СЕМЬ ЭТЮДОВ О ПУШКИНЕ

Эта рукопись оказалась у меня почти случайно. Вскоре после появления в журнале «Дон» (1992, N 10−12) моего этюда «Бунт Сальери» мне позвонил бывший одноклассник Евгений Кузнецов, с которым мы не виделись лет двадцать, и сообщил, что располагает архивом какого-то дальнего своего предка, который, по семейному преданию, служил вместе с Пушкиным. Он, Евгений, все искал, кому бы передать все это старье, и тут попалась на глаза моя статейка. Может, фамильная реликвия на что-то и сгодится…

Воспоминания действительного статского советника Антона Андреевича Петлинского (1792 — 1863) не представляют особой ценности для исследователя. Автор очень подробно повествует о годах учения, об участии в Отечественной войне, на которой он был тяжело ранен, после чего избрал гражданское поприще. По-видимому, определенный интерес для специалиста могли бы представить пространные описания встреч и бесед Петлинского с видными деятелями николаевской России — генералами Инзовым, Ермоловым, Дибичем, Паскевичем, министрами Канкриным и Киселевым и другими лицами. Но если что и способно вызвать внимание современного читателя, то это, разумеется, страницы, связанные со священным для каждого из нас образом А.С. Пушкина.

Хотелось бы сразу предупредить: общий настрой, «установка» мемуариста производят отталкивающее впечатление. Он не пытается скрыть глубокой неприязни к великому поэту, вплоть до того, что даже имя его стремится не упоминать. Признавая неизмеримое духовное превосходство Пушкина, мелкий чиновник тем не менее тщится принизить его до своего уровня и судить по своим нравственным законам. Здесь мы сталкиваемся не с обычной близорукостью современника («Лицом к лицу лица не увидать»), а с чем-то гораздо более смешным и жалким. Только улыбку может вызвать, например, самодовольная уверенность Антона Андреевича в том, что в спорах с Пушкиным он неизменно выходил победителем.

Впрочем, вряд ли кому-то придет в голову рассматривать эти воспоминания в качестве серьезного, заслуживающего доверия источника, хотя бы потому, что писались они на склоне лет и память частенько подводила мемуариста. Не надо быть профессиональным историком или литературоведом, чтобы обнаружить многочисленные фактические ошибки, неточности в датах и т. п. Начать с того, что описываемые события относятся, конечно, не к 1821 году, а могли происходить лишь в 1820, и никак не мог Петлинский в том году читать «Горе от ума», ибо самые первые варианты комедии появились значительно позже.

И последнее. Рукопись сохранилась плохо, чернила выцвели, некоторые страницы серьезно пострадали от мышиных зубов. Готовя труд к публикации, я был вынужден восстанавливать по смыслу недостающие слова и даже фразы. В отдельных случаях (они отмечены) это мне не удалось. Я посчитал себя вправе, с любезного согласия Евгения Кузнецова, поставить свою фамилию над текстом, ведь именно моими усилиями он приобрел законченный вид. Заглавие (весьма удачное, на мой взгляд), также принадлежит мне.

И самое последнее. Я стремился максимально сохранить довольно топорный стиль автора и особенности его орфографии.

А.Х.

<...> Не богатый, не знатный, однакож от природы сметливый, усердный и прилежный по привычке, притом нраву смирного и необидчивого, снискал я доверенность и, скажу больше, благосклонность начальников своих, не нажив завистников и тайных недоброжелателей, что не часто бывает между чиновного люда <...>.

В 1821 году, имея 29-ть лет от роду, жену-красавицу и младенца-сына, я служил в канцелярии ген. Инзова и почитал себя щастливейшим из смертных. На третьем году супружества я любил и был любим, как на другой день после сватьбы. Виды на повышение открывались предо мною самые благоприятные. Служба не тяготила меня не потому, чтобы была легка или занимала мало времени, но потому, что отправлял я ее с ревностию и увлечением. Участие, в меру моих сил, в замыслах и деяниях славного государственного мужа, каков был Инзов, в благоустроении обширных пространств, вновь приобретенных Россиею, в военных приготовлениях при слухах о близкой войне с Турцией за Болгарию и Грецию, — все сие преисполняло сердце мое гордостию.

Судьбе было угодно нарушить покойное течение дней моих! Однажды ген. Инзов представил нам нового нашего товарища, что было противу правил: обыкновенно сия приятная обязанность исполнялась правителем дел. Но новичок точно был не из разряду обыкновенных! Имя его было нам известно и из журналов, и из ходивших по рукам списков стихов его, преимущественно либерального или непристойного до крайности содержания, однакож отличавшихся легкостию и звучностию слога. Уже в ту пору молодежь почитала его другим Лордом Байроном, и слава его начинала затмевать Жуковского и Батюшкова. Непрестанные насмешки и брань на Государя, глумление над религиею возбудили наконец сильное неудовольствие Правительства, и сочинитель был удален из Столицы в наш Екатеринослав.

Замечу, что сие свидетельствует мягкость управления в царствование покойного Александра Павловича: вряд ли литератор при Наполеоне, Испанском или Прусском Короле за нападки на Монарха был бы наказан… назначением на место государственного чиновника <...>

С любопытством приглядывался я к соседу (ибо стол письменный ему был определен рядом с моим). Позднейшие портреты сильно льстят Сочинителю. Был он не урод, но с чертами лица неправильными, нос длинен, губы толсты и вся нижняя часть как бы подалась вперед. Росту ниже среднего, однакож довольно ловок и крепок. Глаза постоянно бегали с место на место; движения быстрые и даже суетливые; речь бойкая и острая; держался развязно со всеми, не исключая начальников и незнакомых лиц, при генерале садился без приглашения, заложа ногу за ногу, а то мог и на стол усесться. Когда хотел произвести выгодное впечатление, то умел ко всякому подладиться, дамам сыпал комплименты без удержу; с молодыми людьми балагурил; с людьми возрастными и степенными заводил речь о важных предметах и прошлых событиях, свидетелями коих они были. Впрочем, познания имел довольно обширные, понятия соображал быстро.

По случаю первого знакомства устроена была тем же вечером пирушка; явились и некоторые из молодых офицеров, знакомые П. по Петербургу. Пошли крики про н, а д е ж д у р у с с к о й с л о в е с н о с т и, с л, а в н о г о с о ч и н и т е л я Р у с л, а н а; про то, что Овидий Назон тоже был сослан; пошли тосты в честь каждой из девяти муз; пошли разговоры философические, исторические, стратегические и эротические — из чего всякой догадается, что шампанское лилось рекою.

Теперь я нахожу постыдным, тогда же ничего странного не видел в том, что офицеры и чиновники, давши присягу Государю и получая от Государя жалование, для большинства составлявшее единственный источник пропитания, состязались в жестоких насмешках над Государем, рассуждали об ужасах деспотизма, нестерпимых стеснениях для общества, налагаемых Правительством, — которому верно служить обещевались! — о необходимости перемены образа государственного правления и проч. Странно и то, что все сии вольные беседы непременно сопровождались пьянством, а без вина не шли, до коего я, на беду, никогда не был большим охотником, а став отцом семейства, и вовсе отстал. Шампанское ли располагает к либеральным мыслям? вольнодумие ли беспременно требует шампанского? — не умею решить!

С глубокою грустию вспоминаю тогдашних моих собутыльников: печальна была участь многих из них, кои были замешаны в нещастном деле 14 декабря… Почитаю излишним разъяснять подробности! Размышляя с горестию о судьбе сих легкомысленных, но блестящих по дарованиям, благородных по устремлениям юношей, всякой раз прихожу к выводу, что от многих безрассудств они удержались бы, если б были, подобно мне, женаты и имели детей. Человек, не отягощенный заботою о каждодневном пропитании семейства своего, свободный от обязательств перед детьми и хлопот по устроению их будущности, отважно пускается на самые опасные предприятия, в чаянии вдруг исправить мир, да и самому вечную благодарность от человечества заслужить. Не от того ли едва не все революционеры были холосты, как Marat, Дантон, Робеспиер, а иные, как Demoulin, хоть и имели супруг, но не детей. Напротив, семьянин, хлопоча о достатке дома своего, о новом платье для любезной супруги, о подарке для маленького сына и проч., желая увеличить для того доходы свои, нечувствительно приобщается к течению дел хозяйственных и государственных во всей России, являет собой как бы рачительного правителя в маленьком царстве своем. Невместно мне давать советы Правительству; а право, следовало бы поощрять молодых людей, особливо офицеров, чиновников, дворян без определенных занятий, разночинцев, жениться не позднее 25-ти лет. Обыкновенное возражение: юноше без прочного положения как содержать семью? На сие отвечу: так пусть ищет способы упрочить положение свое, будучи женатым; пусть направляет молодые силы свои на добывание хлеба насущного себе и милой своей, а не на соблазнение замужних дам и неопытных девиц; пусть лучше бегает за доходным местом, а не за юбками, не развратничает и не плодит байструков! Блажен, кто с ранней поры устремил жизненную стезю свою от необдуманных порывов к благоразумию зрелого возраста; ибо зрелость не с годами обретается, а с началом сознания, что ты не за себя одного пред Богом и людьми отвечаешь, но от тебя зависит довольствие и самое существование других лиц, притом же самых дорогих.

Правда и то, что сердце человеческое в зрелые годы грубеет, черствеет. Что делать? Всякому овощу свое время; нельзя целый век ходить в коротких штанишках. Теряя молодую пылкость и свежесть чувств, молодое честолюбие, приобретаем опытность; приобретение ценней потери: остаешься с прибылью!