СЕМЬ ЭТЮДОВ О ПУШКИНЕ

Итак, при помощи стихотворения Пушкина на глазах нескольких десятков подростков творится издевательство над их товарищем. Тиран глумится над Польшей, над Поляками, надо всем Польским под видом самых благодушных вопросов, снисходительных поправок и комментариев к ответу мальчика, что раздражило его до такой степени, что он… набросился на мучителя с кулаками.

При рассмотрении этого случая на заседании педагогического совета я, разумеется, не мог воспрепятствовать исключению Я-цкого, который все равно не мог бы учиться и даже просто появляться в гимназии, так как некоторые учащиеся, по наущению нашего благородного преподавателя словесности, преследовали его. Я заявил публично, что не могу терпеть в вверенной мне гимназии учителя, столь явно нарушившего принципы педагогики (а кстати, и указание Министра просв. о недопущении какого-либо ущемления национально-религиозных чувств учащихся-инородцев и инославцев, осудительных либо насмешливых выражений об их обычаях, обрядах и т. п.). Однако М-ов отказался уйти из гимназии. Кажется, он был корреспондентом «Русского слова», поскольку этот журнал дал истории огласку, расписав в ярких красках, как «директор, наполовину поляк, с немецкой педантичностью и жидовской мелочностью изгоняет из гимназии русский дух» и проч.

К несчастью моему, в мою защиту выступил «Колокол», хотя, разумеется, не назвав моего имени и изменив название города. Мое начальство вполне мне сочувствовало и одобряло мои действия, однако как только исполнился 30-летний юбилей моей педагогической деятельности, мне было предложено уйти в отставку. Я, признаться, рассчитывал, что мой опыт и знания могли бы еще несколько лет послужить делу образования.

Характерна судьба М-ова: он переехал в Вятку, вскоре стал инспектором, затем директором тамошней гимназии, ныне же, как мне говорили, служит вице-директором департамента в нашем Министерстве. Фамилия же польского мальчика мне встретилась в списке административно-сосланных после одного из недавних политических процессов.

Но возвращаюсь к тому памятному разговору осенью 831-го года. Пушкин и Сомов стали обсуждать, что есть патриотизм истинный и к в, а с н о й (по выражению, незадолго до того пущенному в оборот кн. Вяземским), и должна ли в любовь к Отечеству входить ненависть к постыдным его деяниям, отвратительным страницам его истории и порокам его сограждан.

Хорошо помню, что Пушкин сравнил Россию с юношей, который легко бросается от самоуничижения к преувеличенному о себе мнению, не имея времени и опыта понять свои истинные достоинства и соразмерить таковые с достоинствами других. Время и просвещение принесут уверенность в себе, равно чуждую как желанию первенствовать, так и <часть текста утрачена>.

<...>свои взгляды и не намерен ли desavouer* эти сочинения? На что он повторил, нахмурившись и с досадою: «Еже писах, писах. Ни от одной моей строки не откажусь, я увлекался, но душою не кривил и пред Фебом грешен, быть может, в небрежности, но не в неискренности.» Он прибавил также, что не может простить Вяземскому его слова, что из русской истории надобно вырвать несколько страниц. Это желание ребяческое, а ему, Пушкину, дорога та история, что есть, и он, по совести, ничего не хотел бы в ней переменить.

Упустил одну важную подробность. В том разговоре Пушкин с теплотой, грустью и живостью вспоминал Адама Мицкевича и сочувственно приводил его слова, что нынешние раздоры между народами суть проявления варварской дикости и еще в нынешнем веке развитие просвещения и смягчение нравов неизбежно приведут к всеобщему миру между христианскими государствами. Надобно учесть, что само по себе упоминание Мицкевича в благожелательном смысле было тогда и еще долгое время спустя довольно смелым жестом, потому что он, не стесняясь словами, заявлял себя врагом России и со всеми своими русскими друзьями разорвал весьма решительно.

Что те слова о польском поэте были не случайными и о желании Пушкина в достойной форме все же до некоторой степени desavouer антипольские свои выпады, как бы извиниться за них свидетельствует сделанное им переложение двух баллад Мицкевича. Уже завершив курс в университете и служа в Рязанской гимназии, как я был обрадован и удивлен, увидев в мартовском нумере «Библиотеки для чтения» 34-го года «Будрыса» и «Воеводу»! Чтобы нынешний читатель мог яснее себе представить, какое впечатление это произвело в обществе, еще не живо помнившим восстание и ожесточенные проклятья Полякам, сравню с тем, как если бы сейчас, вскоре после войны с турками, в «Русском вестнике» появились бы переводы виднейшего турецкого поэта, известного к тому же как ненавистник Русских!

Таков был патриотизм Пушкина! Он был, как видите, не совсем такого рода, как у г-на Достоевского. Любой согласится с мыслью о «всечеловечности» Пушкина (замечу, это свойство не его одного, но и таких гениев, как Шекспир и Гете). Уже с некоторой натяжкой можно принять, что во «всечеловечности» Пушкина отразился ИДЕАЛ Русского народа (хотя и ИДЕАЛ Французов и Немцев, может быть, и Итальянцев). Однако надобно впасть в патриотическое ослепление, чтобы, подобно г-ну Достоевскому, из этой «всечеловечности» сделать вывод об особенном историческом уделе Русского народа. Коренное отличие Русских от всех европейских народов, состоящие именно в способности понять и усвоить все их духовное достояние — есть вообще заветная мысль г-на Достоевского. Он убежден, что наше национальное призвание состоит в воплощении мирового братства и единения. Дай-то Бог, дай-то Бог… Миссия эта (если предположить, что она действительно возложена Провидением на Россию) требует осознания ответственности и трудности задачи. Притом она выполнима только при отсутствии малейших притязаний на привилегию России в грядущем устройстве, даже на одну славу всеобщего устроителя.

К сожалению, у г-на Достоевского главенство Русских (если не политическое, то духовное) в мировом соборе подразумевается как бы само собой, как прямое следствие избранничества и особости.

Оно, конечно, лестно, г-н Достоевский, и убеждения Ваши найдут в России много сторонников, только не следует и Пушкина задним числом вербовать в их полк!

Насколько я могу предположить, Александр Сергеевич возразил бы Вам, что неловко и нескромно представителю нации объявлять ее исключительность, богоносность и что уместнее было бы Русскому о сем промолчать, предоставив Англичанам, Французам и пр. восхвалять достоинства Русских.

Правда, в «Дневнике» г-на Достоевского находим как бы возражение на это возражение: «Всякий великий народ верит и должен верить, если только хочет быть долго жив, что в нем-то и только в нем одном и заключается спасение мира, что живет он только на то, чтоб стоять во главе народов… и вести их в согласном хоре к окончательной цели, всем им предназначенной».

Ради приличия автор «Мертвого дома» упоминает насчет полной законности притязаний и других народов, кроме Русского, на почетное дело пастыря и спасителя. Упоминает и о нравственных условиях принятия на себя этой роли, и о любви Русский к Европе. Да вот вопрос…

<На этом рукопись обрывается>

___________________________________
* Отказаться, отречься от чего-либо (фр.).