СЕМЬ ЭТЮДОВ О ПУШКИНЕ

Не в моих правилах было чинить допрос жене, упрекать ее и выказывать подозрения, сие всегда почитал глупым и низким. У меня достало самообладания как бы невзначай навести разговор на П. — каково он тут проказничал, кто сегодня предмет его страсти и проч.

Наташа, покраснев, в слезах, вдруг прячет лицо на груди моей и признается, что П. изливался пред нею в любовных чувствах, уверял, что, ежели она сие чувство с ним не разделит, он умрет с тоски, ибо жить без нее не может. Нимало не поощряя воздыхателя, Наташа, однакож, не в силах была остаться вполне равнодушна; ее тронули проявления страсти столь бурные, столько по видимости искренние и столь прекрасно высказанные (куда бедному чиновнику соперничать с Сочинителем в изяществе словесном!). Головка ее вскружилась; она почитала себя как бы виноватою в его страданиях, утолить которые не могла; она жалела его; наконец, ей, как всякой женщине, льстило чувство молодого человека, к тому ж знаменитого стихотворца.

Увы, женщины! Вы должны бы знать цену пустым уверениям ловеласов; но всякой раз вы думаете, что «вот, с другими он лжив, а со мной в п е р в ы е правдив!»

Ни на миг не допуская, чтобы Наташа оказалась способною на измену, я все негодование свое направил на П. и в нетерпении ждал утра, встречи с ним, предвосхищал гневные и грозные речи свои к нему и его смятение при виде моей решимости. «Как, милостивый государь! — обращался я к нему в своем воображении. — Как вы осмелились преследовать своими нежностями жену мою?! Как у вас хватило бесстыдства на таковую низость? Быть может, вы мните, что вам, как великому человеку (хотя сие еще надобно доказать) все дозволительно? Знайте же, что, будь вы хоть Дантом или Шекспиром, я сумею обуздать вашу дерзость!» Обидчик же мой при этих словах (так мне мечталось) то краснеет, то бледнеет, бессильный возразить.

В расстроенных чувствах я наутро явился в канцелярию. Товарищи мои, как бы желая нечто от меня скрыть, бросали на меня любопытные взоры и перешептывались за спиною. Приметил я также, что все избегают прежде обычного обсуживания последних чудачеств П. и новых эпиграмм его. Выбрав удобную минуту, я напрямую заговорил с лучшим приятелем своим Петром Вильгельмовичем З., разъяснив, что бабьим сплетням весьма мало важности придаю, ибо навряд хоть одна красивая женщина могла остаться для клеветы неуязвимою; однакож я должен знать, что говорят в городе и не угрожает ли это чести моей или семейства моего. К сему прибавил, что вполне полагаюсь на скромность З. и его дружество ко мне.

Приятель мой, отводя взоры, принялся уговаривать, что все, де, пустое, на чужой роток, по русской пословице, не накинешь платок; но наконец признал, что посещения П. моей жены вызвали в обществе двусмысленные толки; что сам П. на задаваемые ему развязные вопросы отнекивается, о Наташе отзывается с отменным уважением, но при том улыбается многозначительно, давая пищу для превратных догадок.

Кровь во мне вскипела; я бросился искать П., но он, по обыкновению, в присутствие не явился. Я, не сдержавшись, в выражениях весьма резких аттестовал тех, кто предпочитает канцелярской скуке и пыли катание по Днепру на лодке в приятной компании. Меня, однакож, уверили, что П. нездоров: с утра прислал своего человека о том сказать. Снедаемый бешенством, я пошел к нему на квартиру. Лакей не пускает: «Барин болен, велено никого не принимать.» — «Передай, что Петлинский хочет его видеть по важному делу.» Он с ворчанием удалился, потом пригласил меня проследовать во внутреннюю комнату.

П. лежал в постеле, выглядел он еще хуже обыкновенного: лицо бледно, в красных пятнах; поздоровался со мной слабым голосом: точно болен видно, схватил горячку на своих прогулках. Мне стало неловко произносить приготовленные обличительные речи. В выражениях не сильных и даже несколько сбивчивых я просил его объяснить свое поведение, указав на недопустимость его между людей порядочных. Он слушал молча, показывая томление и скуку, а когда я остановился, промолвил лениво и как бы с трудом, что всегда относился ко мне и к моей супруге с должным уважением, поводов для обид, как он полагает, не давал, однакож за все поступки свои готов отвечать и, если я то имею в виду, дать за них удовлетворение.

Я, признаться, не ожидал такого оборота и несколько растерялся. Дуэль не шутка, доводить дело до этого я не собирался, да и бесполезно было говорить о таких предметах с больным, который был не в себе. Сухо попрощавшись, я сказал, что оставляю за собой право продолжить сию беседу по выздоровлении его.

Возвратившись в присутствие, я принялся за доклад о херсонских растратах, спеша закончить оный в тот же день, но с трудом мог сосредоточиться. Часа через три Петр Вильгельмович З. отозвал меня и спросил, правда ли, что я был у П. и вызвал его. «С чего ты взял?» — «Помилуй, все о том говорят.»

О, людская молва, людская молва! ты сильнее законов и заменяешь собою нравственность, заставляешь всех поступать не так, как они желали бы, но так, как ты решила и потребовала! И если ты иногда служишь благу, удерживая кого страхом пред общественным мнением, то гораздо чаще направляешь действия невольников своих противу их пользы и пользы общественной.

Я понял, что, ежели сейчас опровергну слух относительно поединка, все сочтут, будто я попросту праздную труса; нестерпимо было думать, что обо мне со смехом говорят как о рогоносце, а об Наташе как о неверной жене… Если б то было возможно, я бы не П. вызвал на дуэль, но презренного разносчика сей гнусной сплетни; да где ж его найдешь?!

Рассудок убеждал меня, что дуэль была бы верхом безрассудства. Драться на шпагах я не мог из-за старой раны в руку. Оставались пистолеты. П., как мне было известно, постоянно упражнялся и стрелял весьма недурно для статского. Имел ли я право ставить на карту жизнь свою? на что будут существовать, в случае неблагоприятного исхода, Наташа и малютка? А не драться, говорило сердце, значит подтвердить истинность сплетни и остаться самому и Наташу оставить с презрительным клеймом…

«Как друг советую тебе не торопиться и обдумать все хорошенько, — продолжал З. — Дуэль вызовет шум и скомпрометирует Наташу куда хуже, чем теперь.»

Я возразил, что, коль скоро дело получило огласку, я не имею более свободы выбора действий, и подтвердил, что дуэль решена, попросив приятеля быть секундантом моим и, как П. станет здоров, переговорить условия поединка с лицом, на которое П. укажет. «Не хочу ничего в обиду тебе сказать, — с жаром убеждал меня З., — но взвесь, кто есть ты и кто П.; кто знает, не станет ли он со временем славнейшим в России сочинителем и не будем ли мы с тобой гордиться, что были среди первых слушателей его стихов? Он талант, гений!» — «Что ж, если гений, значит ему дозволено марать честь мою и жены моей?!» — отвечал я в бешенстве.

Пришед домой, стал я приводить в порядок дела мои. «Друг мой, ты, верно, не здоров, как побледнел!» — воскликнула Наташа. Я, как мог, успокоил ее, отговорившись усталостию.

Глядя на милое лицо Наташи, угощавшей меня ужином, слыша [нрзб] лепетание сына, мне не хотелось думать, что ждет их в случае, если я буду убит. Однакож, и убей я противника, жизнь моя должна была решительно перемениться. Несколько придя в себя, я содроганием представил себе, что стану убийцей П. и за то проклинаем его друзьями, среди коих были и мои друзья. Воображение мое рисовало мне П., повертывая его лучшими его сторонами; мне виделось, как он смеется над своею или чужою шуткою, запрокидывая назад голову, как сверкают его глаза при чтении стихов. Я понимал вполне, что убить его было бы делом, за которое до конца дней моих я мучался бы совестию, — слишком суровое наказание за повесничанье его, за мальчишью легкомысленность! а ведь, в сущности, худшего в поступках его не было, а намерениям его судья Бог!

Однакож отступать было бы уже поздно, без ущерба для чести моей. Оставалось надеяться, что секунданты будут довольно разумны и искусны, чтобы выговорить мягкие условия дуэли, из которой мы оба могли бы выйти невредимы или с неопасною раною, не уронив достоинства своего.

Вечером, часу в девятом, был я вызван к генералу. Он принял меня не в кабинете, как обыкновенно, а в покоях. Я начал было докладывать о поездке моей в Херсон и Очаков, но Инзов перебил меня: «Что это, братец, я слышал, ты с П. повздорил?» Я смутился и промолчал. «Да ты пистолет хоть в руках держал?» — продолжал он с насмешкою. «Не только держал, В. пр-во, я под Бородином стоял, а под Малоярославцем был ранен, после чего уволен с военной службы» , — возразил я с твердостию. «Ты, братец, не вздумай драться, — промолвил генерал, смягчивши голос. — Я не допущу, чтобы П. подставлял голову под пулю, да и тебя жалко будет, ежели он подстрелит. Дай мне честное слово.» — «Я, В. пр-во, Вам подчинен по службе и любому приказанию Вашему готов покориться, — сказал я, едва владея собою. — Но над частною жизнью моею Вы не властны, исполнение Вашего требования меня бесчестит.» — «Ах, так, — воскликнул генерал, взглянув на меня, однако ж, с уважением, — посидишь-ка ты у меня, дружок, три дни под домашним арестом, пока не остынешь немного.» — «Но у меня срочные дела не окончены…» — «Ничего, бумаги, которые тебе надобны, тебе на квартиру принесут. Чиновников у меня много, а П. один.»

Сим начальственным вмешательством гордость моя была уязвлена. Сидя под домашним арестом, я душою рвался доказать всему свету свою независимость. Однакож, выйдя из затворничества, узнал я, что П. нет в городе: по просьбе одного влиятельного лица он был отпущен на Кавказ для излечения от горячки. Судьба развела нас; чрез две недели я был переведен с повышением в Гродно. Новым чином и должностию был я обязан ген. Инзову, о коем всегда буду вспоминать с глубокою благодарностию.

Пушкин, по возвращении чрез два или три месяца с Кавказа, последовал за ген. Инзовым в Кишинев, куда перенес он свою резиденцию. Мы встречались с ним в Петербурге в 834−836-ом годах, раскланивались с холодностию. Я был поражен известием о его кончине. Припомнилось мне, как на прощальном вечере подполковник Сергей Николаевич Хопрячков мне говорил: «Не горюй, душа моя Петлинский! а хочешь утешиться, вообрази, что П. женат и жена ему рога наставляет — каково он будет беситься. Он над тобой смеялся — ты над ним посмеешься.»

Не со злорадством, но с горестию вижу, как ни один грех не остается без наказания; однакож за грехи нашей юности Господь наказывает человека вполне переменившегося, с кем у того юноши весьма мало общего осталось <...>