. Да, я не знаю, плакать или смеяться, когда люди, считающие себя мудрецами, с серьезным видом советуют такую чушь! Вы что, не знаете, что на войне каждая сторона стремится перехитрить другую, расставляет всякие ловушки и блефует?! Вы думаете, японцы поверят в наш гуманизм и испугаются при виде ядерного взрыва? Да нет же, они сочтут, что мы блефуем и устроили это показательное мероприятие потому, что другой атомной бомбы у нас нет и не будет в ближайшие, может быть, месяцы, а может быть, и годы. Я вам больше скажу: даже когда мы покажем им настоящий атомный взрыв, японцам и этого будет недостаточно, они решат, что это наш последний козырь и больше у нас ничего нет. Я почти уверен, что потребуется второй удар, чтобы до них дошло, бомб у нас может быть заготовлено много.

У ч е н ы й. Боже мой, чем мы отличаемся от детей Сатаны, если используем сатанинские средства?

П о л и т и к. Сатану нельзя победить ангельскими средствами. Мы вынуждены уподобляться этим выродкам — либо отказаться от борьбы. Разница между нами в том, что они убивают нас с радостью и упоением, а мы их — потому что принуждены к этому обстоятельствами.

У ч е н ы й. Десяткам тысяч жертв будет легче оттого, что мы убьем их с тяжелым сердцем.

П о л и т и к. Земной суд принимает во внимание не только результаты деяния, но и его мотивы. Я думаю, что и суд Небесный исходит из того же принципа.

У ч е н ы й. Вы помните, чем вымощена дорога в ад?

П о л и т и к. Если добрые намерения, как и дурные, ведут все туда же, в ад, я предпочитаю иметь добрые намерения. А поскорее закончить войну и сократить количество жертв — это, согласитесь, благое намерение.

У ч е н ы й. Вы так громко говорите, что я никак не могу сосредоточиться над следующим ходом. Так играть невозможно. Давайте закончим и поговорим о чем-нибудь другом.

П о л и т и к. Вы не хотите признать, что проиграли и эту партию. Ваша позиция безнадежна…

У ч е н ы й. Сегодня я не в лучшей форме. Когда представляешь себе эту вспышку над городом, потом этот гриб… Когда думаешь о том, во что превратится целый город и все его население… И о том, что этот атомный гриб — твой…

П о л и т и к. А нам, военным и политикам, по-вашему, это доставит удовольствие? Вы считаете нас профессиональными убийцами? Что касается меня, я стараюсь честно выполнить свой долг, только и всего, и я прошу Бога наставить меня и дать мне сил сделать то, что я должен сделать.

У ч е н ы й. И что Он вам говорит?

П о л и т и к. Я пытаюсь услышать Его голос в глубине моего сердца и моей совести… Что имел в виду Иисус, призывая подставить другую щеку? Ведь это нельзя понимать буквально, как вы считаете?

У ч е н ы й. Я думаю, это нравственный ориентир, идеал, недостижимый, но от этого не теряющий значимости. В математике есть величины, достижимые лишь в бесконечности, но столь же реальные, как любое конечное число.

П о л и т и к. А я думаю, Христос рассчитывал на нормальных людей, в которых не угасли способность стыдиться и способность сострадать. А главное, ощущение общности, связи между собой и другим человеком. Да, на таких людей может подействовать, если ты, вместо ответного удара, подставишь другую щеку… Но можно ли соблюдать христианскую мораль, имея дело с людьми, которые не считают тебя человеком, таким же существом, как они сами? Не выходит из головы сообщение нашего агента: японский офицер распорол живот нашему парню, попавшему к ним в плен, вырвал печень и съел. Это у них такой старинный ритуал. А вы хотите, чтобы мы вели войну по рыцарским правилам!

У ч е н ы й. Может быть, страшная выдумка? А даже если нет — наверняка это единичный случай. Разве среди нас нет садистов со зверскими наклонностями?

П о л и т и к. Конечно, есть. Но мы таких судим. Почему того японского офицера не отдали под суд? Почему другие японцы, видевшие все это, не возмущались, а восхищались? И как прикажете воевать с такими?

У ч е н ы й. Вы не боитесь, что после атомного взрыва осложнятся наши отношения с азиатскими союзниками? Не подумают ли они, что мы не решились использовать бомбу против нацистов, поскольку они европейцы, а когда дело касается желтой расы, нас ничто не останавливало?

П о л и т и к. Азиатским лидерам разъяснят, что японцы будут наказаны не более сурово, чем немцы. По вашим же расчетам, число жертв предстоящего атомного удара по Японии не превысит числа погибших от воздушных атак на Дрезден.

У ч е н ы й. Оправдывать одну бесчеловечность другой бесчеловечностью — это, конечно, неопровержимый довод. Но позвольте мне и моим коллегам остаться при своем убеждении: применение атомной бомбы принесет огромный вред в стратегическом плане — через пять лет, через десять лет или пятьдесят. Колоссальный вред и Америке, и всему миру. Вред, который намного превысит временные тактические преимущества.

П о л и т и к. И в чем же, на ваш взгляд, заключается этот «колоссальный всемирный вред?»

У ч е н ы й. Единственный секрет атомной бомбы, который имеет смысл сохранять, состоит в том, что атомную бомбу вообще можно сделать. Нет, есть еще один: то, что она уже сделана. И именно эти секреты вы хотите как можно скорее раскрыть всему миру.

П о л и т и к. Вы хотите сказать, что желание сделать свою атомную бомбу может появиться у кого-то другого? С Англией и Францией мы договоримся. Германия и Япония — не в счет. Сталин? Да, это было бы страшной угрозой для всего свободного мира: сверхоружие в руках сверхтирании… Но в ближайшие 10−15 лет этого не произойдет. Я допускаю даже, что их разведка выкрадет у нас чертежи и технологии. Но Россия разорена войной, она слишком бедна, чтобы пойти на такие безумные расходы. В любом случае, атомная бомба или угроза ее применения — лучшее средство, чтобы предотвратить появление другой атомной бомбы. Хотя бы на те же 10−15 лет. А за это время многое может измениться в нашем мире. Сталину уже под семьдесят, и он не вечен. Ему на смену может придти более прагматичный лидер, который откажется от принципа «пушки вместо масла». Наконец, вы и ваши коллеги через десять лет придумаете надежную защиту от атомной бомбы. Вы уже доказали, что способны творить чудеса. В общем, я уверен, что в ближайших войнах атомная бомба не будет использована. Ведь отравляющие газы, самое страшное оружие Первой мировой войны, во Второй мировой, к счастью, не применялись.

У ч е н ы й. Есть одна опасность и, быть может, самая грозная. В тот день, когда над японским городом будет взорвана первая атомная бомба, наука совершит грехопадение. Она будет навсегда изгнана из рая и станет проклятьем человечества.

П о л и т и к. Формулируйте яснее, пожалуйста!

У ч е н ы й. Да-да, конечно. С тех пор, как возникла наука, и до сих пор наука служила человечеству. Точнее, ученые считали, что работают на благо человечества и гордились этим. Даже когда они придумывали взрывчатые и отравляющие вещества и тому подобные орудия убийства, ученые были убеждены, что делают святое дело, исполняют долг перед родной страной, то есть лучшей частью человечества. Но вот впервые в истории, наука изобрела способ разом убивать людей целыми городами, десятками, сотнями тысяч. Убивать не ради высших целей, а — в отместку или чтобы внушить ужас. А когда сами ученые ужаснулись тому, что они сотворили, государство в вашем лице им говорит: «Мы решим без вас, как использовать результаты ваших исследований. Предоставьте это нам, и пусть совесть вас не мучит, вы ни за что не отвечаете.» Другими словами, государство, наняв физиков, низвело их до положения проституток от науки, которым должно быть все равно, какие оказывать услуги, лишь бы клиент хорошо заплатил. Сегодня атомную бомбу заказало ученым правительство США, завтра бомбу захочет им заказать какой-нибудь латиноамериканский диктатор или арабский шейх, а послезавтра — бандитская шайка. Это вопрос времени. Начало положено! Отныне наука будет служить тому, кто платит, и лучшие умы будут выполнять задания негодяев, ведь те готовы заплатить больше. Мы еще увидим, как лауреаты Нобелевской премии будут изобретать новые наркотики, новые яды и тому подобное. А если физикам закажут атомную бомбу, которую можно уместить в чемодане?.. Мы неизбежно придем к этому, если сегодня скажем физикам: «Не ваше дело, где взорвут вашу бомбу».

П о л и т и к. Погодите, профессор. Эта мысль, признаюсь, для меня совершенно неожиданна, и я не готов вам возразить. Может быть, бомбардировка Хиросимы и в самом деле будет нашей страшной ошибкой?

Драматический этюд

ДЕЙСТВУЮЩИЕ ЛИЦА

П е р в ы й, лет шестидесяти пяти. За долгие годы у него выработалась привычка говорить очень четко и размеренно, как бы обращаясь с амвона к большой аудитории.

Автор не знает, что носят иерархи католической церкви в своих личных покоях. Может быть, халат или пижаму.

В т о р о й, лет семидесяти. Что-то вроде личного секретаря его высокопреосвященства. На нем какой-нибудь скромненький домашний костюм. К Первому обращается не просто почтительно, но как бы с обожанием.

Т р е т и й, лет тридцати пяти-сорока. На нем мундир офицера гестапо, в чине подполковника или, может быть, полковника. Дерганый, все время как будто кривляется.

П е р в ы й. Дети мои, к нам вернулись времена Иродова избиения младенцев и средневековых погромов. Нет пощады ни старикам, ни женщинам, ни детям, ни даже тем, которые приняли истинную веру и стали нашими братьями во Христе и которые молились вот здесь, в этом самом храме. Но даже если они остались в иудаизме — что это меняет по существу? Это наши соотечественники, наши соседи, мы ходили с ними в одну школу, вели общие дела. Но теперь между нами пролегла граница — граница, отделяющая жизнь от смерти. Правда, это называют «депортация еврейского населения» и нас пытаются уверить, будто евреев переселяют в края с суровым, но здоровым климатом. Кого это может обмануть? Только того, кто хочет быть обманутым. Если бы речь шла о простом переселении, не грозили бы за попытку скрыться и за укрывательство такие суровые наказания.

Что же нам делать? Обратимся к Священному Писанию: «…восстал Каин на Авеля, брата своего, и убил его. И сказал Господь Каину: где Авель, брат твой? Он сказал: не знаю, разве я сторож брату моему? И сказал: что ты сделал? Голос крови брата твоего вопиет ко Мне от земли. И ныне проклят ты от земли, которая отверзла уста свои принять кровь брата твоего от руки твоей…»

Сегодня на наших глазах новый Каин убивает свою беззащитную жертву. И что же мы делаем? Бросаемся к убийце, подставляя свою грудь? Нет. Мы говорим себе: «Я безоружен — Каин вооружен, что толку, если он убьет не только Авеля, но и меня?!».

Быть может, мы призываем Каина одуматься, не губить свою душу вместе с душой его брата? Нет. Мы говорим себе: «Каина все равно не переделаешь и не остановишь, к чему мне навлекать на себя его гнев и злобу?»

Быть может, мы выражаем свое негодование, показываем Каину, что осуждаем его? Нет. Мы говорим себе: «У меня семья, что будет с нею? Я не имею права рисковать».

Быть может, мы хотя бы даем Каину увидеть ужас в наших глазах, ведь это, кажется, самое малое? Нет. Мы говорим себе: «Меня же Каин не трогает. И потом, в конце концов, Авель наверняка не безгрешен, и гнев Каина на него имеет свою причину. Лучше мне держаться от этого дела в стороне». И мы отворачиваем лицо свое от злодейства! Мы успокаиваем свою совесть, мы уговариваем самих себя, что на наших руках нет крови. Что же мы ответим Господу на вопрос, где были мы, когда Каин убивал Авеля? Ответим ли мы: «не знаем ничего, Авель нам не брат, мы ему не сторожи»? Но это будет ложью. Мы можем обмануть Каина, но не свою совесть. А наша совесть говорит, должна говорить, что мы были свидетелями злодейства — молчаливыми, бездействующими свидетелями! Это значит: соучастниками Каина!

Опасно ли противостоять Каину? Да, опасно. Страшно? Да, страшно. Мы же не святые и не герои, мы обычные люди, можно ли требовать от нас подвигов, требовать самопожертвования? В обычных условиях нельзя, но бывают времена, когда надо решить, что важнее: остаться невредимым либо остаться христианином, остаться человеком. И если совершить подвиг — единственная возможность остаться человеком, значит, надо совершить подвиг. Те из вас, кто воевал, знают, как солдаты идут на смертельно опасные дела, рискуют собой, чтобы убить побольше других людей. Они превозмогают собственный страх, ибо испытывают еще больший страх перед командиром, который может подвергнуть позорному наказанию, и перед товарищами, которые могут назвать трусом. Так неужели никто из нас не отважится рискнуть ради спасения жизни ребенка, пусть чужого ребенка, пусть другой нации и расы? Неужели страх перед врагом, перед собственным начальством в нас сильнее, чем Божий страх? Неужели похвалы людей за нашу отвагу и добродетель нам важнее одобрения Господа? Отворачиваясь от зрелища скорбей и страданий, мы отворачиваемся от Спасителя нашего, и Спаситель отворачивает от нас Свой лик. Поистине, каждый, кто мог спасти человека, но не сделал это, не будет прощен своей же совестью.

В т о р о й. Это замечательно! Это самая сильная ваша проповедь за последние годы. Но, монсеньор…

П е р в ы й. Да, по правде говоря, последними абзацами я и сам недоволен. Трудно найти слова, чтобы каждого проняло до самого сердца. Поработаю еще, до воскресенья времени достаточно.

В т о р о й. Правильно ли я понял вас, монсеньор? Вы собираетесь в ближайшее воскресенье выступить с ЭТИМ?

П е р в ы й. Ну, разумеется.

В т о р о й. Но это невозможно!

П е р в ы й. Почему же?

В т о р о й. Потому что среди паствы есть предатели. И через час-другой подробный отчет о вашей проповеди, а может быть, и несколько таких донесений будут лежать на столе начальника гестапо.

П е р в ы й. Увы, это вполне правдоподобно. Ну и что отсюда следует?

В т о р о й. Монсеньор, но ведь гестаповцы — это не люди, это слуги дьявола. Для них ничего не значат ни ваш сан, ни ваш возраст, им ничего не стоит арестовать вас! И что вас дальше ждет, страшно подумать.

П е р в ы й. А мне не страшно. Хорош пастырь, который призывает паству к жертвам, сам отсиживаясь в безопасности. Я не из тех князей церкви, которые говорят: поступайте так, как я учу, а не так, как я поступаю. Принять страдания и самое смерть за веру — завидная участь. Я готов разделить участь несчастных евреев.

В т о р о й. Я знаю, вы хорошо просчитали все последствия вашего шага.

П е р в ы й. Просчитать все последствия не дано никому из людей.

В т о р о й. Вы, конечно, учли, монсеньор, что оккупанты объявили вознаграждение за выдачу евреев и тех, кто их укрывает. В наши трудные времена это большой соблазн. Если половина жителей решится помочь несчастным, то другая половина, как это ни грустно, начнет доносить на первую. Откровенно говоря, я не уверен, что церковь в состоянии помочь несчастным евреям, но имеем ли мы право принять на себя ответственность за те страдания, которые неизбежно обрушатся на нашу паству?

П е р в ы й. Я опоздал с этим посланием, я все медлил, надеялся, что Святой престол определит свою позицию, ждал указаний, хотя бы намеков из Рима… Я опоздал. Об этом страшно думать, но мы, кажется, недооцениваем масштабы катастрофы. Немцы — превосходные организаторы, и спасать уже некого: все или почти все евреи отправлены в концлагеря. Признаюсь, сейчас я думаю не только об их спасении, но и спасении чести… Спасении репутации нашей матери, католической церкви. Нацистов разгромят — сейчас это кажется маловероятным, но рано или поздно так и будет, — и мир спросит: а что делала церковь, когда Каин убивал Авеля? Неужели она оставалась всего лишь безгласным и бездеятельным свидетелем? Я вижу в ваших глазах вопрос: неужели я затеваю все это, как говорится, только для очистки совести? Нет, конечно. Наша страна, к ужасу, позору, вот-вот будет объявлена «юденфрай» — свободной от евреев, но их дети, дети остались, в этом я уверен!.. У кого не дрогнет сердце при виде детишек, которым грозит смерть? Для многих ли важно, какой религии принадлежат родители ребенка? И многие ли откажут своему соседу, знакомому, компаньону, когда тот обратится с мольбой спасти его дитя? Тем более если эта просьба будет подкреплена щедрым подарком или приличной суммой денег… Но проходит время, и кое-кто из наших добросердечных сограждан начинает не то чтобы жалеть о своем поступке, но размышлять, не слишком ли дорогой может оказаться плата за него. И тут он узнает, что церковь благословляет спасение евреев. Тут каждый смекнет: еврейского ребенка надо отвести в монастырский приют. На это я и рассчитываю. В монастыре и детям будет лучше, и наших добрых христиан мы избавим от постоянного страха, отведем от них угрозу.

В т о р о й. А если еврейские дети окажутся некрещеными и откажутся принять крещение?

П е р в ы й. Не будем торопить события. Я думаю, принуждение было бы серьезной ошибкой… Кстати, как там раввин Розенблюм?

В т о р о й. Молится и плачет. Целыми днями плачет и молится.

П е р в ы й. Я прошу Бога даровать всем нам такую же силу духа, как у этого человека. Потерять всю семью, всех родных, стать свидетелем катастрофы своего народа — и после этого возносить хвалу Господу…

В т о р о й. Да, все это ужасно… В Средние века евреям, по крайней мере, оставляли шанс, они могли сохранить жизнь, перейдя в истинную веру. А сейчас убивают всех, даже католиков во втором поколении! Это уже никак нельзя объяснить желанием вразумить евреев или наказать их за казнь нашего Спасителя.

П е р в ы й. Как вы объяснили появление дополнительной порции для раввина?

В т о р о й. Он почти ничего не ест, так что объяснять ничего не надо.

П е р в ы й. Я очень прошу вас не забывать о мерах предосторожности. Гестапо усиленно разыскивает раввина. Найти его — это вопрос профессиональной чести ищеек.

В т о р о й. Монсеньор, о том, где спрятан раввин, знаем мы с вами — и тот, кто привел его сюда.

П е р в ы й. Кто-то приехал? Но я никого не жду.

В т о р о й. О боже! Это немцы!

П е р в ы й. Не пускать. Скажите что угодно, но не пускайте их.

В т о р о й. А если это обыск? Если они приехали за вами?

П е р в ы й. Они не осмелятся. Я хочу сказать, что за мной они приехали бы с грузовиком солдат. Идите же скорей…

В т о р о й (уходит и через некоторое время возвращается). Это офицер гестапо. Он говорит, что речь идет о человеческих жизнях и от вас зависит их спасение.

П е р в ы й. Ну, что же делать… Только не оставляйте нас наедине ни на минуту!

Т р е т и й. Хайль Гитлер!

П е р в ы й (Второму). Скажите ему, что я ни слова не понимаю по-немецки.

В т о р о й. Ире эминенц фершейт нихьт дойч.

Т р е т и й. Простите великодушно, ваше высокопреосвященство… Нет, это невозможно выговорить! С вашего позволения я буду обращаться к вам «Eure Eminenz», или, как это… ваша эминенция. Итак, простите, ваша эминенция, «Хайль Гитлер» у меня машинально вырвалось.

П е р в ы й. Как, вы говорите по-нашему? И так свободно?

Т р е т и й. Я уроженец здешних мест, хоть и немец по происхождению. В здешних краях, вы знаете, всегда жило много немцев. Наша семья переехала в Райх, когда я заканчивал гимназию. Жаль, что вы не говорите по-немецки, но это не беда. Нам не нужен переводчик, я с удовольствием вспомню язык моего детства, и вы можете отпустить своего помощника.

П е р в ы й. Он останется. Может быть, вам понадобится подсказать то или иное слово.

Т р е т и й. Ну, как хотите. (Второму). Нельзя ли распорядиться, милейший, чтобы мне подали чашку кофе и рюмку коньяку? Я немного продрог, знаете ли…

Первый и В т о р о й. Сегодня постный день!

Т р е т и й. Ах да, я и забыл! Надо же, оказывается, и князья церкви соблюдают посты!

П е р в ы й. Вы сказали, у вас ко мне важное дело, касающееся человеческих жизней?

Т р е т и й. Ну да. Сейчас я все объясню. Но прежде вы объясните, зачем вы пытаетесь вставить палки в колеса германским оккупационным властям?

П е р в ы й. Я вас не понимаю.

Т р е т и й. Странно. «Палки в колеса» — я правильно сказал. Это значит «противодействовать, создавать препятствия». Мы не лезем в дела церкви, и уж, пожалуйста, не противодействуйте и не создавайте препятствий политике германского государства в еврейском вопросе.

П е р в ы й. Нет, я по-прежнему не понимаю вашего жаргона. Обрекать людей на смерть только потому, что они имели несчастье родиться евреями, — это называется «проводить политику»?

Т р е т и й. У католической церкви есть огромный опыт в обращении с евреями. Еще со времен Крестовых походов и даже раньше. Жаль, что в двадцатом веке вы отказались от этого ценного опыта и вашими наследниками пришлось стать нам, национал-социалистам.

П е р в ы й. Я не собираюсь ввязываться с вами в исторический диспут.

Т р е т и й. И правильно! Не будем обсуждать все преступления этого злокозненного племени, его историческую вину перед всеми народами Европы. Реалии сегодняшнего дня таковы: идет война не на жизнь, а на смерть, и евреи образуют группу, враждебную Великой Германии и сочувствующую нашим врагам. Никто никогда не ставил под сомнение право военных властей очищать тыл от подозрительных элементов. Надеюсь, вы согласитесь со мной в том, что эти меры большинством местного населения встречаются с… Ну, «одобрение» будет, наверное, слишком сильным словом. Скажем мягче: «с пониманием». Десятки добровольных помощников всячески содействуют германским силам в очищении края от евреев. Не буду скрывать, есть и примеры обратного. Отдельные случаи укрывательства евреев. Мне непонятно, почему ваша эминенция собирается взять под покровительство этих отщепенцев. Неужели у вас нет более важной темы для проповеди и вам непременно надо посвятить ее грязным евреям? Мне кажется недостойным делом использовать личный авторитет вашей эминенции и влияние католической церкви в таких сомнительных целях.

В т о р о й. Откуда у вас эти сведения?

Т р е т и й. Не ломайте себе голову. Допустим, мы подслушали телефонные разговоры его эминенции. Или внедрили своего человека в его окружение. Какая разница?

В т о р о й. Какая подлость!

Т р е т и й. Конечно, подлость. Вообще война — это одно сплошное дерьмо. На языке войны подлость, предательство, зверство называются «суровые меры, продиктованные исключительно напряженной обстановкой». На войне каждый выполняет свой долг, даже очень опасный и очень неприятный. Мой неприятный долг в данный момент состоит в том, чтобы не допустить обнародования… я правильно поставил ударение?.. обнародования вашего пастырского обращения. Не допустить того, чтобы у местного населения создалось впечатление, будто укрывательство евреев одобряется и поощряется католической церковью.

П е р в ы й. Но вы, национал-социалисты, глумитесь над христианством. Вы верите только в силу, вы опираетесь на страх и принуждение. Моя проповедь — это всего лишь слова, обращенные к совести людей. А вы считаете совесть жалкой химерой. Чего же вам бояться, если на вашей стороне танки и пушки, чтобы убивать, концлагеря и пытки, чтобы устрашать, деньги, чтобы подкупать. Что может сделать против всего этого — обычная проповедь?

Т р е т и й. Не надо столько пафоса, мы же не в церкви… Действительно, к христианству мы относимся без всякого пиетета, но недооценивать его было бы ошибкой. Ваша власть — власть детских воспоминаний. Нас всех когда-то водили в церковь, учили молитвам и все такое. Запах ладана, звуки органа… Это засело глубоко и может вынырнуть в самый неподходящий момент. Мои коллеги признавались мне, что, когда приходится допрашивать священников, они испытывают неприятное чувство. Детские привязанности — это, знаете ли, нечто неизбежное.

В т о р о й. Неизбывное?

Т р е т и й. Да, неизбывное, непреодолимое. Сам фюрер еще в начале тридцатых годов платил церковный налог, не знаю, правда, платит ли сейчас… Итак, если можно обойтись без прямого конфликта, лучше обойтись. Поэтому я вас и призываю и даже прошу: давайте всё уладим по-хорошему. Столько есть прекрасных тем: не укради, не прелюбы сотвори, чти отца своего и мать свою. Или, скажем, помощь бедным. А лучше всего что-нибудь о покорности властям. Вы обещаете, что не будете касаться евреев, и я тут же ухожу, не прибегая к мерам, которые мне самому противны.

П е р в ы й. Вы мне угрожаете? Чем же, интересно? Вы арестуете меня, бросите в концлагерь?

Т р е т и й. Фи, как банальны ваши фантазии! Зачем нам создавать будущего мученика, святого, национального героя? Зачем использовать самые грубые методы, если достаточно менее грубых.

П е р в ы й. Например?

Т р е т и й. Например, обычный шантаж. Как правило, это хорошо срабатывает.

П е р в ы й. Я не вижу смысла продолжать этот разговор. (Встает.)

Т р е т и й. Это должно означать конец аудиенции? Но мы только начали беседу… Нет, я никуда не уйду.

П е р в ы й. Тогда уйду я.

Т р е т и й. Как вам будет угодно. А я тут кое-что скажу вашему помощнику. Он передаст вам, если сочтет нужным.

В т о р о й. Вы всерьез рассчитывали шантажировать его высокопреосвященство?

Т р е т и й. Честно говоря, я почти уверен, что мне это удастся.

В т о р о й. Может быть, вы забыли значение это слова? Шантажировать — значит запугивать, обычно угрозой разоблачения или причинением вреда. Вам лучше уйти, господин офицер. Не годится говорить с его высокопреосвященством в таком тоне. Он твердо решил, а если он твердо решил, его не остановишь.

Т р е т и й. Я воспитан в лоне католичества, и мне самому не хотелось бы давить. Это похоже на то, как бить своих родителей. С вами мне будет проще обращаться.

В т о р о й. Не думаю. Его высокопреосвященство стоит на такой нравственной высоте, что к нему не пристанет никакая грязь, и запугать его вам не удастся.

Т р е т и й. Начнем с малого. Вы знаете, что его эминенция по происхождению немец?

В т о р о й. Быть того не может!

Т р е т и й. Есть неоспоримые доказательства. Его мать была наполовину немка, этого он никогда не скрывал, но отец тоже был немцем. Он умер в Африке, когда ребенку было три года. Ваш патрон, возможно, сам не знает, что тот, кого он считает своим отцом и чье имя носит, на самом деле его отчим.

В т о р о й. Но что же в этом компрометирующего? В наших краях всегда жило много этнических немцев.

Т р е т и й. Ну-ну, не надо притворяться. Местное население относится к немцам, как бы сказать…

В т о р о й. А как относиться к захватчикам?

Т р е т и й. Вот-вот. Национальные предрассудки очень развиты. Казалось бы, они знают своего пастыря долгие годы, уважают и любят его, считают своим. Не все ли равно, кто он по происхождению? Что изменится, если все узнают, что по крови — только по крови, не по духу! — он немец? Но вы не поверите, как быстро изменится отношение. Только что он был свой, и вдруг стал совсем чужим. Немец — это определяет и характер, и нравственный облик. Горбатого могила исправит. Черного кобеля не отмоешь добела. Сколько волка ни корми, он убегает в лес. Немцу нельзя верить. Если немец обличает немцев — это какая-то хитрая игра, тонкая провокация. «Коварный немец заманивает нас в ловушку. Ему-то ничего не будет — немцы своего не тронут, а что будет со всеми нами?» Вот как встретит местное население страстную речь его эминенции.

В т о р о й. Вы слишком плохо думаете о нашем народе. У него достаточно разума и проницательности, чтобы понять, кто указывает ему путь к свету, а кто влечет во тьму. Я ничего не передам его высокопреосвященству. Вы напрасно тратите время.

Т р е т и й. К чему торопиться? У меня есть еще кое-что любопытное для его эминенции. Давным-давно, в конце прошлого века, некий гимназист то ли опоил снотворным некую девушку, дочь бедной вдовы, то ли подарил ей серебряное колечко… В общем, юноша порезвился, а через некоторое время девица родила мальчика. Родителям гимназиста удалось замять скандал. А та девица пошла по дурной дорожке и лишила невинности многих гимназистов.

В т о р о й. Какое отношение…

Т р е т и й. О, разумеется, всего лишь косвенное. Тот молодой человек носил ту же фамилию, что и его эминенция, и был его двоюродным братом. Почему бы не предположить, что и ваш будущий патрон пользовался услугами той самой девицы? Ах, грехи молодости, грехи молодости! Кажется, они давным-давно забыты, их как бы и не существовало, и человек давно уже стал совсем другим, он учит других добродетели, его почитают почти как святого, но внезапно, как чертик из табакерки, выскакивает такое… паскудство, кажется, я нашел подходящее слово… Так вот, о грехах молодости. Может, их и не было. Но люди легко поверят в то, что они были, ибо молодость — самое время грешить. Короче, мы нашли ту пострадавшую девушку, сейчас ей лет шестьдесят, и ее сына. За сто оккупационных марок, две бутылки шнапса, палку колбасы и две сотни сигарет этот мужчина согласился при скоплении народа броситься к его преосвященству с криком «папочка, папочка!» Ему ничего не надо доказывать — опровергать и доказывать придется его эминенции. В чем и состоит цель клеветы. Это паскудство, грандиозное паскудство. Что поделаешь — работа такая. Ну, конечно, недоразумение разъяснится. Рано или поздно. А пятно на репутации? И в какой момент — как раз тогда, когда его высокое святейшество папа Пий Двенадцатый берет вашего патрона в свое ближайшее окружение. Подумайте, сколько добрых дел сможет совершить ваш патрон на новом посту. Это шанс всей его жизни, такой случай никак нельзя упустить. Пусть его эминенция хорошенько подумает: с одной стороны — безграничные возможности послужить на славу и благо матери нашей святой церкви, а с другой… Вот именно, что с другой стороны? Во имя чего его эминенция должен отказываться от прекрасных перспектив? Это же просто смешно!

В т о р о й. Нет, не смешно. «Блаженны вы, когда будут поносить вас и гнать и всячески неправедно злословить за Меня. Радуйтесь и веселитесь, ибо велика ваша награда на небесах: так гнали пророков, бывших прежде вас».

Т р е т и й. Оклеветанный и гонимый пророк все же остается пророком. Но пророк, оказавшийся в комичной и срамной ситуации, теряет все свое обаяние. Представьте себе какого-нибудь ветхозаветного старца, который обличает земных царей и предрекает гибель царствам, а потом к нему на шею бросается небритый дядька с криком: «Папочка, папуля!» Все впечатление от прекрасной речи сразу будет смазано.

В т о р о й. Я не намерен доводить до сведения его высокопреосвященства ваши гнусные угрозы. Я же предупреждал вас: не пытайтесь запугать его! Он сделан из такого материала, который становится только тверже, когда его хотят сломать или согнуть. Вы ничего не добьетесь. Скорее он отречется от сана и уйдет в монастырь, чем пойдет на сделку с совестью.

Т р е т и й. Ну, мы не допустим, чтобы он ушел в монастырь. Его эминенция нужен нам на высокой должности в Риме. И мы поможем ему занять эту должность.

В т о р о й. Зная о том, как он к вам относится?

Т р е т и й. Все знают, что он нас ненавидит и презирает. Вот и прекрасно! У нашего человека в Риме и должна быть репутация убежденного врага национал-социализма. Только тогда его советы будут приниматься с доверием. А советы должны клониться к тому, что лучше не обострять отношений с Германией, с этими сумасшедшими фанатиками и злобными чудовищами. Лучше удержаться от резких действий — не выступать с осуждением Гитлера.

В т о р о й. Но Римский папа и так не выступает с осуждением!

Т р е т и й. Не выступает, но, по нашим сведениям, все время порывается выступить. Если ваш патрон выступит против нас, а Римский папа после этого приблизит его к себе, это будет сигналом для всех католических иерархов. Враждебная позиция вашей церкви будет четко обозначена. Мы этого не хотим. Худой мир лучше доброй ссоры.

В т о р о й. Вас трудно понять. Вы не хотите, чтобы его высокопреосвященство обнародовал проповедь, осуждающую вашу политику сохранил репутацию противника вашего режима. Вы знаете, что никогда не заставите его плясать под свою дудку, но при этом надеетесь сделать его своим орудием.

Т р е т и й. «Плясать под чужую дудку» — чудесное выражение. Мне оно нравится гораздо больше, чем официальное «манипулировать» Именно так. Сейчас вы поймете, почему так много людей, хотя и ненавидят нас, пляшут под нашу дудку. И почему Римский папа колеблется и не решается прямо высказать, что он думает о фюрере и национал-социализме. Секрет очень прост. Еще до того, как он собирается открыть рот, мы принимаем профилактические меры. Бросаем в концлагерь парочку священников. Это довольно действенное средство. Хотя, конечно, очень паскудное… Вам известно, что в этой стране есть приходские священники и даже монахи еврейского происхождения?

В т о р о й. Меня не интересует их происхождение. Будь они евреи, эфиопы, индейцы, папуасы — они мои братья во Христе,

Т р е т и й. Значит, вы не занимались подобными подсчетами?

В т о р о й. Этим отвратительным делом мы не занимались.

Т р е т и й. А мы занялись. Вот список. Вы уж передайте его своему патрону. И постарайтесь объяснить следующее. До сих пор мы смотрели сквозь пальцы на лиц еврейского происхождения среди вашего духовенства. Мы никого из них не трогали, потому что уважали и высоко ценили взвешенную и сдержанную позицию католической церкви. Но если церковь отойдет от этой позиции, пусть пеняет на себя!

Второй (просматривает список). Неужели и отец Альберт из евреев? Никогда бы не подумал…

Т р е т и й. Вы не представляете себе, как ловко они маскируются. Готовы даже преподавать в университете христианскую теологию, лишь бы избежать ответственности за свои преступления перед народами Европы.

В т о р о й. Но в этом списке есть женщины, две монахини!

Т р е т и й. Для вас они монахини, для нас — всего лишь еврейки.

В т о р о й. Значит, в вас, немцах, действительно не осталось ничего человеческого? Мать София больна, я помогаю достать для нее лекарства. Без них она может умереть в страшных страданиях.

Т р е т и й. Ах, паскудство! Какое же всё это паскудство! Они не хотели быть евреями. Они отказались от своего еврейства. Они давно забыли о том, что когда-то были евреями. И тут приходим мы и говорим: нет, вы евреи и должны быть за это наказаны… Наш фюрер на евреях положительно свихнулся. Евреев надо транспортировать, для этого требуются вагоны, которых не хватает для подвоза снарядов. Евреев надо охранять, для этого требуются тысячи крепких парней, которые могли бы находиться на передовой. Чего мы хотим, в конце концов, извести всех евреев либо победить Сталина и Черчилля?

В т о р о й. Зачем вы это мне говорите?

Т р е т и й. Вы должны знать, что не все немцы заодно с Гитлером, не все одобряют то, что он творит с евреями.

В т о р о й. Какая разница, если все выполняют его приказы.

Т р е т и й. Я готов нарушить свой долг германского офицера во имя более высокого долга. Я не хочу лишних жертв и, насколько это зависит от меня, не допущу их. Тем, кто в концлагере, уже не поможешь. Этим вашим духовным лицам из евреев… В конце концов, они могут исчезнуть и оказаться где-нибудь в Испании или в Португалии. Это можно устроить. Я гарантирую их беспрепятственный выезд. Архиепископ должен принять решение. Войти в историю как бесстрашный обличитель сатанинского режима — пожертвовав жизнями десятка-другого известных ему лиц. Либо прослыть немым и слепым свидетелем, почти соучастником Каина. Иди же и передай его эминенции мое предложение. Если он все же будет колебаться, добавь, что, по некоторым сведениям, в монастырских приютах прячут еврейских детей. Трудно поверить, конечно, чтобы святые отцы пошли на такое преступление, однако… Мне бы очень не хотелось начать проверку этих сообщений, учитывая, какой вред воспитанию детишек могут нанести все эти обыски, допросы, сортировка, насильственное удаление… И еще одно. Здешние евреи чрезвычайно почитали главного раввина Розенблюма. Ему удалось скрыться, и, несмотря на все усилия, мы не смогли его разыскать. Кое-кто из моих коллег уверяет, что раввина прячут в резиденции его высоко-пре-освященства. Но ведь это полная чушь, как ты полагаешь?

В т о р о й. Вы не человек, вы не слуга дьявола, вы — сам дьявол!

Т р е т и й. Я жду ответа не от тебя, старикашка!

Т р е т и й. Сплошное паскудство… А вы еще удивлялись, ваша эминенция, почему Святой Престол не торопится выступить с осуждением Гитлера? Оказывается, даже наместником Бога можно манипулировать. Заставить его плясать под нашу дудку. Тот, кто твердо знает, чего он хочет, и ни перед чем не останавливается, не боится запачкать руки, всегда заставит других плясать под свою дудку. Особенно тех, кто имеет, как вы говорите, страх Божий. Вот видите, ваша эминенция, вам пришлось вступить в сделку не то что с Каином, а с самим дьяволом. Вы же понимаете, что разглашать подробности этой сделки — не в ваших интересах. Я имею в виду сохранение не вашей незапятнанной репутации, а человеческих жизней… Вы понимаете, ваша эминенция, что и впредь вы должны будете прислушиваться к нашим… просьбам, советам?

Мы слишком далеко зашли. Мы принесли в этот мир слишком много зла, и оно рано или поздно вернется и падет… Да нет, не на наши головы, на головы наших жен и детей, наших матерей и младших братьев. Нельзя допустить, чтобы с ними сделали то, что мы делали с этими… Нам не простят, не смогут простить. Наш единственный шанс — замарать всех, заткнуть рты свидетелям. А немой и бездействующий свидетель — почти соучастник. Никто не сможет сказать: мои руки и моя совесть чисты, я боролся и сделал все, что мог…

Ваше высокопреосвященство, за все надо платить. Я знаю, рано или поздно, мне придется за все заплатить. Вы не помните, наверное, мальчишку из церковного хора, которого поймали, когда он пытался украсть красивые открытки из киоска? Вы, приходский священник, долго читали мальчишке нравоучения, а потом погладили его по голове и сказали: «Ну всё, хватит плакать, у тебя есть много времени, чтобы искупить свой грех». Ваша ласковая рука на моей голове… (Истерические рыдания, которые прекращаются так же неожиданно, как начались.) Вы верите, что самый закоренелый злодей может раскаяться? Ваше высокопреосвященство, я обещаю сделать всё, чтобы спасти этих людей… Я не обещаю их спасти, но я постараюсь, я попробую, хотя это очень рискованно, и я не ничего не требую от вас. Но ради того, что осталось во мне от того мальчишки из церковного хора… Нам отказывают в праве называться человеческими существами, называют зверями, слугами сатаны, но ведь друг с другом мы остаемся людьми, человеческое в нас отключено, как свет в одной комнате, но когда-нибудь он может снова включиться… Если я когда-нибудь приду к вам, униженный, раздавленный, скрывающийся от правосудия… А так и будет рано или поздно… Вы поможете мне сохранить мою жалкую жизнь? Поможете мне, как таракану, затаиться в какой-нибудь южноамериканской щели?..

Эпилог

П е р в ы й. Вы думаете, Зло всесильно, потому что оно не ведает страха Божьего и что оно использует в борьбе с Добром такие средства, какие не может использовать Добро, если не хочет превратиться в Зло. Но в этом и величайшая сила Добра, оно не боится своих деяний и всегда готово ответить за них, побеждает ли оно либо терпит временное поражение… Откуда они могли узнать про раввина Розенблюма… Это вы им сказали?

В т о р о й. Да, я.

П е р в ы й. Бедняга. Могу себе представить, что они с вами сделали.

В т о р о й. Он говорил, что меня повесят, потом угрожал содрать живьем кожу. Я смеялся ему в лицо. Я бы выдержал все. Я сказал, что скорее умру, чем стану им служить, ведь лучше гореть в адском огне как самоубийца, чем как предатель. Но он сказал, что, если они не будут знать о каждом шаге вашего высокопреосвященства, они вас просто убьют. У них есть всякие яды, всякие устройства… Они могут убивать на расстоянии… Я не мог допустить… Вы же знаете, что вы для меня… Что мне оставалось делать? Отдать жизнь для другого — это что!.. Я пожертвовал своей бессмертной душой.

П е р в ы й. Бедняга, что же они с вами сделали. Что они сделали со мной, со всеми нами… Истинному христианину гораздо легче принять страдания, чем обречь на страдания других…

Вы думаете, Зло всесильно, потому что оно не ведает страха Божьего, оно использует в борьбе с Добром такие средства, какие не может использовать Добро, если не хочет превратиться в Зло. Величайшая сила Добра в том, что оно не боится своих деяний и всегда готово ответить за них, побеждает ли оно либо терпит временное поражение… Тогда как Зло… Тогда как Зло…

В т о р о й. Может быть, здесь сослаться на Священное писание? «…и бесы веруют, и трепещут».

П е р в ы й. Да, пожалуй. Они трепещут, ибо они знают, что придется держать ответ. Рано или поздно им придется отвечать, и как быстро дерзкая гордыня Зверя сменится жалобным лепетанием: простите нас, ибо мы не ведали, что творили, вся наша вина в том, что мы выполняли приказ, мы ужасно ошиблись, злодействуя, мы думали, что творим благо, мы раскаиваемся…

В т о р о й. Но кто поверит в их раскаяние? Скорее камень прольет слезы!

П е р в ы й. Да, это было бы чудом. Но разве не бывает чудес? Мы должны о них молиться…

Фантастический этюд

— Сна нет… Нет сна. Живот болит, суставы болят, голова болит… Бедный Сосо, несчастный, совсем плохой, совсем старый стал… «Это легкий переход в неизвестность от забот и от плачущих родных на похоронах моих». Не заплачут! Никто не заплачет! Вздохнут с облегчением… Папирос нет. Никто не позаботился табак принести. Вот так подыхать будешь, и ни одна собака к тебе не подойдет… «А в походной сумке спички и табак, Тихонов, Сельвинский, Пастернак». Кто автор? Не помню. Багрицкий, что ли? Память совсем никуда… Тихонов, Сельвинский, Пастернак… Странный набор для походной сумки бойца Красной Армии. Тихонов — хорошо. Сельвинский — допустим. Но при чем тут Пастернак? А-а, вот почему я о нем вспомнил: он перевел Бараташвили. «Синий цвет, небесный цвет…»

— Соедините меня с Пастернаком… Пастернак — это поэт. Знать надо. Номер его телефона — в Союзе писателей.

…Здравствуйте, товарищ Пастернак. Я вас не разбудил?.. Разбудил, вот беда. Извините, пожалуйста. Если у вас нет настроения со мной разговаривать, скажите прямо, я не обижусь… Спасибо… Но повод для звонка, я надеюсь, будет вам приятен. Говорят, вы сделали очень неплохие переводы классических английских и немецких поэтов. Хвалят также ваши переводы из грузинской поэзии. Это замечательно, что такой знаменитый поэт использует свое знание иностранных языков для того, чтобы познакомить советский народ с лучшими образцами мировой литературы. Вам, кажется, еще ни разу не присуждалась Сталинская премия?.. Вы, наверное, обижаетесь: какого-то Бабаевского наградили, какого-то Бубеннова наградили, какую-то Коптяеву наградили, а вас — не наградили…

…Скромность — это прекрасное качество. По моим наблюдениям, среди работников литературы и искусства это качество встречается гораздо реже, чем противоположное качество. Но с этим прекрасным качеством, как говорится, тоже не надо перебарщивать. Скромных людей обычно недооценивают. К скромным людям часто бывают несправедливы. Может быть, и по отношению к вам проявлена такого рода несправедливость? Советская интеллигенция может спросить Комитет по Сталинским премиям: почему вы награждаете каких-то малоталантливых людей, но до сих пор не наградили товарища Пастернака, которого высоко ценил сам Маяковский? Может быть, причина этой несправедливости заключается в том, что товарищ Пастернак очень скромный человек, который избегает обращать на себя внимание?..

…Великий Ленин учил нас, что талант — редкость, мы обязаны лелеять талантливых людей. По-моему, талантливый человек выполняет свой долг перед обществом, перед народом, когда честно и усердно применяет свой талант. Вы, товарищ Пастернак, пишете хорошие стихи, делаете хорошие переводы. И поэту Пастернаку совсем не обязательно заседать в Верховном Совете или Комитете защиты мира, чтобы советский народ сказал ему спасибо. Некоторые, не очень талантливые, литераторы почему-то решили, что их общественная работа дает им право писать плохо. Я думаю, что общественная активность не может заменить талант. Когда писатель откликается на злобу дня, пишет о том, что волнует народ, он делает нужное, полезное дело. Но он принес бы больше пользы, если бы делал это дело талантливо…

…Значит, вы полагаете, что малоталантливые произведения, даже написанные с правильных позиций, вообще не имеют права на существование… Не упрощаете ли вы, товарищ Пастернак? Роман Чернышевского «Что делать?» с точки зрения художественности, как говорится, не годится в подметки романам Достоевского. Но это не помешало роману Чернышевского сыграть весьма значительную роль в деле воспитания молодежи. Этот роман полон оптимизма, полон света и чистоты.

Возьмем творчество таких поэтов, как Некрасов и Никитин. С чисто художественной стороны оно явно уступает творчеству таких поэтов, как Тютчев, Фет, Блок. Но это нисколько не помешало нашему народу любить и ценить Некрасова и Никитина. Они находят отклик в сердцах читателей, они пробуждают лучшие чувства. В то время как стихи некоторых других поэтов, вызывают восторг у людей, считающих себя знатоками, но мало трогают основную массу читателей…

…Не стану с вами спорить, товарищ Пастернак. Поэзия — это ваша область, как говорится, ваша вотчина.

Кстати, знаете чем мы с вами похожи, товарищ Пастернак? По-моему, только нас двоих из всех граждан Советского Союза при жизни называли гениями… Ну, как же вы забыли: гениальными называл ваши стихи Маяковский, да и покойный Николай Бухарин считал вас гениальным поэтом. Он вас очень высоко ценил. Помню, писал мне, когда арестовали Мандельштама, что Мандельштама необходимо немедленно выпустить, потому что Пастернак в шоке. Значит, такая величина Пастернак, что никак нельзя допустить, чтобы он был в шоке.

Открою вам один маленький секрет. В юности я тоже писал стихи, как многие молодые люди. Одно из стихотворений даже попало в хрестоматию. К счастью, я не слишком поздно понял, что это не мое занятие, и занялся другим делом. Но у меня остался интерес к литературе, интерес к слову, которое, как мы с вами знаем, было в самом начале и которое есть Бог. Вот, на старости лет решил попробовать написать о проблемах языкознания…

…Как «не читали»? Впрочем, не велика беда. Я хотел бы вернуться к началу нашего разговора. Меня никто не ругает за то, что я бросил писать стихи и начал работать в политике. Я думаю, что вас, товарищ Пастернак, никто не должен осуждать, если вы пишете хорошие стихи вместо того, чтобы заниматься общественной работой, к которой у вас нет призвания. Когда-то, довольно давно, вы написали поэму на революционную тему, поэму о лейтенанте Шмидте. Потом эта тема, видимо, перестала вас интересовать. Я имею в виду, перестала интересовать не как обычного советского человека, а перестала интересовать с точки зрения внутренних творческих переживаний. Ну что ж поделаешь, никто не может заставить писателя, поэта выражать свою гражданскую, политическую позицию. Это была бы какая-то аракчеевщина. А литературное дело, как учил нас великий Ленин, есть такое дело, которое меньше всего поддается регулированию с помощью приказов и постановлений.

…Да, вы правы, я вам позвонил не только для того, чтобы поболтать о литературе. У вас, товарищ Пастернак прекрасная репутация среди друзей Советского Союза из числа западноевропейской интеллигенции. К сожалению, некоторые наши друзья на Западе не совсем правильно понимают то, что происходит в нашей стране. Сейчас враждебная нам пропаганда развернула настоящую вакханалию по поводу якобы антисемитизма в Советском Союзе. Надо сказать, что некоторые наши друзья на Западе, даже коммунисты, растерялись и спрашивают нас, почему мы преследуем некоторых лиц еврейской национальности, не является ли это проявлением антисемитизма. Мы терпеливо разъясняем этим недалеким товарищам, что антисемитизм глубоко чужд русскому и другим советским народам, что антисемитизма нет и быть не может в нашей стране, что мы, марксисты, большевики, рассматриваем антисемитизм как разновидность дикости, разновидность каннибализма. Но, к сожалению, не все прогрессивно настроенные западные интеллигенты правильно понимают нас. Кое-кто может спросить: а какое, собственно, дело великому советскому народу до кучки западных интеллигентов? Почему мы не можем просто пренебречь их колебаниями, их сомнениями-недоумениями? Однако тот, кто задал бы подобные вопросы, проявил бы свою политическую близорукость. Мы стоим накануне очень важных, может быть, решающих событий. Развязав войну в Корее, американский империализм и его европейские марионетки окончательно разоблачили себя в глазах народов мира. Знамя свободы и демократии, которым на протяжении веков размахивала буржуазия, перехватил социализм. Мы обязаны собрать, объединить, сплотить на своей стороне и повести против общего врага, врага мира и прогресса, всех людей доброй воли. В этих условиях не должно быть никаких сомнений в правоте нашей политики. Поэтому Центральный Комитет внимательно отнесся к предложению нескольких знаменитых деятелей советской науки, культуры и спорта еврейской национальности. Они предлагают обратиться с открытым письмом, в котором заявлялось бы, что советские евреи в братской семье народов СССР живут свободно и счастливо, никто и не думает их притеснять по национальному признаку. Советские граждане еврейской национальности гневно клеймят подонков, убийц и американских наймитов, прикрывающихся лозунгами еврейского буржуазного национализма. Что вы думаете по этому поводу, товарищ Пастернак?..

…Нет, товарищ Пастернак, речь идет не о том, чтобы вы присоединились к авторам этого письма. Нас интересует ваше мнение относительно полезности, целесообразности публикации такого документа. Убедит ли он, например, Луи Арагона, Говарда Фаста, Лиона Фейхтвангера и других наших друзей во Франции, Италии, Англии, Америке?..

…Спасибо за откровенный ответ, товарищ Пастернак. Возможно, вы думаете, что товарищ Сталин ничего не знает об истинном положении дел в стране, что от него все скрывают и он является социалистической разновидностью доброго царя-батюшки, от которого злые бояре утаивают правду. Откровенность за откровенность. Мы прекрасно понимаем, что национальные предрассудки и предубеждения относятся к числу наиболее стойких, наиболее живучих предрассудков. Можно ли окончательно преодолеть за каких-то три десятилетия то, что внедрялось на протяжении веков? К сожалению и стыду, мы должны признать, что антисемитские настроения не изжиты в рабочей среде и даже в среде партийцев. Надо принять во внимание, что сотни тысяч человек находились на территориях, временно оккупированных гитлеровцами, и не могли в той или иной степени не подвергнуться воздействию фашистской пропаганды. Прибавьте к этому непомерное усердие некоторых работников на местах Услужливый медведь опаснее врага, вот именно. Даже самый передовой в мире общественный строй не гарантирует нас от идиотов и людей с лакейской душонкой. В газетах пишут о критиках-космополитах, среди которых есть евреи, партия борется с буржуазным национализмом, в том числе еврейским, мы разоблачаем банду шпионов и убийц, состоящую в основном из лиц еврейской национальности, — некоторые работники на местах делают из этих фактов весьма своеобразные выводы. В Центральный Комитет поступают сигналы о том, что отдельных врачей, журналистов, инженеров увольняют с работы и не принимают на другую работу, хотя они являются неплохими работниками, и это связывается с их еврейской национальностью. Некоторые вузы закрывают двери перед способными юношами и девушками еврейской национальности. При этом ссылаются на якобы поступившие из центра указания. Скажу вам больше. В некоторых областях, например, Украины распространяются слухи о предстоящих погромах. Мол, Советская власть убедилась в том, что евреи враги трудового народа, и поэтому не будет наказывать тех, кто, так сказать, возьмет на себя инициативу. Вот до чего дошло дело. У нас есть товарищи, которые полагают, что публикация письма представителей еврейской общественности могло бы стать полезным в противодействии таким опасным тенденциям. Это письмо могло бы послужить своеобразным сигналом, в том числе и для некоторых, не в меру ретивых руководителей на местах, которые, как говорится, слышат звон, но не знают, откуда он. Не кажется ли вам, товарищ Пастернак, что сейчас не мешало бы дать сигнал, что никаких гонений на евреев мы не допустим, евреев в обиду не дадим…

…Во второй раз вы удивляете меня, товарищ Пастернак. В первый раз это случилось двадцать… нет девятнадцать лет тому назад, когда я обратился к вам, чтобы посоветоваться насчет Мандельштама. Мне сказали, вы были в шоке от его ареста. Почему арест человека, сочинявшего антисоветские вирши, привел вас в такое состояние? Может быть, это был случайный эпизод в биографии талантливого человека? Может быть, нам следовало простить мастеру дурацкую выходку? Не так уж много у нас в стране мастеров, чтобы разбрасываться ими. Вот о чем я хотел посоветоваться с вами. Но вы ушли от ответа по существу. Не скрою, тогда я был удивлен тем, что вы не воспользовались возможностью помочь своему товарищу. А сейчас я удивлен тем, что вы не хотите помочь своему народу…

… Как — «не ваш народ»? Ваш отец был евреем, и ваша мать была еврейкой, а вы себя евреем не считаете?..

…Да, я вас понимаю. Поэт Жуковский и адмирал Нахимов, писатель Владимир Даль и художник Валентин Серов считали себя русскими, и были русскими, и, черт побери, только дурак или подлец будет копаться в их родословной. Российские, советские евреи в значительной мере ассимилировались, утратили национальные черты, которые считались неотъемлемо присущими. Но еврейское национальное самосознание выкидывает подчас неожиданные и необъяснимые штуки. Я встречал евреев, которые стыдились своих соплеменников, как дурной болезни или уродства, открещивались от своей национальной принадлежности, стремились поскорее забыть о ней и стряхнуть ее с себя, как старое вонючее белье. Я встречал других евреев, которые как будто назло кому-то выставляли напоказ свое еврейство, хотя это было связано с определенными неприятностями. Но ваш случай заставляет снова задуматься о том, правомерно ли вообще говорить о существовании еврейской нации. Вы сейчас использовали довольно банальные слова о «трагической судьбе еврейского народа». Какого «народа», простите? Я когда-то писал о том, что общность людей, не имеющих единой территории, экономического уклада, языка, культуры, истории и сохранившая только остатки того, что называется национальным характером, — такая общность людей лишь условно может считаться народом. Это, скорее, фантомная общность, подобная боли в ампутированной ноге. Ноги нет, но человеческая боль реальна. Народа фактически нет, но тысячи людей осознают свою принадлежность к нему, и с этим надо считаться, как если бы этот народ существовал в действительности…

…"Несть эллина, ни иудея"… Надо признать, иногда мы недооценивали значение национальных факторов и переоценивали значение классового фактора. Потребовалось несколько раз больно получить по морде, чтобы мы поняли, что пролетарии всех стран не торопятся соединяться. Польский, французский, немецкий рабочий ощущают себя сначала поляком, французом, немцем, и потом уже — рабочим, и националистические призывы легче находят отклик в их сердцах, чем призывы к классовой солидарности. Мы не можем делать ставку на то, что в нормальных, мирных условиях рабочий класс капиталистических стран поднимется на революцию.

Апостол Павел писал: «Несть эллина, ни иудея», а дальше: «Несть ни мужчины и женщины, ни раба и свободного». Национальными различиями, как видим, может пренебречь только небожитель, с таких высот, с которых незаметна и половая, и классовая принадлежность. Ну, а мы, стоим на грешной земле. Трагические события последних лет заставили массы людей особенно внимательно и несколько настороженно относиться к лицам еврейской национальности, к тому, как они воюют, как ведут себя по отношению к окружающим. К сожалению, сами евреи нашей страны не смогли удержаться от того, чтобы не приписать себе особую, исключительную роль в установлении нашего строя, в экономической и культурной жизни нашего общества, в победе над врагом… Разумеется, национальная гордость евреев, как всякого народа, понятна и естественна. Но надо понимать и то, что столь же естественно ответное раздражение других народов, и в первую очередь великого русского народа, вынесшего на своих плечах основную тяжесть войны и, следовательно, имеющего особое право на то, чтобы вкусить плоды победы. Хотя бы в чисто моральном отношении.

История предоставила евреям Советского Союза исключительный шанс для того, чтобы на практике опровергнуть все вековые предрассудки относительно своей нации, исключительный шанс для того, чтобы завоевать не только уважение, но и любовь русского и других народов нашей страны. Вместо унижений и гонений, которым подвергались евреи при царизме, они получили все возможности для утверждения и развития своей национальной индивидуальности, для раскрытия своих талантов способностей во всех сферах. Советская власть смотрела на евреев, прежде угнетенную нацию, как на свою естественную опору, как на резервуар кадров в политике, народном хозяйстве, идеологии. Думаю, не будет большой ошибкой сказать, что революция призвала евреев на смену российским немцам в роли офицеров, ученых, в роли ядра управленческого аппарата. Но, как это часто бывало, прежние угнетенные и униженные, почувствовав вкус власти, с необыкновенной быстротой переродились, возгордились, забыли, что своим положением они обязаны не столько своим заслугам, но прежде всего советскому народу, русскому народу. Эта опасная болезнь заносчивости затронула в большей или меньшей степени не только отдельных лиц, руководителей, деятелей науки и культуры еврейской национальности, но и всех советских евреев. А за свою гордыню народы бывают наказаны, бывают жестоко биты. Так было с турками и поляками, так было с французами и немцами, так неизбежно случится с нынешними англосаксами, что бы там ни болтали господа черчилли, эйзенхауэры и даллесы.

Законная национальная гордость великого русского народа никогда не переходила в национальную гордыню, национальное высокомерие. Русскому народу органически чужд шовинизм. Я думаю, что всем другим советским народам, в том числе и особенно еврейскому народу, не грех поучиться в этом отношении у русского народа. Я думаю, что советские евреи не должны обижаться на нас, если мы, исправляя прежние перекосы, стали обращать внимание на национальный состав наших руководящих кадров, нашего студенчества, офицерского корпуса, профессорского корпуса, судейского и дипломатического корпусов… Это не имеет ничего общего с пресловутой процентной нормой при царизме, потому что равноправие всех народов и национальностей у нас закреплено в Конституции СССР…

…Извините, если прерву вас, товарищ Пастернак. Вам не кажется, что каждый народ создает легенду, в которой, сознательно или бессознательно, раскрывает некие важные черты своей национальной психологии? Англичане создали легенду о Робине Гуде, французы создали легенду о Жанне Д’Арк, немцы — легенду о Зигфриде, русские — легенду об Илье Муромце. Евреи создали легенду об Иуде. Обратите внимание на то, что три самых гнусных предателя делу социализма и коммунизма, делу рабочего класса, по национальной принадлежности относятся к евреям. Я имею в виду Карла Каутского, Льва Бронштейна-Троцкого и Иосифа Броз-Тито…

…Да, по нашим сведениям, в действительности эта козявка Броз-Тито, этот англо-американский холуй является не хорватом, а евреем, хотя тщательно это скрывает.

Я, разумеется, вовсе не хочу сказать, что евреи по природе склонны к предательству и вероломству, что среди них больше предателей, чем среди других народов. Мы, марксисты, исходим из того, что национальная психология формируется историческими обстоятельствами национального бытования. Эти обстоятельства сделали из евреев посредников, связующее звено между другими народами и социальными группами. Дело не в том, что евреи по природе особенно склонны к вероломству, а в том, что исторические обстоятельства часто ставили евреев в такое положение, которое толкало к вероломству, вынуждало быть вероломным ради сохранения жизни и собственности.

Капиталистический мир угрожает нам большой драчкой и рассчитывают использовать советских евреев как «пятую колонну», как своих агентов внутри нашего лагеря. И каждый еврей в глубине души знает, что, в случае победы Америки, отношению к нему, как к еврею, будет иным, несравнимо более доброжелательным, чем к русским, украинцам, белорусам, татарам, грузинам, азербайджанцам и другим советским народам. Обратимся к недавнему прошлому. Среди немцев, проживавших в СССР, было немало хороших, честных людей, считавших себя настоящими советскими людьми. Но каждый из них рассматривался фашистами как потенциальный союзник, агент, помощник — и мог стать таковым в определенных условиях. И, попав в гитлеровский плен, оказавшись на временно оккупированной территории, любой немец, даже коммунист, мог надеяться на куда более благосклонное отношение, чем другие. Это не могло бы не оказать влияния на поведение «нашего», «советского» немца, допустим, в атаке на вражеские позиции. Особое положение граждан немецкой национальности знали и чувствовали русский и другие народы Советского Союза. Они не могли относиться с доверием к немцам, пусть те жили бок о бок с ними двести лет. Ненависть к захватчикам, раздражение и горечь по поводу наших неудач в первые месяцы войны переносилась, не могла не переноситься на тех немцев, что оказались под рукой. И Советское правительство было вынужденно изолировать советских немцев. Кое-кто, возможно, считает, что мы поступили жестоко, поступили несправедливо и негуманно. Очевидно, дожидаться стихийных погромов и самосуда над немцами было бы более гуманно. Мы же полагаем, что, переселив немцев из центральных районов в отдаленные, мы предотвратили расправы и спасли тысячи людей. Кстати, после Пирл-Харбора точно также поступила хваленая Америка со своими гражданами японской национальности.

Не кажется ли вам, товарищ Пастернак, что ситуация повторяется? Советские люди имеют основания относиться ко всем евреям с недоверием и подозрительностью. Националистические чувства оказались укорененными в их еврейской среде значительно более глубоко, чем можно было ожидать. А поскольку американский империализм есть враг не менее жестокий и коварный, чем фашистская Германия, и поскольку сионизм выступает как верный и последовательный союзник американского империализма, советские люди смотрят на евреев как на врагов, действительных или потенциальных. Государство Израиль, которое не могло быть созданным, не могло бы продержаться и одного дня без поддержки Советского Союза, теперь переметнулось на сторону наших отъявленных врагов. Что это, если не предательство и черная неблагодарность?!

И вот теперь перед нами, перед руководством страны, стоит вопрос: имеем ли мы право сложа руки ждать, рискуя тем, что простой народ начнет громить евреев, либо должны принять предупредительные меры, эвакуировать еврейское население в безопасные места, рискуя тем, что западная пропаганда поднимет вой об антисемитизме, рискуя тем, что какая-то часть прогрессивной общественности, нестойкая часть наших европейских друзей под воздействием этой враждебной пропаганды отшатнется от нас? Что есть истинные гуманизм: спасти тысячи граждан еврейской национальности от дикой расправы или же умыть руки, оставить все как есть, оставить людей под угрозой, лишь бы не показаться кому-то антигуманным?

Я вам уже говорил о письме представителей еврейской общественности. Но к нам поступило еще одно обращение видных представителей еврейской общественности, в котором содержится просьба обеспечить безопасность всем гражданам еврейской национальности, защитить этих граждан путем эвакуации в те районы, где им может быть обеспечена охрана. Что вы думаете об этом, товарищ Пастернак?

…Да, тяжелое, мучительное решение. Девятнадцать лет назад я спросил вас, мастер Мандельштам или нет, а вы ответили, что дело совсем не в этом, что не это важно. Другими словами, вам не нравилось, что мы наказывали людей, безотносительно к тому, талантливые это люди или нет. Если я вас правильно понял, вы хотели, чтобы мы проявили снисхождение и гуманность не только по отношению к хорошему поэту Мандельштаму, но и по отношению к маленьким, совсем крохотным поэтам, типа Клюева, Орешина или какого-нибудь Джека Алтаузена. Глядя на нашу жизнь из какого-то прекрасного далека или, может быть, с небес, вы не понимаете нашего стремления очистить Родину от врагов. Это очень красивая, гуманная и благородная позиция. Я бы тоже хотел стоять на такой приятной позиции. Но я прошу вас, товарищ Пастернак, поставить себя на место тех людей, которым приходится становиться в неприятную ситуацию и принимать неприятные решения, людей, которые не могут уйти от необходимости принимать сложные, мучительные решения и не могут сказать: «Мы не желаем нести ответственность, не желаем пачкать руки, мы хотим сохранить репутацию и остаться в истории добрыми, прекрасными людьми». Власть — это очень утомительная штука, очень неприятная штука. Она не приносит удовольствия. Я завидую вам, поэтам, товарищ Пастернак. От вас остаются стихи и поэмы, остается что-то вечное. С возрастом начинаешь чаще задумываться над тем, что тебя ждет там, по ту сторону жизни, что останется от тебя, когда твою могилу покроет синий иней, как писал великий грузинский поэт Николос Бараташвили. Мы, марксисты, не верим в бессмертие души, не верим в личное бессмертие. Мы верим в бессмертие великого нашего дела. Любой политик, любой государственный деятель, если он не авантюрист, хочет передать свое дело в надежные руки, закрепить это дело. К сожалению, история дает очень мало примеров того, чтобы великие дела остались вечными, бессмертными. Александр Македонский, Чингисхан, Тамерлан оставили после себя великие империи, но после их смерти наследники передрались, перессорились, и великие империи распались. Иисус, Магомет, Карл Маркс оставили после себя великие учения, но после их смерти наследники и ученики передрались, перессорились, все переврали, извратили… Ученики и наследники всегда ненавидят того, кому поклонялись. Каждый клянется в любви и верности, каждый провозглашает себя единственным истинным хранителем наследства, но всегда ненавидит и старается отомстить учителю после его смерти. Вспомним, как генерал Монк отомстил Кромвелю, с каким упоением мстили Наполеону его маршалы и министры. Невольно задумываешься о том, что единственным настоящим победителем во всех битвах является смерть. Как вы преодолеваете чувство одиночества, Борис Леонидович?..

…Просто вы еще молоды, товарищ Пастернак. Вам, шестьдесят с небольшим, если не ошибаюсь? А мне через полтора года — семьдесят пять. Ну, хорошо, наверное, я успел надоесть вам. На прощанье я еще раз хотел бы напомнить тот давнишний наш телефонный разговор. Вы сказали, что хотели бы поговорить со мной о жизни и смерти. Вот видите, мы с вами немножко обсудили эту тему, хотя и с некоторым запозданием. Есть ли у вас, товарищ Пастернак, просьбы, пожелания? Может быть, нужна помощь в издании ваших книг?..

…А кто это — Ивинская? Какое она к вам имеет отношение?..

…Хорошо, я постараюсь вам помочь, хотя не обещаю. Я не царь и не Бог, я не всемогущ. До свидания, товарищ Пастернак, живите спокойно, работайте спокойно.

«Все изменяется под нашим Зодиаком, но Пастернак остался Пастернаком». Неплохая эпиграмма. Он остался блаженным идиотиком. Вот Илья Эренбург — тот неглуп. Жаль только, поэт плохой. «Это синий негустой, это сизый зимний дым, иней над моей плитой, мглы над именем моим…» Неплохо перевел Пастернак. Хороший поэт.

— Я прочитал показания этих врачей-убийц. Все это ерунда, чепуха. С этим нельзя идти на открытый процесс. «Джойнт-мойнт, сионисты-пианисты…» Ничего конкретного. Кто покрывал? Кто давал указания? Куда тянутся ниточки, кто за них дергал? Не тяните время. Эту мразь надо бить, бить и бить, выжечь все гадючье гнездо и все вокруг.

Да, и еще. Вы знаете поэта Пастернака? Хорошо, что читали. Большой поэт, а живет в каком-то дачном поселке. Небезопасно. Могут воры залезть, грабители. Мы с вами в ответе за жизнь и благополучие большого советского поэта. Надо бы понаблюдать за его дачей, чтобы обеспечить безопасность товарища Пастернака. Но это не так срочно. Может быть, через две недели, через три…

Драматический этюд

Действующие лица:

С т, а р и к.

П о ж и л о й.

М о л о д о й.

С т, а р и к. Кто я? Что я могу знать? Что я должен делать? Кажется, так сформулировал Иммануил Кант исходные вопросы. Я говорю: «кажется», потому, что память стала частенько меня подводить. Раньше я почти не ощущал масштаб этого несчастья: забыл дату, имя или факт — подумаешь, велика важность, ведь я знаю, где все это можно найти. Раньше собрание сочинений Канта стояло у меня на полке. Но теперь у меня нет библиотеки… Нет библиотеки, нет письменного стола, радиоприемника, множества других вещей, без которых, как я прежде был уверен, невозможно обойтись. Нет собственного жилища, нет банковского счета. Даже паспорта нет. Ничего не осталось. Так кто же я? Когда-то на этот вопрос можно было ответить: врач. Потом — известный врач, потом — профессор, знаменитый ученый, действительный и почетный член нескольких академий. Меня называли одним из величайших мыслителей двадцатого века и говорили, что я совершил переворот в психологии и психиатрии. Меня сравнивали с Колумбом, Коперником, Карлом Марксом и Эйнштейном. Забавно! От этого тоже ничего не осталось, все слетело как шелуха.

Кто я? Восьмидесятидвухлетний старик. Я уже прожил больше великих старцев — и Канта, и Гете, и Льва Толстого. Из моих известных ровесников жив, кажется, только Бернард Шоу. Я говорю «кажется», потому что у меня нет под руками справочника. Впрочем, об этом я уже говорил. Оказывается, достаточно лишить меня книг и журналов, и я ничего не знаю и ничего не могу знать. А ведь когда-то я был ужасно самонадеянным, мне казалось, будто я сумел заглянуть в ту бездну, на дне которой мы находим истину, то есть сущность всех вещей, а заодно и нашего собственного «Я». Так кто же этот самый «Я»? Чтобы познать себя, надо всмотреться в другого, Павел является зеркалом для Петра. Кто я? Спросите об этом нашего блокляйтера, он даст точную справку: Фрейд Зигмунд, год рождения — 1856, еврей.

Еврей, немец, француз, англичанин, итальянец — кто бы мог подумать, что это может стать исчерпывающей характеристикой личности?! Национальность стала приговором, и нет надобности знать о человеке ничего сверх того, что он еврей.

М о л о д о й. Раса, нация, кровь в огромной степени определяют духовную суть индивидуума! Тот, кто отрицает это, либо дурак, либо мошенник. Отдельный заяц может быть отважен, как лев, и хитер, как лиса, но что это меняет? Когда мы слышим «заяц», для нас ясна квинтэссенция данного живого существа, и когда мы говорим «немец, итальянец, француз, поляк», мы точно так же определяем родовую сущность человеческой личности.

С т, а р и к. Наша встреча с этим молодым человеком имела огромное значение и круто изменила судьбу… Разумеется, его судьбу, отнюдь не мою и тем более не судьбу мира. Но на его месте легко мог оказаться другой молодой человек. В старой веселой Вене их было много, таких несчастных неприкаянных юношей, ведущих голодное существование, но вынашивающих крайне амбициозные замыслы. Как ни странно, кое-кому удалось сполна осуществить самые дерзкие свои планы. Вот почему я оказался в нынешнем положении… Без библиотеки, без привычной мебели, без денег, даже без паспорта. Впрочем, я повторяюсь…

М о л о д о й. Нет человека вообще, вне нации, а есть немец, итальянец, француз, поляк, точно так же как нет животного вообще, а есть волк, лиса, заяц.

С т, а р и к. Весьма банальная мысль, но слышали бы вы, с каким пылом это было произнесено! И что же я тогда ему ответил? Банальности можно противопоставить только другую банальность: «Чем больше в человеке культуры и цивилизации, тем меньше места остается для национального».

П о ж и л о й. Чем больше в человеке культуры и цивилизации, тем меньше места остается для национального. Подобно тому, как развитие отдельной личности есть подавление животного эгоизма, развитие человечества, если допустить, что человечество вообще развивается, есть движение в сторону подавления грубо националистических чувств, к постепенному устранению самых острых и кричащих национальных противоречий. Сближение культур, их взаимообмен и взаимообогащение… Мы движемся к сближению и смешению, а не к разделению народов и рас…

С т, а р и к. Да, я нес подобный прогрессистский вздор. Стыдно вспоминать. Каким же я был наивным тогда, тридцать лет назад! А ведь я был уже далеко не молод и кое-кто называл меня мудрецом.

П о ж и л о й. Двадцатый век… Если даже предположить… Невозможность или, во всяком случае, крайне малая вероятность войны между великими державами… Успехи пацифизма…

С т, а р и к. А тот молодой человек, с его примитивными взглядами… Он вызывал во мне профессиональный интерес. Но еще больше — жалость. Герберт Спенсер говорил, что при виде нищего мы думаем «Бедный малый!», хотя следовало бы «Скверный малый!» Надеюсь, однако, что англичанин был лучше своих теорий и не мог пройти равнодушно мимо чужого несчастья…

М о л о д о й. Прежде чем быть культурной и цивилизованной, нация должна существовать, то есть вести борьбу и побеждать. И только потом, после победы, мы, пожалуй, поговорим о культуре, цивилизации, гуманизме и прочих приятных вещах. Закон жизни гласит: защищайся! Кто не хочет участвовать в драке, тот не достоин права жить. Жизнь дается только тому, кто наиболее яростно дерется за нее.

П о ж и л о й. Но сотрудничество есть такой же фундаментальный закон жизни, как и борьба. Вы перефразируете Гете. Но Гете говорил о битве, а не о драке.

С т, а р и к. Спорить с ним было бессмысленно. И дело, конечно, не в том, что я считал ниже своего профессорского достоинства всерьез возражать юнцу-недоучке. Молодой человек не мог, не умел вести нормальную беседу, нормальную дискуссию. Он был настолько простодушен, другими словами, так плохо воспитан, что даже не пытался сделать вид, будто слушает меня. Пока я говорил, он как бы отключался, уходил в себя, более или менее терпеливо дожидаясь паузы, чтобы начать очередной свой монолог. Он был настолько простодушен, что даже не делал вида, будто внимательно слушанием платит за право быть выслушанным.

П о ж и л о й. Согласитесь, одно дело — отстаивать в бою свои убеждения и совсем другое — пытаться навязать их другим посредством насилия или, как вы говорите, драки.

М о л о д о й. Да, я убежден, мир стоит накануне великой драки. Будущая война может быть только расовой войной. С одной стороны германская раса, с другой — славяне и романские народы. Они заслуживают хорошей трепки. Возьмем, к примеру, чехов. Самые ограниченные и приземленные существа на свете, лишенные всякого идеализма, исторического инстинкта и духовной энергии. Чехов я с детства навидался вдоволь. Можете ли поверить, они на протяжении нескольких веков ждут, пока придут русские и подарят им их собственную государственность! Мне было приятно видеть, в какое уныние впал этот народец, когда маленькие японцы набили морду большой России. Мне кажется, следовало бы дать чехам эту пресловутую и вожделенную ими независимость. Пусть они нажрутся вдоволь своего собственного дерьма и с тоскою вспоминают время так называемого немецкого угнетения. Что касается венгров и хорватов… Поразительная трусость и недальновидность династии Габсбургов… Англосаксы, будучи нацией, родственной германцам…

П о ж и л о й. Итак, вы не только верите в возможность и даже неизбежность мировой войны, но, если я правильно вас понимаю, считаете ее необходимой и полезной?

С т, а р и к. Этот парнишка в обносках с важным видом решал судьбы мира и давал указания правительствам. Пожалуй, это выглядело забавным. Но мне все больше становилось не по себе. Он распалился и почти кричал, так что сидевшие за соседними столиками стали на нас оглядываться… И я пожалел, что затеял этот разговор. Как, собственно, все это началось и почему я вообще обратил внимание на этого невротического юношу? Чисто случайно, как происходит все на свете, начиная с нашего зачатия, то есть слияния яйцеклетки с каким-то одним из множества сперматозоидов.

Паскаль говорил, что, если бы нос у Клеопатры был бы всего на сантиметр длиннее, это изменило бы судьбу всей Европы. Я часто задумываюсь: вот если бы тогда я встретил не этого молодого человека, а ДРУГОГО? И если бы тот, другой, героически погиб на фронте, или был застрелен полицейскими. Да в конце концов умер бы в младенчестве… Как повлияло бы на судьбы мира? Боюсь, Германия была обречена на какую-нибудь диктатуру, ведь принцип демократии, как ни прискорбно, оказался несостоятельным, народы быстро устают от свободы и сопряженной с ней ответственности и жаждут привычного подчинения. Это доказывает пример Италии, России, Португалии, Испании, Венгрии и так далее. А такое случайное обстоятельство, как личность диктатора, накладывает более заметный отпечаток на исторические события. Захватил власть фанатик типа Ленина и Троцкого, либо бессовестный авантюрист вроде Муссолини, либо осмотрительный и не лишенный моральных принципов прагматик, как Франко, — эти случайные обстоятельства определяет, умрут или останутся жить десятки, сотни тысяч, миллионы людей. Для них совсем не все равно, какого типа человек становится диктатором. И если бы я обладал пророческим даром тогда, тридцать лет назад… Или двадцать девять…

В каком же году состоялась эта встреча? Помнится, я цитировал Льва Толстого как еще живущего мыслителя, следовательно, это был 1909 или, самое позднее, 1910 год.

После утомительных лекций я решил прогуляться. На бульваре, где обычно шла бойкая торговля картинами, статуэтками, фарфоровыми безделушками и тому подобным, на сей раз я увидел одинокого молодого человека. Стояли холода, а он был одет очень бедно и не по сезону, так что мне стало несколько неловко за свою шубу и новую шляпу… Ясно, торговля в данном случае служила благопристойным прикрытием попрошайничества. Да-да, не все в это поверят, но в веселой и счастливой старой Вене не только танцевали вальсы Штрауса, но и просили милостыню и умирали с голоду.

Я решил купить у юноши какую-нибудь безделицу. Он продавал акварели — городские пейзажи, написанные не без старания и вкуса, но в общем вполне заурядные и ученические. Пока я просматривал акварели, молодой человек оставался совершенно безучастным. Ни малейшей попытки, как это обычно бывает, расхвалить свой товар или хотя бы проявить любезность к возможному покупателю. Потухший, ничего не выражающий взгляд свидетельствовал о полной апатичности, весьма странной для этого возраста.

П о ж и л о й. Пожалуй, я бы взял эти две акварели.

С т, а р и к. Тут он слегка оживился.

М о л о д о й. Вам действительно понравились мои работы?

П о ж и л о й. Да, они милы. Немного наивны, быть может, но искренни…

М о л о д о й. Благодарю вас. Но, признаюсь, здесь представлено не лучшее.

П о ж и л о й. Полагаю, лучшее разобрали до меня? Увы, кому-то повезло больше моего…

С т, а р и к. Он не понял моей иронии.

М о л о д о й. Нет, если честно, самые удачные акварели мне жаль продавать.

П о ж и л о й. Браво, браво, такая бескорыстная преданность своему искусству делает вам честь.

С т, а р и к. Он снова принял мой двусмысленный комплимент за чистую монету и, похоже, растрогался. При виде такой наивности я слегка устыдился.

П о ж и л о й. Сколько стоит эта картина?

М о л о д о й. Двадцать крон.

С т, а р и к. Я плохо помню, какие тогда были цены. Да, кажется, он сказал «двадцать крон». Но может быть, и «десять». Помню только, что в те блаженные времена, в веселой старой Вене это была не такая уж крупная сумма. Во всяком случае, для меня. Это было слишком мало, чтобы поддержать юный талант, но чересчур много для милостыни.

П о ж и л о й. Двадцать крон?

М о л о д о й. Ну, если для вас это слишком дорого… Пожалуй, я отдам за восемнадцать.

П о ж и л о й. Но за такую сумму я мог бы купить работы настоящего художника, а ведь вы, простите, не профессионал.

М о л о д о й. А-а, так вы из тех господ, для которых диплом важнее таланта? Наверное, вы не станете слушать оперы Вагнера, потому что композитор не учился в консерватории. Прежде чем пойти на спектакль Сальвини или Поссарта вы потребуете от них свидетельства об окончании театрального училища!

С т, а р и к. Когда он говорил, его лицо странно преображалось. Глаза начинали пылать и положительно становились красивыми. Я обратил внимание на его высокий лоб, с которым плохо сочеталась довольно вялая нижняя часть лица и вульгарные очертания носа.

П о ж и л о й. Не надо так кипятиться, молодой человек. Возьмите ваши восемнадцать крон. Я с вами полностью согласен, диплом так же мало свидетельствует о настоящем таланте, как его отсутствие — о…

М о л о д о й. Я не хотел вас обидеть. И сам не должен был на вас обижаться. Ведь вы, в сущности, правы. Конечно, я не профессиональный художник, да и не собираюсь им стать. Мое призвание — архитектура.

П о ж и л о й. Вы студент?

М о л о д о й. Увы… Диплом архитектора невозможно получить, не окончив строительного училища, а в строительное училище меня не приняли, поскольку я не окончил гимназии. Таков порядок. Идиотизм!

С т, а р и к. На этом, в сущности, нам следовало расстаться. Я, как бойскаут, удовлетворил свою потребность в ежедневном совершении добрых дел, а точнее, избавился от неприятного чувства, о котором впоследствии так хорошо сказал Стефан Шницлер… Да нет, не Шницлер, конечно, а этот… Цвейг. Боже, что стало с моей памятью! Цвейг говорил о нетерпении сердца, которое спешит поскорее отделаться от тягостного ощущения при виде чужого несчастья. Да, я мог бы уйти с чувством выполненного долга. Но я почему-то медлил. В этом юноше было что-то… если не притягательное, то во всяком случае необычное. Какая-то трогательная искренность и беззащитность. Мне захотелось немного ободрить его.

П о ж и л о й. Вы несомненно одаренный человек, и вы должны верить в себя. Вера в себя, иначе говоря, тщеславие, не убоимся этого слова. Без этого качества крайне трудно набраться сил и терпения превозмочь все трудности, почти неизбежные в молодом возрасте. Желаю вам пробиться, несмотря ни на что.

М о л о д о й. Да-да. Я непременно пробьюсь и рано или поздно стану архитектором. Если у тебя есть воля и твердый характер, можно многого достичь даже при недостаточных знаниях… Знаете что? Тут неподалеку есть уютный подвальчик. Не зайти ли нам туда выпить по чашечке кофе?

С т, а р и к. Я растерялся, до того странным было это предложение. До сих пор не понимаю, почему я согласился. Должно быть, в этом парне было нечто…

П о ж и л о й. Зайдем, пожалуй. Но платить буду я.

М о л о д о й. Ни в коем случае! Я пирую и зову вас на пир, потому что сегодня мне улыбнулась удача. Признаюсь, не так-то много на мои акварели находится покупателей. Да и те — тупоголовые буржуа, ничего не смыслящие в искусстве.

П о ж и л о й. Вы, я погляжу, не слишком лестного мнения о наших венских буржуа. Но почем вы знаете, что я не принадлежу к их числу?

М о л о д о й. Вы? О, нет! Для меня буржуа — тот, кому свойственно пренебрежительное отношение к народу. О, современный буржуа слишком хорошо воспитан для того, чтобы считать чернорабочего быдлом. Это, видите ли, «меньший брат» богатеньких и образованных. Подобное снисходительное сочувствие выражается зачастую в крайне бестактной и оскорбительной форме, чего эти добрые господа не могут понять. Неудивительно, что народ на такое обращение отвечает законным возмущением, а наши филантропы и просветители всегда воспринимают это как свидетельство неблагодарности простого народа. Этим идиотам, желающим облагодетельствовать народ, невдомек, что существующее зло невозможно, да и не следует облагораживать. Что необходимо сделать, так это расчистить путь для будущего, более здорового развития.

П о ж и л о й. Разумеется, не следует смотреть на народные массы сверху вниз, как на ребенка-несмышленыша. Но мне становится не по себе, когда рабочим людям откровенно льстят, вознося их выше всех остальных сословий, а точнее, заменяя ветхозаветный избранный народ избранным классом, которому еврейский пророк Маркс предписывает построить Царство Божие на земле.

С т, а р и к. К тому времени мы уже сидели в кафе. Сегодня мне самому кажется смешным, что я мог глубокомысленно обсуждать подобные темы, но тридцать с лишним лет назад, в веселой старой Вене, социал-демократия была в большой моде.

М о л о д о й. Социал-демократы — сволочи. С ними невозможно спорить, они вечно передергивают твои слова и лгут так нагло и чудовищно, что простой человек готов им поверить. Сам-то он на такой обман не способен. Социал-демократические вожаки изобрели очень простой способ вербовать рабочих в свои ряды. Они говорят: «Будь с нами — или мы проломаем тебе голову».

С т, а р и к. Не помню, что он заказал. Для пива было слишком холодно, должно быть, мы выпили немного глинтвейна. Мне давно пора было идти, но он вдруг принялся жаловаться мне, словно какой-нибудь герой Достоевского, на несчастья своей жизни, одиночество, невыносимое окружение и тому подобное. Это была довольно бессвязная исповедь рано осиротевшего юноши, не получившего систематического образования, но читавшего много и без разбору и уверенного в своих талантах и своем высоком или, по меньшей мере, особом предназначении. Слушать было тягостно, однако перебить его на середине речи, попрощаться и уйти было бы слишком грубо.

М о л о д о й. Вам, представителю обеспеченного класса, трудно представить себе, какая чудовищная грубость нравов царит в рабочей среде. И в то же время сколько примеров удивительного великодушия, нежной преданности и бескорыстного самопожертвования!

П о ж и л о й. Простите, мой вопрос может показаться бестактным, но на какие средства вы существуете?

М о л о д о й. Я живу на случайные заработки, главным образом на стройках. Иногда перепадает заказ на чертежные работы, иногда удается продать акварели… В общем, сытым я бываю достаточно редко. Голод, голод, голод — он самый близкий и верный мой товарищ. Этот спутник почти никогда не оставляет меня и честно делит со мной все время. Если я покупаю книгу — в этом участвует тот же мой верный спутник. Если я решил пойти в оперу — верный мой товарищ задержится у меня на несколько дней, а то и на целую неделю. Но как же не покупать книг и не ходить в оперный театр? Это означало бы духовную смерть! И я частенько говорю моему преданному спутнику-голоду: коль не получается иначе, лучше я буду иметь тебя в придачу к Бетховену и Вагнеру, чем избавлюсь от тебя ценой отказа от посещения театра.

С т, а р и к. Страдания молодого Вертера вызывают горячий сердечный отклик, но у кого вызовут живое сочувствие страдания старика Вертера? Юное существо заключает в себе обаятельную неопределенность. С ним связана волнующая идея нереализованных возможностей, среди которых есть и самые чудесные.

Мой собеседник перескакивал с одной темы на другую, насколько я мог судить, убеждения его представляли собой невероятную мешанину поверхностно усвоенных и плохо переваренных книг, но как я завидовал его энтузиазму, способности загораться и испытывать восторг и ненависть, завидовал его вере в то, что мир можно исправить.

М о л о д о й. Неискренность есть признак нехватки мужества. Взгляните на нынешних монархов и политиков. Почти все они — полные ничтожества, они стремятся всячески уйти от ответственности, возложенной на них их положением… Настоящий народный вождь обязан… Горе тому народу, который допустит… Только глупцы или обманщики смеют утверждать, будто… Маркс и Кропоткин наговорили невероятную кучу вздора, но в одном они правы…

С т, а р и к. Вскоре он перешел к проблемам геополитики, о которых судил с еще большим апломбом.

М о л о д о й. Руководители Германии отличаются от Габсбургов в лучшую сторону… Россия никогда не будет в состоянии понять истинную роль, отведенную ей историей… Англосаксы с их вечным стремлением… Что касается чехов, хорватов и тому подобных народцев…

С т, а р и к. Что мы можем знать? Что мы должны делать? Кто мог знать, что ждет этого молодого человека, и другого молодого человека, и все это поколение? Кровавая мясорубка, а которой мало кто уцелел. Крушение империи, крушение идеалов, крушение миропорядка, казавшегося единственно возможным, несмотря на все его кричащие пороки и противоречия… По сравнению с этой трагедией муки голода кажутся не самым страшным.

А мой собеседник о грядущей бойне говорил с упоением. Что он мог знать? Уж конечно, не то, что через несколько лет он будет контужен и отравлен газами и до конца жизни утратит здоровье.

М о л о д о й. И это будет хорошая освежающая и очищающая драка. Народ, который боится драки, не достоин места под солнцем. Не хочешь драться? Сдохни, не отнимай кислород у тех, кто имеет право на жизнь!

С т, а р и к. Он вошел в такой раж, что на нас стали оглядываться с соседних столиков. Этому надо было положить конец.

Чтобы прервать невротический поток слов, у меня есть безотказный прием…

П о ж и л о й. У вас есть девушка?

С т, а р и к. Только неожиданный вопрос мог заставить его запнуться на полуслове.

М о л о д о й. Девушка?

П о ж и л о й. Ну да. Невеста или возлюбленная…

С т, а р и к. Он был выбит из колеи, замолчал и снова ушел в себя, словно не в силах был осмыслить мои слова.

А я тем временем нацарапал несколько слов на своей визитной карточке и дал ее молодому человеку вместе с краткими наставлениями и словами прощанья.

По моей рекомендации один довольно известный венский архитектор, чья жена была моей давней пациенткой, принял молодого человека в свою мастерскую на правах ученика чертежника. Через месяц или полтора архитектор сообщил мне, что молодой человек проявляет прямо-таки рвение в работе. Он принял живое участие в устройстве карьеры моего протеже, помог тому сдать экзамены экстерном и поступить на факультет строительства и архитектуры.

Так и не завершив образования, молодой человек ушел на войну, пережил все ужасы разгрома и послевоенного кризиса, проявив недюжинную волю, сумел получить диплом архитектора и выбиться в люди. Этому, наверное, способствовала его женитьба на старшей дочери своего покровителя.

По его проектам построены кирха и несколько посольских особняков в Вене, оперный театр в Монтевидео… Он и политикой занимался вполне успешно: был депутатом парламента и даже возглавлял там какую-то комиссию. Возможно, я что-то путаю, память у меня никуда не годится. Но уж имя молодого человека я помню прекрасно: Рудольф Кирхнер. Да и как бы мог я забыть того, кто на протяжении всех этих тридцати лет оказывал мне массу услуг. И сейчас он один из немногих, кто, несмотря на опасность, заботится обо мне и использует все связи, чтобы вытащить меня отсюда в Швейцарию, Францию или Англию. Благодарность — такая редкая добродетель, как же могу забыть это имя: Герман Грубер.

Но ведь это чистая случайность, что именно его я повстречал тогда, в 1908 или 1909 году, у него купил ученическую картину, с ним вступил в разговор. Ведь на его месте так легко мог оказаться тот, ДРУГОЙ. В веселой старой Вене жило множество таких же голодных и неприкаянных юношей, состоявшихся и непризнанных талантов… Могло ли все измениться, если бы… Если бы…

И еще одна мысль не оставляет меня. Ведь это я во всем виноват. Ну да. Я учил, что наша культура строится на подавлении страстей, ограничении наших желаний. ОНИ в это поверили слишком буквально и сделали отсюда логический вывод: если культура ограничивает наши влечения — к черту культуру.

Но разве я мог знать это заранее? И вообще — что я могу знать? И что я должен делать?

Фантастический диалог

ДЕЙСТВУЮЩИЕ ЛИЦА:

УЗНИК, лет двадцати с небольшим, восточного типа.

ПОСЕТИТЕЛЬ, лет шестидесяти, держится с большим достоинством.

ПОСЕТИТЕЛЬ. Здравствуйте, Али. Вы меня узнаете?

УЗНИК. Здрастуй, здрастуй. Нет, моя тебя не видеть.

ПОСЕТИТЕЛЬ. Значит, вы не помните? Странно. Я тот человек, в которого вы дважды стреляли, хотели убить.

УЗНИК. А-а, теперь моя видеть. Ты поп. Да, да, Али твоя стрелять, но плохо попадать. Твоя живой оставаться, приходить к Али в гости, смотреть, как он живет. Подарки твоя приносить?

ПОСЕТИТЕЛЬ. Подарки? Нет, об этом я как-то не подумал. Хотя, наверное, следовало бы. А какие подарки вы хотели бы получить?

УЗНИК. Сладенькое. Моя любит шоколад, халва, конфет. Тут — турма, никто не давать моя конфет.

ПОСЕТИТЕЛЬ. Я узнаю и, если правилами это допускается, пришлю вам чего-нибудь сладкого. С вами плохо обращаются, вас плохо кормят?

УЗНИК. Не бить моя, больно не делать. Прогулка гулять водить. Карашо кормить, не так, как турецка турма. Авропа — богатый, Азия — бедный. Турма Авропа кормить лучше от турецки солдат. Только халва нет. Твоя халва не приносить. Зачем тогда приходить?

ПОСЕТИТЕЛЬ. Я пришел сказать вам, что в моем сердце нет ни злобы, ни желания мстить. Я простил вас.

УЗНИК. Вай-вай-вай, хорошо говорить! Вай-вай, хороший поп! Моя в твоя стрелять, мало-мало не убивать, а твоя моя простить! Твоя в моя стрелять — моя нет простить. Никогда не простить.

ПОСЕТИТЕЛЬ. Наш Бог заповедал нам прощать своих обидчиков, не отвечать злом на зло.

УЗНИК. Вай-вай-вай, какая карош твоя Бог! Моя твоя делать плохо, твоя моя делать хорошо?

ПОСЕТИТЕЛЬ. Именно так.

УЗНИК. Значит, твоя приказать — моя уходит из турма на воля?

ПОСЕТИТЕЛЬ. Нет, это не в моей власти.

УЗНИК. Моя будет всегда сидеть турма? Не видеть море? Не сидеть кафе? Не целовать девушки? Моя умрет турма? Э-э, не хочу такая жизнь. Твоя не принес моя халва. Твоя не выпускать моя на воля. Плохой поп. Плохой твой Бог. Зачем приходил? Уходи.

ПОСЕТИТЕЛЬ. Вам не нужно мое прощение?

УЗНИК. Зачем твоя простить, если на воля не отпускать? Моя убить твоя — турма до смерт. Моя твоя не убить — все равно турма до смерт.

ПОСЕТИТЕЛЬ. Разве вы не сожалеете о том, что покушались на меня, хотели убить?

УЗНИК. Как не жалеть? Моя много-много жалеть. Надо было брать прицел мало-мало левее и ниже. Тогда моя твоя хорошо убивать, моя не так обидно сидеть турма до смерт. Тогда твоя не приходить турма без халва, не смеяться над моя, бедный Али.

ПОСЕТИТЕЛЬ. Ну, хватит, Али! Что за удовольствие паясничать? Я же знаю — вы неплохо говорите по-итальянски.

УЗНИК. Ах, простите, святой отец. Сам не понимаю, что на меня нашло. Должно быть, меня выбил из колеи ваш приход. Ну, поставьте себя на мое место: сидит человек за решеткой, кается, молится, казнит себя. И вдруг к нему приходит такое лицо, тот самый, перед кем он в неоплатном долгу и будет чувствовать себя виноватым до последнего часа… Есть от чего впасть в растерянность.

ПОСЕТИТЕЛЬ. У вас действительно нет жалоб на здешние условия?

УЗНИК. Помилуйте, какие могут жалобы! Тюремный врач сказал, что я прибавил в весе два кило. Представляю себе, что бы сделали с итальянцем, который совершил бы покушение на турецкого президента или великого муфтия! Все-таки европейская цивилизация — великая вещь. Хотя, по-моему, не совсем справедливо, что убийца и негодяй в итальянской тюрьме питается лучше, чем турецкий рабочий, проливающий пот по 12 часов в сутки.

ПОСЕТИТЕЛЬ. Увы, в этом мире много несправедливого. Могу ли я чем-нибудь вам помочь, облегчить вашу участь?

УЗНИК. Да, конечно, ваше святейшество! Скажите судьям, что в тюрьме Али стал совсем другим человеком. От прежнего Али осталось только имя и вот эта бренная оболочка. А душа, разум — всё новое. Как если бы мешок с дерьмом вытряхнули, тщательно вымыли и наполнили душистыми лепестками розы. Даже странно, что этого нового Али держат за преступление, совершенное прежним Али. Это все равно, как если бы за мои грехи страдал мой брат или мой дядя. Так вы замолвите словечко, падре, чтобы меня выпустили отсюда?

ПОСЕТИТЕЛЬ. Боюсь, что вы просите о невозможном, сын мой.

УЗНИК. Что, у католической церкви в Италии уже нет никакой власти, никакого влияния?

ПОСЕТИТЕЛЬ. Наша власть велика, но мы влияем только на души людей. Впрочем, зачем мне вам объяснять то, что вы и сами прекрасно знаете? Но если вам угодно по-прежнему паясничать… (привстаёт)

УЗНИК. Ах, простите, простите падре! Мне ни в коем случае не хотелось бы огорчить вас или разочаровать. Вы пришли со словами любви и прощения к ничтожному иностранцу, который к тому же хотел вас убить. Я до глубины тронут вашей добротой. Просто не выразить словами. Восторг и умиление переполняют меня. Так и передайте корреспондентам, которые ждут вас у ворот тюрьмы: Али заявил, что переполнен восторгом. Он до глубины души тронут. Он совсем раскаялся. Добавьте, что Али убедился в превосходстве христианства над исламом и решился стать верным сыном римско-католической церкви. Он нижайше просит председателя Верховного Суда стать его крестным отцом, а Софи Лорен — крестной матерью… Представляете, какая это будет сенсация? Какие появятся заголовки в вечерних газетах?! Какие будут комментарии в телевизионных программах?!

ПОСЕТИТЕЛЬ. Я не могу обижаться, тем более на человека в вашем положении. Но зачем, зачем, скажите на милость, вы кривляетесь передо мной? Неужели у вас нет потребности побеседовать о чем-то важном?

УЗНИК. Я кривляюсь, потому что меня тошнит от вашего лицемерия и мелкого тщеславия. Я ведь не ошибся — стая репортеров действительно стоит у входа в тюрьму, дожидаясь вас? Вы позаботились о том, чтобы этот визит был широко разрекламирован. Зачем? Неужели вам мало почета, славы, обожания — вам, наместнику Бога на земле, который выше королей и президентов? Но вы не упустили возможности добавить еще один лучик к своему ослепительному ореолу и за этим пришли в мою одиночную камеру… А я вот возьму и плюну вам в лицо… Отличная идея! Тюремщики за дверью наверняка следят за каждым моим движением. Каждый из них по секрету расскажет о случившемся жене и двум-трем приятелям — и через неделю весь мир узнает, как жалкий убийца, турок Али поглумился над первосвященником. Вот смеху будет! Когда над вами в последний раз издевались?

ПОСЕТИТЕЛЬ. В последний раз? Это было давно, почти сорок лет назад. Моя родина Польша была оккупирована немцами.

УЗНИК. Польша — где это?

ПОСЕТИТЕЛЬ. Между Германией и Россией… Я, молодой парень, попал в уличную облаву. Немцы вели себя довольно корректно: проверяли документы, подозрительных обыскивали. Меня в том числе. Солдат, который хлопал меня по карманам… У него ужасно пахло изо рта. Видимо, я не мог скрыть гримасы отвращения, и, заметив ее, немец вплотную приблизил свое лицо к моему и принялся на меня дышать. Это было ужасно, невыносимо! Как я ненавидел его… Конечно, это нехристианское чувство. Но я с детства физически брезглив, страшно брезглив. Это часто мне мешает. Накануне Пасхи, по старинному обычаю, я должен мыть ноги кардиналам, в подражание Спасителю, который омыл ноги Своим ученикам… Для меня это пытка.

УЗНИК. У них такие грязные ноги?

ПОСЕТИТЕЛЬ. Что вы, какое странное предположение!.. Я не могу поручиться, что все кардиналы ежедневно принимают ванну, но перед этой процедурой они, разумеется, принимают все меры, чтобы… Наверное, вы правы и я заслуживаю вашего плевка, вашего оскорбления.

УЗНИК. Наконец-то понял!

ПОСЕТИТЕЛЬ. У меня и в мыслях не было устраивать рекламную шумиху вокруг этого посещения. О том, что я собираюсь встретиться с вами, знали два-три человека из моих ближайших помощников. Очевидно, кто-то из них не утерпел и сообщил журналистам. Повторяю, без моего ведома и вопреки моей воле. Но, увидев собравшихся репортеров, я обязан был все отменить и перенести на другой день. Чтобы не дать вам повода думать, будто этот визит я затеял потому, что он нужен мне, а не вам. Я неуклюже выразился, я тоже не очень здорово говорю по-итальянски, но вы, надеюсь, меня поняли.

УЗНИК. Не бойтесь, я не оскверню своей вонючей турецкой слюной вашей святейшей физиономии.

ПОСЕТИТЕЛЬ. Премного благодарен.

УЗНИК. Но не потому, что я вас простил или пожалел. Просто я не хочу оказаться в карцере, основательно избитым.

ПОСЕТИТЕЛЬ. Значит, здесь все-таки практикуют избиения и пытки?

УЗНИК. Ха-ха, падре, вы как будто только что родились. Для чего же еще существуют тюрьмы, как не для пыток и мучений? Держать человека взаперти — разве это само по себе не пытка?

ПОСЕТИТЕЛЬ. Ужасно, ужасно, я с вами вполне согласен… Да, человек в вашем положении поистине имеет право быть моим суровым судьей… Но вы упрекнули меня в тщеславии — это удар ниже пояса. Наша душа — такое хитрое сплетение высокого и низменного, что в самом благородном и самоотверженном поступке можно найти следы похвальбы или самолюбования. Если я копну в своей душе до самой глубины, найду хорошо упрятанное желание, чтобы мой приход к вам, в тюрьму, не остался незамеченным. Мне было приятно думать, как я гуманен и как точно следую заповеди Спасителя — прощать сотворивших нам зло.

УЗНИК. Я рад, что вы в добром здравии. Значит, зло, которое я вам причинил, не так уж велико, чтобы простить его было великим подвигом доброты.

ПОСЕТИТЕЛЬ. Должен вас заверить, раны были совсем не безболезненными, да и операции — не такая уж радостная штука.

УЗНИК. Простите, падре… Мне так стыдно… Ладно, откровенность за откровенность. Я тоже страшно тщеславен. Желание плюнуть в вас у меня появилось не потому, что я испытываю к вам какие-нибудь плохие чувства. Просто я вообразил на минуту, какой поднимется шум, какие хлесткие заголовки появятся в газетах… «На этот раз турок не промахнулся», «Второе покушение оказалось удачным». «Али наконец восторжествовал»… Эх. жаль. что я этих газет в любом случае не увидел бы. Мне не дают свежих газет. Иначе я, наверное, не отказал бы себе в таком удовольствии, и черт с ним, с карцером.

ПОСЕТИТЕЛЬ. Ну, это уже слишком! Мне кажется, вы на себя наговариваете.

УЗНИК. Нисколько. Тщеславием я страдаю давно. Эта проклятая страсть и заставила меня пойти на плохое дело. Ну, стрелять в вас. Вы, конечно, не верите в ту чушь, которую я плел на судебном процессе. Насчет руки Москвы, болгарских агентов и все такое. Мне самому было забавно, как серьезно воспринимали все эти глупости здешние следователи и судьи. Но вас-то не проведешь, вы прекрасно понимаете, что к чему Да, я получил то, чего добивался. Нищего, безродного мальчишку узнал весь мир! Его имя не сходило с первых страниц всех газет! С него начинались обзоры новостей на радио и телевидении! Я стал в один ряд с Полом Маккартни, Элвисом Пресли, Аленом Делоном, Пеле — с теми, кому я с детства завидовал!

ПОСЕТИТЕЛЬ. Чему же вы завидовали — их известности или их талантам?

УЗНИК. При чем тут таланты! Я завидовал той любви, которой они окружены, тому, что у них миллионы поклонников и поклонниц, собирающих автографы, что за каждым их шагом следят… У президента США вырвали зуб, у Софи Лорен потерялась собачка — какие грандиозные события, все только о них и говорят. А ты, несчастный Али, хоть умри, никто о тебе не вспомнит, не скажет ни слова. А чем я хуже их? Ну да, у меня нет ни красоты, ни богатства, ни силы, но я тоже хочу, чтобы все меня знали и любили. Разве я не имею на это права?

ПОСЕТИТЕЛЬ. Вы уверены, что этот… эксцесс принес вам не только известность, но и любовь?

УЗНИК. Естественно! Я же видел, с каким обожанием и восторгом глядят на меня толпы. И журналисты, и политики, и присяжные заседатели, и даже тюремщики — все любят меня. Меня любят уж во всяком случае не меньше вашего. Только не обижайтесь.

ПОСЕТИТЕЛЬ. Нет-нет, что вы, какие могут быть обиды на человека в вашем положении…

УЗНИК. Да-да, падре, вас любят по привычке, вы уже примелькались и вряд ли сможете кого-нибудь удивить. Я же подарил людям яркие переживания, потешил их любопытство, заставил почувствовать что-то такое… необычайное. А люди умеют быть благодарными к тем, кто поразил их воображение. Думаете, я ненормальный, а я, напротив, действовал совершенно обдуманно и все рассчитал. В наше время известность стала высшей ценностью, и стоит она дороже власти и денег. Была бы слава — власть и деньги приложатся. Тупоголовый футболист легко победит на выборах в сенат профессора экономики, будь тот хоть семи пядей во лбу. А если этот футболист вздумает сделаться певцом, он, не имея ни голоса, ни слуха, заработает на записях кучу денег. Громкое имя — ходовой товар само по себе, независимо от того, почему имя стало громким. Акварели Гитлера на аукционах идут по таким ценам, о которых не смеют и мечтать настоящие художники. Да, я пошел смелым и рискованным путем, но в конце концов, я не украл свою славу, а купил ее ценой тюрьмы. Это была честная сделка, и о ней не жалею. Теперь я стал личностью, фигурой. Репортеры копаются в моем прошлом, ищут моих родственников и приятелей, и они тоже становятся знаменитыми моим отраженным светом. За это можно и пострадать.

ПОСЕТИТЕЛЬ. Но почему вы выбрали меня, а не какого-нибудь видного политика или звезду эстрады?

УЗНИК. Я об этом думал. Но политиков слишком хорошо охраняют. Шлепнуть актеришку — не было бы такого шуму.

ПОСЕТИТЕЛЬ. Если вы все так хорошо рассчитали, почему же решили не убить меня, а только ранить? Если бы пристрелили насмерть, было бы еще больше шуму…

УЗНИК. А откуда вы знаете, что у меня не было цели вас убить? Может, я промахнулся случайно, от страха или волнения?

ПОСЕТИТЕЛЬ. Сейчас я вам объясню…

УЗНИК. Не надо, я же понимаю — мне нет смысла лгать такому проницательному человеку, как вы… Я прикинул, что выгоднее оставить вас в живых. Смертная казнь в Италии отменена, а пожизненное заключение на практике означает двадцать лет. Что ж, пусть я проведу за решеткой эти годы, выйду еще не старым, сорок с небольшим, и вы, надеюсь, еще не покинете бренный мир, попы живут долго. Значит, книга моих воспоминаний будет представлять куда больший интерес, чем если бы вы к тому времени уже давно скончались бы. Любое издательство отвалит за нее по меньше мере двести тысяч долларов. Нет, убивать вас не было никакого смысла… Вижу, вы разочарованы. Вы ведь пришли, чтобы проверить, так ли я сломлен и подавлен, как вам хотелось бы, достаточно ли страдаю. А перед вами — человек, в общем довольный своей судьбой, потому что он ее сознательно избрал. Главное — вам, должно быть, обидно, что вы послужили всего лишь орудием моей цели. Я же ни о чем не жалею. Просидеть двадцать лет в тюрьме — это, конечно, не самый короткий путь к богатству и славе. Но это лучше, чем ковыряться в земле, корпеть на заводе или в пыльной лавчонке без всякой надежды хоть к старости выбиться в люди.

ПОСЕТИТЕЛЬ. Я многое видел в этой жизни и знаю, как глубоко умеет дьявол запускать корни в человеческую душу. Так что меня не удивить ни жестоким злодейством, ни цинизмом, ни всепожирающей гордыней. Я мог бы вам поверить, если бы в молодости не баловался литературой. Ваш сюжет слишком выстроен и логичен, чтобы не заподозрить в нем фальши, какой-то психологической противоречивости. Юноша, превыше всего ставящий славу и готовый ради нее на самое страшное преступление, должен обладать пылким и нетерпеливым нравом. Такому надо получить славу немедленно и жадно наброситься на нее, как на вожделенную подружку. Человек, тщательно продумывающий все детали и готовый принести в жертву двадцать лучших лет жизни, — это совсем другой характер, вы не находите?

УЗНИК. Давайте-давайте, я внимательно слушаю.

ПОСЕТИТЕЛЬ. Холодный и расчетливый человек, способный строить планы на двадцать лет вперед, должен был бы иметь в виду, что слава — товар не только ценный, но и скоропортящийся. И на него не выдают гарантии. И потерять его куда больнее. чем вовсе не иметь. Провести же двадцать лет в одиночном заключении — не лучший способ заставить людей сохранить память о себе… Правда, вы можете вслед за Спинозой возразить мне, что жажда наслаждения обычно побеждает страх перед будущими страданиями Странно, как точно судил Спиноза об аффектах, будучи сам аффектам почти не подвеpжен. Этот невозмутимый разум называл страсти тяжким бременем для человека и в то же самое время отлично видел…

УЗНИК. Чего-чего?

ПОСЕТИТЕЛЬ. Простите, я отвлекся… Я говорю, что, как бы ни владело вашей душой тщеславие, вряд ли именно оно подвигло вас на этот поступок. Мне кажется, вы пошли на него под влиянием еще более сильной страсти, чем стремление прославиться. Скажем, отчаяние, месть, ненависть. Или, скажем, фанатическая вера и соблазн мученичества, героической жертвы.

УЗНИК. Жалко все-таки, что я вас не пристрелил там, на площади. Чего вы от меня добиваетесь? Искреннего признания? Но вам известно, что я патологический лжец и правды от меня не дождешься.

ПОСЕТИТЕЛЬ. Я не судья и не следователь, и я не ищу истины. Я не собираюсь также ни спорить с вами, ни обличать вас, ни состязаться в интеллектуальных играх. Все, чего я хочу, — скорее по профессиональной привычке, чем по профессиональной обязанности, — это дать вам утешение. Вы любите дразнить и морочить людей, видимо, в этом занятии вы находите подтверждение собственному превосходству над другими. Это легкое и приятное занятие. Но вы должны знать, что желание обманывать — признак несовершенства души и глубокого недовольства самим собою. Мне кажется, вы испытываете потребность pазобраться в собственном сердце. Неужели я ошибаюсь и вам действительно не хочется выговориться перед неглупым и много видевшим стариком?

УЗНИК. Ты прав, поп! Довольно нам валять дурака, пора объясниться начистоту. Я, конечно, не жалкий хвастунишка, а человек идеи. Я крохотная частица огромной силы. Я верный сын ислама, у меня есть фанатическая вера, у меня есть святая цель и есть враг, которого я ненавижу всей душой. Этот враг — ты. То есть не тот самодовольный старикашка, который сейчас передо мною сидит, а все то, что в тебе воплощено — лживый, подлый, развратный Запад. О, моя Родина, моя несчастная великая Турция, любимая дочь Аллаха! Она была владычицей полумира, распростиралась от Алжира до Индии, перед нею в страхе трепетали Италия, Австрия, Россия. Под ее благодетельной властью в мире и согласии процветали десятки народов — арабы и румыны, татары и греки, албанцы и армяне. Завидуя ее блеску и могуществу, вся Европа объединилась, чтобы погубить Турцию. Католики, православные, евреи, Америка и Россия — все злые силы ради этого сговорились, отбросив прежнюю вражду. Они сеяли мятежи и раздоры, отрывали куски от нашей великой державы, организовывали голод, навязывали нам бездарных и продажных правителей. Они надеялись подавить дух народа и сделать из турок тупых и покорных рабов Запада, забывших об Аллахе, утративших смысл жизни. Но вы просчитались, дети дьявола! Нас не сломить, не согнуть, не поставить на колени! Наши силы растут! В Париже, Софии, Мюнхене, Лондоне тысячи верных людей ждут сигнала. Настанет день, и загремят взрывы, прольются реки крови, и погрязший в грехах Запад содрогнется перед лицом воскресшей Турции. И мои выстрелы в тебя, поп, это всего лишь первое предупреждение, предвестие настоящего террора, бесконечного и беспощадного. Пусть мне не удалось — на мое место встанут новые отважные бойцы, и тебе не удастся спрятаться за крепкими стенами и бронированными стеклами — меткая пуля найдет тебя всюду. Если так будет угодно Аллаху и моим начальникам.

ПОСЕТИТЕЛЬ. Вы закончили? Тогда позвольте спросить: что свело вас, верного сына ислама, с коммунистическими болгарами?

УЗНИК. Я всего лишь солдат, мне неизвестны замыслы вождей. Но по моему разумению, если коммунисты так глупы, что готовы давать нам деньги и оружие, отчего бы нам этим не воспользоваться? Они поймут, что к чему, когда мы начнем бить их в Баку, Сараево и в Туркестане. Коммунисты, католики, Россия, Израиль, Америка — разница невелика. Не турки и не мусульмане — значит, враги. Всемирная исламская революция покончит со всеми без разбора. Будет разрушена вся ваша гниющая от разврата цивилизация.

ПОСЕТИТЕЛЬ. Вы всех нас убьете?

УЗНИК. Зачем же всех? Ислам суров, но не кровожаден. Мы даже вас можем пощадить.

ПОСЕТИТЕЛЬ. Меня? Но заслужил ли я такую невероятную снисходительность?

УЗНИК. Я ничего не гарантирую, я лишь даю вам шанс сохранить жизнь. Для этого вы должны будете перейти в истинную веру.

ПОСЕТИТЕЛЬ. Странная идея. Не хотелось бы вас огорчать, но такое условие кажется мне чрезмерным. Видно, придется разделить участь всего христианского мира. Впрочем, я надеюсь умереть естественной смертью до того, как ваши единомышленники реально предложат мне такой выбор.

УЗНИК. Все в руках Аллаха. Если будет на то Его воля, я выйду из этой тюрьмы гораздо раньше, чем вы думаете. Братья освободят меня.

ПОСЕТИТЕЛЬ. Кстати, если я правильно вас понял, ваших единомышленников — сотни и тысячи?

УЗНИК. Миллионы.

ПОСЕТИТЕЛЬ. Но против вас — миллиарды людей. Против вас — мощнейшие государства, с ядерными бомбами, ракетами, танками…

УЗНИК. Это ничего не значит. Такие, как я, обязательно победят таких, как ты. Что такое десять жирных боровов, дрожащих за свою шкуру, против одного настоящего мужчины? Чтобы оправдать свою трусость, вы придумали чахленького и трусливого Иисуса, который запрещает вам быть чем-то иным, кроме евнухов. У вас нет силы духа. Вы не умеете терпеливо страдать. Вы слишком дорожите своими собственными и чужими жизнями. Несколько сот сплоченных единой волей, отчаянных, хорошо обученных и готовых на все — абсолютно на все! — ребят достаточно, чтобы парализовать и поставить на колени средних размеров европейскую страну. Люди, которые ни перед чем не остановятся, легко добьются, чего хотят, от эгоистов, дорожащих только земными радостями.

ПОСЕТИТЕЛЬ. Знаете, почему западная цивилизация все-таки выживет?

УЗНИК. Почему?

ПОСЕТИТЕЛЬ. Потому что во главе вашей организации стоят очень бестолковые люди. В их распоряжении были сотни прекрасно обученных и подготовленных бойцов. Но они выбрали для ответственной операции неопытного новичка либо слабака…

УЗНИК. Настанет время, и вы еще горько пожалеете, что так несерьезно восприняли мои предупреждения.

ПОСЕТИТЕЛЬ. Напротив, к предупреждению я отношусь очень серьезно. Но вы же опять говорите не от себя, а от чьего-то имени, повторяете то, что где-то слышали. В моем возрасте и с моей профессией до смешного просто отличить, когда человек искренен, а когда — наигрывает.

УЗНИК. Ладно, поп, и на этот раз твоя взяла, признаю. Но я не слабак!

ПОСЕТИТЕЛЬ. Предложите свое определение для человека, который несколько раз промахнулся, стреляя с довольно близкого расстояния по довольно крупной мишени. Может быть, именно в этот момент вам соринка в глаз попала? Может быть, у вас рука дрогнула?

УЗНИК. Не знаю… Аллаху или судьбе почему-то было угодно, чтобы я промахнулся.

ПОСЕТИТЕЛЬ. Вот и я так полагаю. Господь сохранил мне жизнь, потому что я Ему еще нужен.

УЗНИК. Поп, ты тщеславен еще больше, чем я думал. Думаешь, твой Бог без тебя никак не обойдется?

ПОСЕТИТЕЛЬ. Я думаю, мы не марионетки в руках кукловода. По-моему, Господь скорее похож на драматурга, который предлагает каждому из нас обстоятельства и поручает какую-то роль. Сыграть ее хорошо или плохо — это зависит от нас самих. Не Его вина, если мы со своей ролью не справляемся.

УЗНИК. Какую же роль Он поручил тебе?

ПОСЕТИТЕЛЬ. Если бы я сказал: «исправить ошибки моих предшественников» — это прозвучало бы слишком самонадеянно и нескромно, такая задача мне, конечно, не по плечу. Но я надеюсь, что Бог даст мне когда-нибудь набраться сил и хотя бы признать эти ошибки. Да что там ошибки — преступления! Как иначе назвать то, что мы, католики, творили с еретиками, мусульманами, евреями?! Но говорить о преступлениях матери, дороже которой у тебя ничего нет и которую любишь и чтишь превыше всего… Я имею в виду мать-церковь… Это, знаете ли, совсем не легкая роль. Впрочем, вы вряд ли меня поймете. Вы же человек неверующий, не так ли?

УЗНИК. Ты снова угадал, поп. Бога нет. Я это понял, когда мне было лет двенадцать. В нашем квартале был один торговец, очень добрый старик, он раздавал детворе леденцы, и мы его очень любили. И вот однажды на моих глазах полицейский за что-то прицепился к нему и стал бить по лицу. Я закрыл глаза и молился Аллаху, я просил, чтобы Он убил полицейского. И мне показалось, Аллах услышал меня, я так ясно услышал голос — не волнуйся, мол, Али, Я накажу нечестивца. Но, когда я открыл глаза, полицейский продолжать избивать старика, у того все лицо было в крови… Вот с того дня я и не верую. Я знаю, вы скажете, что я молился не тому Богу.

ПОСЕТИТЕЛЬ. Нет, ты молился тому самому Богу, но не о том. Бог не слышит, когда Его просят кого-то убить. Следовало молиться о том, чтобы он смягчил злое сердце.

УЗНИК (заливается смехом). Смягчил сердце полицейского? Это же надо! Ну, падре, ты комик почище Луи де Фюнеса! Я так не смеялся года четыре.

ПОСЕТИТЕЛЬ. Рад, что сумел немного позабавить вас. Хорошо, что у вас есть чувство юмора. А еще лучше, что вы — человек без веры.

УЗНИК. Что ж тут хорошего?

ПОСЕТИТЕЛЬ. Вовсе не иметь веры — плохо, но все же лучше, чем исповедовать злую веру. Не имеющий веры может когда-нибудь ее обрести. Заполнить пустую душу проще, чем очистить душу, заполненную скверной… Однако мне уже надо идти. Простите, что не многим вас сумел помочь, разве только рассмешил на славу. Если вам не нужно мое прощение, мое сочувствие, моя братская любовь… Что мне еще остается? Только молиться за вас.

УЗНИК. Погодите, падре, не оставляйте меня! Мне так плохо здесь, так страшно, а впереди еще двадцать лет этого ужаса! Я впервые за столько времени увидел нормальное лицо, а не рожи бандитов, полицейских, судей, тюремщиков. Со мной с детства никто по-человечески не разговаривал, кроме проституток — все остальные только угрожали, ругались, допрашивали, отдавали приказания. Все меня ненавидят, и надзиратели, и другие заключенные. Лучше бы меня убили сразу. Да, я кривлялся перед вами, но только от тоски, от этой ужасной пустоты, которая составляет все мое существование. Каждый день одно и то же, ничего не меняется. Самое крупное событие — когда на обед вместо спагетти дают жареную картошку. Иногда мне кажется, что я уже в аду и в наказание меня заставляют без конца смотреть одно и то же кино. За что эта пытка, ведь я не убил вас, а только ранил? Приходите ко мне иногда, ну, хоть раз в месяц, а?

ПОСЕТИТЕЛЬ. Увы, я не могу обещать. У меня очень много дел, мне еще многим нужно помочь.

УЗНИК. Ах да, как же я мог забыть, что ваше время расписано на годы вперед, Вас, наверное, ждет какой-нибудь президент, король, кардинал или какая-нибудь другая большая шишка, а вы теряете свои бесценные минуты в этой жалкой камере на этого жалкого Али… Кстати, растолкуйте мне, глупому турку, зачем вы вообще пришли сюда? Нет, это как раз понятно… Почему вы не ушли сразу, как только убедились, что я нисколько не раскаялся и нисколько не растроган вашим посещением?

ПОСЕТИТЕЛЬ. А вы не догадываетесь?

УЗНИК. Кажется, я понял. После меня вы должны ехать на очень неприятную встречу. Еще более неприятную, чем визит в тюрьму. Вам очень не хочется видеть того человека. Возможно, вы не прочь заставить его подольше вас дожидаться. Поэтому вы и засиделись в моей камере.

ПОСЕТИТЕЛЬ. Да вы тонкий психолог, браво! Вы отчасти правы, прямо отсюда я собираюсь отправиться в приют для детей-инвалидов. Не самые радостные впечатления. Но люди моей профессии очень хорошо выдрессировали себя, я имею в виду и сознание, и подсознание. Оттягивать неизбежное событие потому, что оно неприятно, — это очень естественно для политика, полицейского, ученого, для кого угодно, только не для священнослужителя. Нет, я задержался здесь дольше, чем планировал вначале, по другой причине.

УЗНИК. Это секрет?

ПОСЕТИТЕЛЬ. Для вас — нет. Ну же, Али, пофантазируйте немного! Вы же крутой парень и не верите во все эти сладенькие сказочки о кротости, милосердии, прощении обид, воздаянии добром за зло. Вы уверены, что добрые люди и добрые поступки только кажутся такими очень наивным людям, а на самом деле за каждым из них стоит глупость, либо гордыня, либо тщеславие.

УЗНИК. А-а, я понимаю, чего ты от меня добиваешься, поп. Бедный глупый Али хотел немного подразнить безобидного старичка, но на самом деле это ты, хитрый поп, играл со мной, как кошка с мышкой. Приятное занятие, что и говорить! Да, у меня есть предположения о том, зачем ты пришел сюда. Хотел покрасоваться передо мною: вот, мол, какой ты милый и хороший, и как мне должно быть стыдно за то, что хотел тебя убить. А может, тебе хотелось выслужиться перед своим Богом? Он ведь говорил: если тебя ударили по морде слева, повернись другим боком, — или какую-то другая глупость в том же роде. Ты потешил свое самолюбие, выставляя напоказ, какой ты благостный и смиренный. А скорее всего, под видом прощения и сострадания, ты желал удостовериться, в достаточной ли мере ли мне здесь плохо и можешь ли ты считать себя отмщенным. Ты знаешь, что хоть одно из моих предположений бьет в самую точку, но никогда в этом не признаешься даже самому себе. И что бы я ни сказал, ты благородно возмутишься тем, какие гнусные помыслы я тебе приписываю. Ну, разумеется, ты не ушел через пять минут, а вел всю эту долгую душеспасительную беседу исключительно из высших добродетельных намерений! Ну же, наберись мужества признать, что я прав!

ПОСЕТИТЕЛЬ. Вы правы в главном, хотя сочинили много лишнего и все переусложнили. Вы правы в том, что я такой же грешник, как и вы, поскольку мы оба рабы Божьи… Заметьте, я никогда не давал обета быть непогрешимым каждую минуту своей жизни … Там, на площади, когда я лежал, обливаясь кровью… Я испытал отчаяние — чувство, совсем не подобающее христианину, тем более христианину в моем положении. Да, я был в отчаянии при мысли о том, что моя земная жизнь может кончиться, прежде чем я исполню то, к чему был призван. Я был в отчаянии при мысли о том, что я ошибся, считая себя призванным к особой миссии… Господь сохранил меня, но здоровье мое основательно подорвано — хватит ли сил и времени… При виде вас меня хватил приступ такой лютой ненависти… За то, что из-за вас, злого мальчишки, все могло сорваться… Все то, что я надеюсь еще совершить… Разумеется, я тут же подавил в себе это отвратительное чувство, мне стыдно за него, тем более что оно все-таки тлеет в моей душе и мне приходится прилагать некоторые усилия, чтобы оно снова не вспыхнуло… Потому-то я считал себя обязанным повиниться перед вами и все это время ждал подходящего момента. Но раньше вы были слишком раздражены или взволнованны, скажем так, чтобы правильно воспринять мои извинения… А теперь, еще раз приношу извинения, мне надо идти.

УЗНИК. Ну, еще минуточку, святой отец! Пожалейте несчастного сироту, бедного глупого Али, которому сказали: «Если ты не убьешь его, мы убьем тебя». Ведь тогда, на площади, я пожалел вас, что-то дрогнуло у меня в груди, когда я встретился взглядом с вашими глазами. Я не смог…

ПОСЕТИТЕЛЬ. Ну, хорошо, хорошо. Успокойтесь, я еще немного побуду с вами.

УЗНИК. «Еще немного побуду…» Может быть, именно сейчас у вас появился шанс спасти мою душу. Что на свете может быть важнее, чем спасти душу грешника? А вам некогда!

ПОСЕТИТЕЛЬ. О, я понимаю, на что вы намекаете: «Кто из вас, имея сто овец и потеряв одну из них, не оставит девяноста девяти в пустыне и не пойдет за пропавшею, пока не найдет ее?» От Луки, глава 15… Да, ваш упрек был бы очень тяжелым, будь он справедлив, то есть искренен. Но очень сомневаюсь в том, что вы действительно хотите стать овцой из моего стада.

УЗНИК. Ловко! У вас всегда на все готов ответ. Наверное, вы с детства готовились стать священником?

ПОСЕТИТЕЛЬ. Вовсе нет, я, как все мальчишки, мечтал стать летчиком. Либо пожарным.

УЗНИК. А я — певцом или музыкантом. Я очень люблю музыку, здесь запрещают ее слушать. И самому петь нельзя. Хотите, я вам что-нибудь спою, назло надзирателю? При вас он не осмелится мне помешать.

ПОСЕТИТЕЛЬ. С удовольствием послушаю. Я тоже люблю музыку.

1998−2005,

Ростов — Мюнхен