СЕМЬ ЭТЮДОВ О ПУШКИНЕ

Разумеется, тогдашнее Правительство придавало весьма мало значения, одобряются или порицаются его действия литераторами. Однако же ему были приятны милитарные* звуки, которыми вдруг забряцала пушкинская лира. Посетивший университет Министр народного просвещения, испытав наши знания по русской словесности и истории, долго поучал студентов и профессоров, что любой ученый и художник прежде всего должен быть гражданином и служить народу и Отечеству. Речи его о назначении наук и искусств вообще весьма напоминали суждения некоторых критиков последнего времени, разве что в понимании того, что есть благо народа и Отечества, они разошлись бы с Правительством.

После этого большинство моих тогдашних университетских приятелей заговорили, что Пушкин, вослед Карамзину и Жуковскому, хочет стать певцом по к, а з е н н о й н, а д о б н о с т и. Известный гр. Уваров в собраниях читал свой перевод оды «Клеветникам России», в котором резкости против Поляков и французских либералов были доведены до оскорблений, а патриотизм выражен самым плоским и пошлым образом. Уваров желал распространить этот перевод в европейских журналах, что скомпрометировало бы Пушкина в глазах всех порядочных людей, как Коцебу.** У гр. Уварова достало наглости обратиться к автору за одобрением, однако Пушкин разгадал интригу и не дал ей развиться.

Довольно язвительно нападал на Пушкина кн. Вяземский. Последний, как мне передавали, не склонен был разделять восторги по поводу н о в о й с л, а в н о й п о б е д ы русского оружия, но насмешки его над стихотворением «Клеветникам России» затрогивали чисто эстетическую сторону, не касаясь общего смысла. Впрочем, кто бы осмелился в царствование покойного императора обсуживать политические вопросы, разве с самыми доверенными лицами, к которым пишущий эти строки, понятно, не мог принадлежать в силу разности возраста и положения. Вяземский особенно смеялся над словами:

Иль мало нас? или от Перми до Тавриды,

От финских хладных скал до пламенной Колхиды,

От потрясенного Кремля

До стен недвижного Китая,

Стальной щетиною сверкая,

Не встанет русская земля?..

Он сравнивал этот пассаж с каким-то комическим народным рассказом, если память мне не изменяет, о драке между мужиками соседних деревень, причем староста одной, более многочисленной, грозил противникам: мы, де, вас шапками закидаем.

Впервые я увидел Пушкина зимою того же 831-го года в книжной лавке Смирдина, в обществе Ореста Сомова и еще трех или четырех знакомых журналистов. Я сразу узнал его по портретам. Листая новые книги, я прислушивался к разговору. Общее впечатление от обаятельного облика Пушкина и прелести его беседы передавалось перьями не чета моему, старческому. Могу только с горьким упреком и к самому себе, и к другим литераторам того времени воскликнуть: «Почему мы не записывали его изречений и острот? Почему не сберегли для потомства каждое его слово, как это любовно и тщательно делали лица из окружения Гете? Поистине, мы ленивы и нелюбопытны!»

Разговор, а точнее спор, которого я стал невольным свидетелем, касался одного места из «Клеветников России», где ставится вопрос, сольются ли славянские ручьи в русском море и проч. Орест Сомов, поддерживаемый другими, доказывал, что объединение славян вокруг России, как самого мощного из них племени, не должно означать буквально слияния, имеющего смысл уничтожение самобытной личности каждого. Он ссылался на малороссов, как народность почти неотличимо близкую к великороссам, однако же полное растворение которой в великороссах было бы потерею для культуры славянства. Возможно ли, желательно ли да и мыслимо ли слияние с «русским морем» кроатов, сорбов, словенцев, чехов и проч. И неужто Пушкин с самом деле допускает, что без «впадения в него ручьев», русское море иссякнет?

Пушкин, сколько мне помнится, не был расположен сериозно вдаваться в этот предмет и отделывался шутками (впрочем, весьма остроумными) на счет неудачных и комичных выражений из малороссийских повестей Ореста Сомова. К нему стали приставать, требуя ответа по существу на поставленный им же самим вопрос. Он с досадой сказал:

— Господа, я написал, как написалось, а судить — дело ваше. Помните слова Платона, что сам поэт есть наихудший истолкователь своей песни. Когда я это сочинял, был сильно встревожен мыслью о близкой войне с Францией. Стихи написаны п о с л у ч, а ю, и нельзя делать им применение (applications) в изъятии от всех обстоятельств этого случая или распространять их мысль и чувство до всеобщего значения. Не ищите в них большего, чем в них заключено.

— Что ж, разве ты их писал только для воодушевления перед боем какого-нибудь поручика? для разжигания любви к Отечеству, а заодно и к этому поручику какой-нибудь уездной барыньки? Нет, Пушкин, здесь сказался настрой твоих мыслей.

Приметив, что я прислушиваюсь, Пушкин понизил голос и что-то спросил, кивнув на меня головой. Подумав, что он принял меня за шпиона, я вспыхнул и хотел уйти. Но, видимо, получив в отношении меня успокоительные сведения, он продолжал говорить.

Увы, я не могу в точности припомнить его слов, потому что был взволнован подозрением меня в шпионстве и отошел подале, так что стало хуже слышно.

Доподлинно могу передать только, что Пушкин заговорил об одной из шекспировских хроник, где великий англичанин глумится над Жанною д’Арк и оправдывает гнуснейшую расправу над ней своих соотечественников. Страницы эти, по словам Пушкина, суть слабейшие и в художественности, и странно, что Шекспир, вообще столь чуткий к духу других народов и с такой легкостью перевоплощавшийся то в итальянца, то в датчанина, то в древнего римлянина, не сумел встать выше патриотических предрассудков своего времени. Извинительно и для него, Пушкина, поддавшись общему порыву и в грозный для Отечества час впасть в односторонность. Патриотизм есть штука тонкая, сам не заметишь или заметишь лишь задним числом, как от законной защиты он переходит в agressivite.*** Надо остерегаться, как бы патриотизм, благороднейшее из человеческих чувств, не выродился бы нечувствительно в презрение к другим народам и под личиной любви к России не восторжествовало мнение, что русский, одним тем, что он русский, имеет преимущества.

Забегая вперед, глубокоуважаемый М.Е., скажу, как неожиданно отозвалось «Клеветникам России» в нашей Рязани много лет спустя и в частности на судьбе Вашего покорного слуги.

Вы застали меня директором Рязанской гимназии. В 863-ьем году я служил в той же должности. Словесность в старших классах гимназии преподавал некто М-ов, большой поклонник «Русского вестника» и г-на Каткова. В шестом классе учился Матвей Я-цкий, поляк и католик, пользовавшийся, естественно (хотя это и весьма не естественно!), неприязнью учителя, которая особенно усилилась и дошла до прямых придирок, когда началось новое восстание в Польше и Литве.

Сей учитель (если только уместно приложить к данному случаю это звание) не упускает любого повода потолковать о величии России и Русского народа, причем эти речи, как бывает у наших п, а т р и о т о в, неизменно клонятся к унижению инородцев. Он вызывает Я-цкого и просит его разобрать «Клеветникам России», садистически-бестактно останавливая внимание именно на тех местах, которые могли быть особенно неприятны личным чувствам ученика.

Думал ли Пушкин, что его стихотворение, будет применено в таких низких целях?! Но стало быть, заключает же оно в себе, пусть в зародыше или потенции, некоторое злое начало, незаметное обычными людьми в обычных обстоятельствах, но способное найти многократно усиленный отклик в злобном сердце и при жестоких обстоятельствах! Разумеется, когда злобное сердце ищет повода, он отыщется хоть в теореме Пифагора, хоть в физической географии Азии. Однако в искусстве должна содержаться нравственная сила, которая внутренним своим значением препятствует использованию его произведений во зло. Что до Пушкина, вся его поэзия, кроме, может быть, нескольких пьес, есть отторжение, попирание зла (поистине, гений и злодейство несовместимы), кроме буквально трех-четырех вещей. И, я полагаю, не случайно <конец фразы утрачен>.

___________________________________
* Милитарные — здесь: воинственные.
** Август Коцебу (1761−1819) — немецкий писатель. Получал субсидии от правительства Александра I, считался русским агентом.
*** Наступательность, вызов, агрессивность (фр.).