СЕМЬ ЭТЮДОВ О ПУШКИНЕ

Скупость сродни трусости. Скупой есть своего рода трус по отношению к своему достоянию. Трус есть своего рода скупец по отношению к своему телу, к своей жизни. Оба эти порока вызывают наибольшее презрение, ибо они — явно антиобщественны. Обществу нужны смелые и щедрые, таких оно любит, поощряет, героизирует. В смелости и щедрости есть нечто жертвенное — значит величественное, трагическое. Скупой же может стать только жалким, комическим персонажем. Как у Мольера. Ну, трагикомическим, как шекспировский Шейлок. Причем в качестве скупого он комичен, а ужас и сострадание вызывает лишь постольку, поскольку еще и сметлив, мстителен, чадолюбив, остроумен (по определению Пушкина).

Барон из «Скупого рыцаря» считается воплощением, олицетворением, идеальным типом скупца. Но что в нем жалкого и смешного?

Загадка заключена в самом названии маленькой трагедии: скупой рыцарь — очевидный оксюморон, как горячий лед или горький сахар. Согласно толковому словарю, скупой — «упорно избегающий всяких трат, издержек, расходования своего имущества, достояния». Рыцарь же в прямом значении «лицо, принадлежавшее к военно-дворянскому сословию», в переносном — «самоотверженный, великодушный и благородный человек».

Допустим, Пушкин использовал слово в прямом смысле, определяя всего лишь формальный статус персонажа. Но положение обязывает: средневековый рыцарь мог не быть великодушным и благородным, однако не имел права, в соответствии с сословными требованиями, дорожить жизнью больше, чем Честью, Достоинством, Долгом, Любовью. Следовательно, не имел права быть трусливым.

Логично предположить, что человек, отказывающийся от радостей жизни ради сохранения и приумножения своего достояния, может рискнуть и самой жизнью во имя той же цели, — но только для нее. Но никак не ради Чести, Верности, Любви и прочих нематериальных (если вообще поддающихся учету) активов. Следовательно, рыцарь не имел права быть скупым.

Стало быть, коли ты рыцарь — не тянешь на совершенного скупца, коли ты скупец — не тянешь на совершенного рыцаря.

Нетрудно убедиться в том, что Барон прежде всего р ы ц, а р ь, а затем уже с к у п о й.

«Мне все послушно, я же — ничему».

Так не мог бы сказать ни барон, ни князь, даже король!

«…Как некий демон

Отселе править миром я могу".

Править миром! Как демон!

Однако тут же это сверхчеловеческое существо — почти Бог! — демонстрирует вассальную покорность всего лишь какому-то Герцогу, чьи владения, с замком впридачу, он в состоянии купить.

«Бог даст войну,

Так я готов, кряхтя, взлезть снова на коня,

Еще достанет силы старый меч

За вас рукой дрожащей обнажить".

«За вас» — т. е. за своего сюзерена. А не за свои сокровища!

Правда, Барон обставляет свою готовность повоевать тонкими намеками на то, что не следовало бы Герцогу эту жертву принимать, невелика, мол, от него будет польза («кряхтя»… «взлезть… меч — старый, рука — дрожащая). Но жест покорности, соблюдение ритуала покорности то же дорогого стоят. И не лжет же Герцог, называя Барона верным и храбрым рыцарем. Поистине, он не только верный, но и отважный, человек не только Долга, но и Чести: в ответ на оскорбление бросает перчатку противнику гораздо моложе его и, конечно, более сильному и искусному.

«…иль уж не рыцарь я?»

Рыцарь, рыцарь, тут и спорить не о чем!

Как заметил Джон Рескин, девушка поет об утраченной любви, но скряга не может петь об утраченных деньгах и вообще о деньгах. А наш Барон — именно поет о своих сундуках, возносит гимн золоту. На поэтический характер этого чувства обратил внимание еще Белинский.

Может быть Барон — не скупой? Как не ревнив, а доверчив Отелло, не завистник, а богоборец, ревнитель справедливости Сальери…

Чуть дальше Виссарион Григорьевич пишет, что Барон служит золоту, как преданный и усердный жрец. Это соответствует классификации, изложенной в трагедии Жидом (с уточнением Альбера):

Схема выглядит стройной. Однако она не полна, ведь отношение к деньгам вытекает из главного жизненного принципа, представления о счастье. Позволим себе слегка развить мысль Жида: для юноши счастье — получение удовольствий в настоящем; для старика — уверенность в защищенности, безопасности в настоящем как залог некоторой власти над будущим.

А в чем счастье Барона? Он сам говорит:

«Послушна мне, сильна моя держава,

В ней счастие, в ней честь моя и слава!"

Значит, как и простые смертные, он стремится к счастью, к власти, к славе. И вовсе он не служит золоту — оно ему служит, оно ему послушно. Кстати, кумир должен находиться НАД жрецом, а Барон в подвал с золотом НИСХОДИТ.

Деньги для Барона не инструмент для достижения цели, не средство обрести счастье, а сама цель, обладание ими — непосредственно совпадает с высшим наслаждением, со счастьем: они дарят славу, ощущение могущества и безопасности, славу — все, о чем только могут мечтать как юноша, так и старик.

Отклонение от привычных (пусть порочных) человеческих стремлений сводится к тому, что возможность ценится выше осуществления, потенциальная энергия денег для Барона куда важнее энергии кинетической, действительной. Точнее, ему всего дороже БЕСПРЕДЕЛЬНОСТЬ его державы. Отсутствие пределов — условие ее существования. Как только дело дойдет до материализации желаний — обозначатся границы и держава исчезнет. Барон в силах воздвигнуть чертоги и великолепные сады — но тогда, возможно, не останется золота на воздвижение других чертогов или на что-то другое. Барон всемогущ, почти как бог, но лишь до тех пор, пока свою мощь не проявляет. Поэтому сверхчеловек хотел бы пребывать в сфере чистой духовности, стоического отказа от страстей, олимпийского покоя, буддийской безмятежности:

«Я выше всех желаний, я спокоен:

Я знаю мощь мою, с меня довольно

Сего сознанья".

Существование Барона самодовлеюще, у него, надо полагать, нет ни обслуги, ни охраны (их необходимо содержать, платить им жалованье, т. е. терпеть невыносимый ущерб). Человечество ему нужно только в качестве дебитора, источника дублонов, дукатов, ливров.

Счастье Барона соотносится не с настоящим временем, как у юноши, и не с будущим, как у старика, оно принадлежит категории вневременного, он владычествует в царствии, которое не от мира сего. Позиция выглядит цельной, внутренне непротиворечивой, неуязвимой.

Белинский видит наказание за порок скупости в том, что не в воле Барона пожелать многое из того, что он мог бы исполнить. Это перифраз мысли И. Канта: смысл жизни — в том, чтобы испытывать желания, а не осуществлять их. А еще раньше Паскаль утверждал, что сущность наслаждения состоит в самом желании его.

Но может ли быть наказанием скупому неспособность желать? Ведь самим Бароном это якобы наказание воспринимается как духовный подвиг, как величайшее благо? Он принял определенные правила игры, от заплатил отказом от желаний низшего порядка за возможность испытывать высшее, чистейшее Желание.

Барон обладает важнейшими атрибутами героя-полубожества — всемогуществом и вечным блаженством. Ему не хватает только бессмертия и, кажется, одно лишь это несовершенство его угнетает.

Но полно, можно ли принимать за чистую монету откровения Барона? В самом ли деле ему неведомы простые человеческие страсти?

«…Иль скажет сын,

Что сердце у меня обросло мохом,

Что я не знал желаний, что меня

И совесть никогда не грызла?"

Вот вам и «я спокоен, я выше всех желаний»! Барон противоречит и лжет самому себе. А в каких выражениях он говорит о совести: «костистый зверь, скребущий сердце», «ведьма, от коей меркнет месяц и могилы //Смущаются и мертвых высылают». Разве страдает от угрызений совести демон, герой, сверхчеловек?! Да будь Барон хотя бы просто идеальным типом скупца — он и не вспоминал бы, что есть на свете такая штука, как совесть! И не назвал бы настоящий скупец свое воздержание — горьким, свои страсти — обузданными.

Необходимость бороться со страстями сохраняется, совесть продолжает мучать — вот где истинное наказание за порок скупости. В том-то и трагедия Барона, что он, став скупым, не перестал быть рыцарем. Он опередил свою эпоху; он принадлежит тому времени, когда никого не удивляет, что деньги могут выступать самоцелью (вне связи с идеями физического наслаждения, власти, безопасности); когда скорее банальностью, чем парадоксом кажется высказывание, что крупные капиталисты — рабы, прикованные к управляемой ими машине («Железная пята» Дж. Лондона). Барон — духовный брат и предтеча того американского миллиардера, которому деньги нужны, чтобы делать деньги, а с их помощью делать еще больше денег («Город Желтого Дьявола» М. Горького).

Но при всем этом Скупец не может избавиться от стыда за то, что занимается ростовщичеством и проявляет профессиональную жестокость. Угораздило же его родиться как раз в те века, когда ростовщичество считалось делом презренным (в античные времена, как известно, жестокими ростовщиками были такие почтенные личности, как Катон и Брут, в новой же истории ростовщики, т. е. банкиры возглавляют список наиболее престижных занятий).

Барон — такой же раб сословных предрассудков, как и его сын Альбер, до которого так медленно доходит смысл гнусных намеков Жида, абсолютно прозрачных для любого подростка позднейшего времени, и для которого обвинение в попытке обокрасть позорнее, чем обвинение в покушении на убийство.

Бедный Барон, он хоть и скупой, а все же рыцарь. Достаточно было Альберу назвать Барона лжецом, достаточно было Герцогу пристыдить Барона — и готово: не такой старый в конце концов человек вдруг умирает (по-видимому, от инфаркта). Ему бы жить да жить…

Остается утешаться тем, что живет его дело. И наследники, финансовые бароны, уже вполне чужды глупых средневековых предрассудков!