СЕМЬ ЭТЮДОВ О ПУШКИНЕ

Ген. Инзов обыкновенно устраивал обеды в пять часов пополудни, на которые бывали приглашены адъютанты, ближние помощники из статских и другие лица. По общему уговору, служебных дел не касались, толковали о новостях светских, политических, литературных и проч. На сей раз обсуживали новый журнал, который прокурор Сергей Федорович Нехотин из Москвы привез и где описывались похождения Лорда Байрона, бывшего тогда в зените славы. Ныне здравствующий Иван Францевич Бреммер сказал, что, на месте ценсуры, запретил бы распространять сведения о предосудительном поведении лиц знаменитых, ибо тем как бы подается пример всем прочим. Он добавил, что с трудом разумеет, как автор столь замечательный может в то же самое время быть распутником противуестественным. Нехотин же возразил, что должно дивиться тому, как человек, глубоко погрязший в пороках, оказывается способен сочинять творения возвышенные. Зашел спор, подлинно ли «Манфред» и «Корсар» суть творения великие, искупают ли сии творения проступки автора или же и в оных явно проглядывает безнравственность.

Тут вмешался П. и принялся с горячностию необычайной доказывать, что поэтов и вообще артистов должно судить по законам особенным, не таким, что действуют на людей общего разряду. Последние радуются, видя, что гений бывает так же мелок и подл, как они, будто сие их низость оправдывает и с великим человеком равняет; однакож человек великий, даже в самой низости, все ж не таков, как прочие, дюжинные.

Все сие произносилось с увлеченностию и софистическою убедительностию, как бы обдуманное заранее, а не пришедшее в голову незапно. Вряд ли многие в душе с П. были согласны, да и не каждому понравилось, что его косвенным образом причислили к людям дюжинным (хотя не пойму, что за обида быть названным заурядностью, к коей принадлежит 99/100 человечества), однакож никто не возразил вслух, либо захваченный пылом его речи, либо не желая вступать в спор о сем сюжете из опасения быть осмеяну Сочинителем.

Один я возвысил голос: «Верно, что поэты, обладая, кроме нарочитого дарования, большей живостию и восприимчивостию характера, большею чувствительностию, сильнее подвержены и бурным страстям, а соображения холодного рассудка над ними менее властны. За то их сумасбродство должно быть им прощаемо легче, чем простым смертным. Однакож нельзя забывать, что поэты, как-то с древности повелось, притязают на положение учителей и пастырей человечества, властителей дум, и сами себя таковыми почитают и желают, чтобы все их почитали. Можно ли совместить удобства ненаказываемости с удобствами всеобщего поклонения? Надобно выбирать что-то одно. Притом, сколь я сих людей разбираю, они скорее в Сибирь пойдут, чем согласятся слыть т, а к и м и, к, а к в с е, а не избранниками Муз. Следственно, отвечать за дела свои должны по закону если и особенному, то разве в сторону отягощения перемененному. Будь Лорд Байрон обыкновенным землевладельцем, его разврат только его самого бы позорил да сословие, которое в составе своем такое непотребство терпит; но как знаменитый литератор, коего не столько стихи, но и вся жизнь внимание привлекают, то заслуживает суда ожесточенного. Тиран на троне есть не то, что тиран в семействе своем по последствиям его жестокости; и пьянствующий генерал пороком своим беды принесет гораздо горшие, нежели предающийся тому же пороку сержант. Подобно и безнравственный писатель есть вдвойне грешник, ибо несет соблазн. Согласен, что подлый артист подл не так, как подлый кучер или чиновник, но куда хуже!»

Общество одобрило мою речь, а П., казалось, смутился и не находил, что возразить. Так правота и здравый смысл даже у человека, в словопрениях не искушенного, помогают одержать верх над искусным спорщиком и умом сильнейшим, развивающим, однакож, ложные мнения.

Впрочем, признаюсь, что не могу относиться к П. без известной предвзятости, хотя вполне уважаю таланты его, многие стихи его читаю с удовольствием, сострадаю мученической смерти его и сожалею, что поприще его прервалось на средине. Расставшись с заблуждениями юности своей, сделавшись семьянином, извлекая из лиры своей звуки патриотические и религиозные, мог бы он заставить меня забыть все выходки молодости, однакож личную обиду по-христиански прощаю, но из памяти изгнать не способен.

Перехожу к самой тягостной для меня части моего повествования. Жена моя, которой в ту пору исполнилось 19-ть лет, считалась в числе первых красавиц Екатеринослава. Мы с ней приглашены были на бал по случаю дня рождения супруги одного из видных граждан. За столом она оказалась vis-a-vis П. Я сидел дальше. Он говорил не умолкая, обращаясь, вопреки приличий, не к соседке своей, а к моей жене. Когда начались танцы, два раза испрашивал у меня позволения пригласить ее на тур. У меня не было причин отказывать. Я от природы не ревнив; а три года щастливого супружества сделали то, что я привык думать о Наташе как бы о части существа моего, и общее внимание к ней мужчин, непрестанные приглашения на всех балах тешило меня. Я веселился ее веселостию и оживлялся ее живостию; меня радовало, а не досадовало, что она имеет успех в обществе.

Глядя же, как она вальсирует с П., любой не удержался б от улыбки: жена моя несколько превосходила его ростом, и кавалер ее, желая нечто шепнуть ей на ушко, принужден был не пригибать, но приподнимать голову.

После я спросил Наташу, что ей говорил П. с таким жаром. Она отвечала: «Так, всякой вздор — хвалил мои плечи и шею». Сие меня, к нещастью, не насторожило, ибо о чем же говорить, танцуя с дамой, как не о том, что она сегодня очаровательна и платье чрезвычайно ей к лицу и проч.

Чрез тур П. снова приглашает Наташу, но она уже ангажирована. Он просит оставить за ним мазурку — она отказывает, сославшись, что мазурку обещевалась ротмистру К. Он с досадою отходит, а чрез минуту с радостью извещает, что К. уступил ему танец.

Наблюдать П. в мазурке, по правде, также было забавно: он прыгал и вертелся, как мальчишка, с видом полного упоения, будто танцевать мазурку есть важнейшее на земле занятие. Закончив тур, он не сразу Наташу ко мне подвел, а еще с ней некоторое время с живостью беседовал. Тут один наш общий знакомый со смехом сказал: «Берегись, Петлинский! П. строит куры твоей жене!» Я имел простодушие посмеяться с ним; сие предположение показалось мне нелепым до крайности; я не мог думать, что П. способен питать бесчестные намерения в отношении супруги приятеля своего.

Назавтра Наташа получает от П. корзину цветов с запискою, полною пошлых комплиментов, выходящих за пределы обычной учтивости, не нарушая, однакож, границ приличий. Сие, впрочем, не встревожило меня, но снова показалось забавным.

В тот же день П. заходил ко мне на квартиру днем, якобы за каким-то делом, хотя ему не могло не быть известным, что в то время я был в присутствии. Наташа к нему не вышла, так как была в простом платье и не убрана, занимаясь с сыном.

Екатеринослав не Москва: все происшествия, даже самые незначащие, здесь становятся заметны и служат предметом оживленных пересудов, особливо у людей, служебными делами не отягощенных. Не ушло от общего внимания и то, что П. столь явную любезность проявляет к моей Наташе. Но сие я узнал позже, а тогда, если бы мне кто прямо сказал и предостерег, я бы не поверил и посчитал бы наветом.

Я и посейчас не могу уразуметь, почему развратник, имея к своим услугам достаточное число особ того же разбору, ими не довольствуется, но со странною настойчивостию ищет соблазнить девиц или дам порядочных, с безупречною репутациею; а не соблазнить, так хоть ославить. Видно, чистота и скромность раздражают чувственность людей испорченных более, нежели легко доступные прелести.

Итак, добродетель притягательна для домогательств порока сильнее, чем свой же брат порок. Сие вновь подтверждает (если б кто и сомневался), что нравственность содержится в самой природе вещей, она самодовлеюща и самодостаточна, ей порок не нужен и противен, тогда как порок всегда нуждается в добродетели: если не как в жертве, то хотя бы как [нрзб].

Однако ж сам порок не так опасен (в силу того, что отвратителен), как посредственное состояние души, равно к благому и дурному склонное. Любопытство к пороку, кажется, само по себе не порок? сплетничанье грех не велик? боязнь злословия не само злословие? страх пред общим мнением, кажется, отнюдь не порок, но даже ближе к добродетели? А мы страдаем от всего того, как я на себе убедился, и вредит нам сие хуже [нрзб].

Но тогда, повторюсь, я был весьма далек от мысли, что моему щастию семейному может что-то угрожать. Мне предстояло отправиться в Херсон и Очаков: был получен донос о расхищении там казенных средств. Единственное, что меня печалило, это необходимость хотя на малое время расстаться с Наташею и маленьким сыном.

Служебные дела задержали меня несколько долее, чем я предполагал. Вернувшись, застаю жену мою не в обычном состоянии: радуясь приезду моему, она вместе как будто робеет меня и прячет взгляд, словно чем-то смущена. «Что с тобою, мой друг? — спросил я с беспокойством.— Здорова ли ты? Что наш Андрюша?» Она принялась уверять, будто все хорошо, но я слишком узнал ее за время супружества, чтобы вполне довольствоваться сими словами.

Приступаю к нашему человеку Григорью, не случилось ли чего в доме или с нашими знакомыми. Тот мнется, крутит головою, наконец говорит: «Неладно, барин! Люди брешут, что Наталия Алексеевна завела шашни с П.» — «Что за люди?» — вскричал я. — «Деньщик полковника С., кухарка Р-ых, повар Т-ских». — «Да у тебя, дурака, своя голова есть, свои глаза? Что ты повторяешь всякие враки?» — «Я и то говорю, барин, что враки. Не такова Наталия Алексеевна, чтобы при живом-то муже с посторонним вертопрахом прелюбы сотворять. Но, по правде, он у нас, в ваше отсутствие, каждый день появлялся». — «Мало ли кто и зачем к нам в гости приходит.» — «Так-то оно так, барин, да люди брешут…»

Допросив Марфу, жену Григорья, узнаю не многим больше. П., де, в мое отсутствие наведывался каждый день; поначалу Наташа, желая его отвадить, велела его не принимать, выдумывая для того различные поводы: барыня ушла с визитами, барыня прихворала и проч. Однакож даже столь явное избежание П. не останавливало, вплоть до навязчивости: «Ушла с визитами — говори, к кому? Захворала — не надобно ли врача хорошего?» Продолжение отказа от приема могло бы выглядеть странным… По словам бестолковой Марфы, П. сиживал по два, три часа и болтал без остановки, а о чем, разобрать было нельзя, «ведь он все больше не по-нашему говорил». — «А что Наталия Алексеевна? Какова с ним была?» — «Да все молчала, разве приказывала иногда кофею подать или земляники, да смеялась.»