ОСНОВА

Любого, кто на белый свет родится,
встречает время со своим резцом…
О, сколько предстоит ещё трудиться
Ему
над человеческим лицом!

Порывы века яростны и вещи,
когда лицо в работу он берёт,
он скулы обозначивает резче
и твёрже он очерчивает рот.

Его проникновение крепчает,
ваяет он неистово, взахлёб.
Крылатая морщина лоб венчает,
Когда он принуждает мыслить лоб!

Он заставляет жить неутомимо
и видеть то, что скрыто в глубине…
Трагедия — когда пройдёт он мимо,
тебя оставив слепленным вчерне.

То просто день, то день, как веха,
идёт гремя, летит звеня,
и четверть века, четверть века
уже прошло через меня.

Уже… Не то, пожалуй, слово.
Ещё — вот это поточней.
И сердце сызнова готово
отсчитывать ступеньки дней.

Шаг заразительно свободен,
и твёрд широкий взмах руки,
и словно тени в ясный полдень,
воспоминанья коротки.

Спишь беспробудно до утра ты,
хоть всё вокруг тебя гуди,
и все находки, все утраты
неотвратимо — впереди.

Но что же ты успел на свете
и для чего завидно рос?
Ещё ни разу не ответил
ты прямо на такой вопрос.

Возможно, надо жить иначе —
скромнее, чище и крупней,
глядеть суровей на удачи,
искать и находить трудней?

Что толку в мелочном успехе,
когда нас кличет жизнь, трубя…
В двадцатом веке, сложном веке
сумей для всех найти себя.

Сумей найти, чтоб не забыли.
Не потеряй себя опять,
чтобы земле не в тягость были
твои другие двадцать пять.

Я — о птицах, я опять о них —
о крылатых спутниках земных.

Я о тех, что летом и зимой
воздух рассекают надо мной.

И поют, и стонут на лету,
крыльям подчиняя высоту.

Птицы, я желаю вам добра
и сухого, лёгкого пера.

Чтоб у вас до старости была
высота на уровне крыла,

и птенцам несли оттуда вы
в крепких клювах капли синевы,

а птенцы с орбит уютных гнёзд
смело брали старт — до самых звёзд —

и рвались сквозь холод, через мглу…
Впрочем, это им не по крылу.

Это, беззащитных птиц любя
я уже оставил для себя.

Я помню день эвакуации.
Тревожно звал автомобиль.
Лежала мёртвая акация,
уткнувшись чёрной кроной в пыль.

Но ни беспечности, ни юркости
я не лишился, хоть убей.
Какая мне беда, что «юнкерсы»
сменили в небе голубей!

Мне было семь.
Меня занянчили
семь лет добра и тишины.
Передо мной мячи маячили —
и я не признавал войны.

Твердила мать: «Эвакуация!» —
и что ещё могла сказать?
Но не желал совсем спасаться я —
я только сам хотел спасать.

Спасать цветы, победно гикая,
сходя от храбрости с ума,
спасать дома красноязыкие,
немыми ставшие дома…

Я вижу заново и заново
тот день подробно — по часам.
Как возраст мой меня обманывал,
обманутый жестоко сам!

Я взрослым стал —
есть имя, отчество,
и с детством зрелость не связать,
вот только, словно в детстве, хочется
мне не спасаться, а спасать.

Сорок первый. Я от бомб врага
спрятался во вятские снега.

Наметал, пушил, вулканил ветер
снежные ребристые холмы.
Я забыл, что лето есть на свете,
что конец бывает у зимы.

Обступали женщины колонку,
где на кране льдела борода,
у одной из них на похоронку
падали из глаз дробинки льда.

В валенках чужих — питомец юга —
брёл я в школу санной колеёй.
Горло мне захлёстывала вьюга
колкой серебристою петлёй.

Повисала на ногах усталость
и в глазах темнело белым днём…
солнцем нарисованным казалась
латочка на валенке моём.

Когда мне было лет двенадцать,
чтоб не скучать и не грустить,
я не хотел с театром знаться,
я только в цирк любил ходить.

Мне там дарили за пятёрку
всплеск парусиновых небес,
громоподобную галёрку
и круглый мир сплошных чудес.

Там танцевали вальс кобылки,
бичами воздух был избит,
и жёлто брызгали опилки
из-под начищенных копыт.

И сердце билось часто-часто,
когда в пределы высоты
несли воздушного гимнаста
лучей скрещённые шесты.

И восхищённо говорил я,
я честно врал, придя домой,
что видел правдашние крылья
за человеческой спиной.

Что снилось мне,
что снилось мне
в эвакуированном детстве?
Хлеб!
На него в голодном сне
я мог по горло наглядеться.
Кирпич, с теперешним не схож,
не пышнотелый, не подовый,
он и во сне был чернокож,
но там его хоть было вдоволь.

А мать глядела на портрет,
не узнавая сына в сыне…
Теперь во сне буханки нет,
теперь буханка — в магазине.
Моя любовь к ржаным хлебам
туманом в памяти объята…
Что снится вам,
что снится вам,
десятилетние ребята?

Я не отгадыватель снов,
и сами б вы могли признаться,
что постоянно — вновь и вновь —
вам звездолёты нынче снятся.

О межпланетной эры сны,
с миров срывающие крыши!
В вас горы и моря Луны
земных доступнее и ближе.

Ну что ж, мальчишка дорогой,
куда уйдёшь от правды сущей?
Иное время —
и другой
у поколенья хлеб насущный.

Смотрю на арбуз удивлённо.
Ему изумляюсь не зря:
он свежестью налит до звона,
и в нём полыхает заря.

Блестящий, прохладный, хвостатый,
лежит он, боками слепя.
Ах, чудо,
ах, чёрт полосатый,
как столько вобрал ты в себя?

Дождь льёт монотонно и длинно,
пути промывая снегам.
Опавшие листья, как глина,
навязчиво липнут к ногам.
Погашено ливнями лето.
В ночах притаилась зима,
и в тучах булыжного цвета
тяжёлые зябнут грома.
Устали ветра полоскаться,
набухли водой, улеглись.
И врезались ветки акаций,
как чёрные молнии ввысь…
Пейзаж этот, право, несносен,
не высверкнет в тучах просвет.
Пожалуй, обычная осень,
как сто лет назад…
Только — нет.
Над мокрой дорогой,
над сводом
ветвей, отсыревших насквозь,
над лиственным хороводом,
над струями, бьющими вкось,
над скользкими комьями грязи,
за выстывшей толщею мглы
полётов космических трассы
лежат, от дыханий теплы…

Время след свой в памяти прочертит,
чтобы никогда не стёрся он…
Мой обратный адрес на конверте
в цифру многозначную вмещён.
Началась армейская дорога
днём осенним в части войсковой.
Сколько выразительности строгой
у короткой строчки цифровой!
Полная поэзии суровой
жизнь за ней солдатская встаёт.
Датою рождения второго
номер части в памяти живёт.

Ещё пока не начат счёт
делам их боевым,
и нелегко пока ещё
привыкнуть к форме им.
Они стоят на рубеже
всех воинских начал,
но мы на них глядим уже
как на однополчан.
Советуем наперебой —
пусть знает новичок, —
как с реактивной быстротой
подшить воротничок.
Как в скатку скручивать шинель,
чтоб старшина сиял,
как заправлять свою постель
так, будто и не спал.
Не то, что тем хотим блеснуть —
Мол, знаем всё одни.
Армейский начинали путь
мы так же, как они.
И силу ведаем простых
и дружественных слов
людей, на похвалу скупых
и щедрых на любовь.
Нет, мы желаем, чтоб росло
число их славных дел…
В полк пополнение пришло —
и полк помолодел.

На посту я был большой и чинный.
Грел меня — от пяток и до губ —
выданный в каптёрке мне,
овчинный,
на плечи обрушенный тулуп.
В нём стоял я, погрозневший, зоркий.
Пахли для меня сильней всего
сном и вьюгой,
сталью и каптёркой
белые объятия его.
До чего же был он ароматный,
лихо отороченный пургой!
Я клянусь, что королевских мантий
не носили с гордостью такой.
Правда, он твердел снаружи малость
на февральском бреющем ветру.
Солнечные лучики ломались,
на него наткнувшись поутру…
Я теперь —
в кругу иных занятий,
не стою ночами на снегу,
но из тех невыстывших объятий
вырваться и нынче не могу.

Ты, значит, вон какая,
от ветерка хмельна,
нешумная, донская,
скуластая волна.
Пришёл я издалёка
на плеск, на говор твой.
Орлиный хищный клёкот
повис над головой.
Мне не подаст команду
штормяги сиплый бас.
Я променял шаланду
на вёсельный баркас.
Ну, что ж, бывает всяко
в непознанной судьбе.
И я ладонь, как якорь,
топлю, волна, в тебе.
И плавно, мягко тонет
в рябой воде рука,
и льнёт к моей ладони
доверчиво река…

M.A. Шолохову

Цепляясь за степные склоны,
под ветром пыль кружит юлой.
Как золотые взрывы,
клены,
звеня, клубятся над землей.

Горчит полынью воздух стылый…
Над крышами базковских хат
горит густой, багровокрылый,
ошеломляющий закат.

И я, волнения не пряча,
сойдя с моста, спешу туда,
где валкой поступью казачьей
взбегает на песок вода.

Я знал,
я чувствовал,
я верил,
встречая радость и беду,
что все равно на этот берег
и я когда-нибудь приду.

Приду в один из дней погожих
и грудью полною вдохну
всходящую по травам Вешек
писательскую тишину.
Она бодрит и согревает,
накатывается, пьяня.
Так вот где слово вызревает,
готовясь потрясти меня!

Его неспешно Дон всколышет,
степь аромат подарит весь,
и то, что завтра мир услышит,
неуловимо реет здесь…

На мир глядеть бы проще
И взглядом отмечать:
вот человек. Вот площадь.
Вот круглая печать.

Но внутреннее зренье,
как с дерева в бору,
сдирает в исступленье
со всех вещей кору.

Прочь, внешний блеск высокий
дрожащий на смоле!
Пусть обнажатся соки
узластые и стволе.

Разверзнутся глубины —
и вот дотронусь я
до сложной сердцевины
простого бытия.

Там не ищи покоя —
надежды, муки, сны
с весельем и тоскою
там переплетены.

И смешана со злобой
святая доброта.
Определи попробуй,
где дно,
где высота?

И сердце неспокойно,
и тишина грозна…
А сбоку, смотришь,
стройно
ввысь тянется сосна…

Длинным лучиком спину мне гладя
солнце землю еще не палит.
Я бегу босиком по прохладе
синеватых шлифованных плит.

Тротуары пятнисты, как барсы,
от разорванных солнцем теней.
Детство — это мое государство
протяженьем в две тысячи дней.

Ну чего мне грустить, в самом деле?
Жизнь моя и проста и ясна.
Я проснулся, сорвался с постели
и — на улицу, теплый от сна.

Я — в начале пути.
Я — ребенок,
и тропинки мои не кривы.
Я пред миром доверчиво тонок,
ТОЧНО стрелка весенней травы.

И глаза мои к небу воздеты
и наполнены голубизной,
и каштаны, как добрые деды,
держат свечи цветов надо мной.

И не знаю, что в сини криничной
встанет,
смертной тоскою пыля,
взрыв, как будто бы столб пограничный,
за которым — иная земля…

Мой новый возраст —
чую в глубине —
меня неуловимо изменяет,
хоть сердце кровь горячую во мне
все гак- же безбоязненно гоняет.

Так, исподволь, и полдень настает —
и мы, часов не видя, ощущаем,
что воздух вроде сделался не тот,
пусть перемены и не замечаем.

…О, я освоил прежнего себя,
Как дом, котором выпало родиться,
где знаешь наизусть, когда, скрипя,
под каблуком прогнется половица.

Я нового себя хочу понять
совсем не для спокойного уклада,
а чтобы, изменяясь,
изменять
все, что вокруг переиначить надо.

1

Меня теплом весенним радуя,
она мне облегчает путь.
Снежинкой — маленькой наградою —
она летит ко мне на грудь.
Когда ни карты нет, ни компаса,
а ночь налита темнотой,
она звезду зажечь торопится
своей рукою надо мной.
Как на любовь мою надеется
она светло и горячо,
когда листок увядший с деревца
кладет мне мягко на плечо!
Полна участья, страхом сжатого,
как моего мужанья ждет,
когда, как будто провожатого,
она вдогон мне ветер шлет!
Я сын ее, кровинка малая,
стучащая в ее виске,
она дождинкою усталою
стекает по моей щеке…

2

Углубиться с толовой в природу!
Век под крышей вряд ли усидишь…
На реке изменчивую воду
полирует вдумчивая тишь.

По звезде насаживает вечер
на тугие копья камыша.
От хаоса, что во мне наверчен,
тихо избавляется душа.

Сколько в суете забыто нами!
Небо, поле, ветер и траву
этими простыми именами
с изначальной чуткостью зову.

Сызнова природу постигаю,
впитываю порами покой.
Я к нему с усильем привыкаю,
как сельчанин к жизни городской.

Выросший средь грохота и треска,
слушавший орудья, поезда,
к речке оборачиваюсь резко
на удар сазаньего хвоста.

И гляжу, как сломанную воду
бережливо сращивает тишь…
Убиться с толовой в природу!
Только век в ней разве усидишь?

3

То весной мечтательно коснется
сквозь пласты промерзшей синевы
золотыми пальчиками
солнце
изумрудных клавишей листвы.

То река, текущая былинно,
летнего простора голубей,
развернет бесхитростно и длинно
звучную гармонику зыбей.

То ударят, мрачности не пряча,
тучи
марш осенний тяжело —
и уронит небо нотку плача
журавлю на грустное крыло.

То, совсем забытые в апреле,
заведут мелодию свою
сереброголосые свирели
первых вьюг
у года на краю…

Музыка природы не смолкает!
Слушайте ее вблизи, вдали
до поры, покуда жизнь пускает
вас
в большой концертный зал Земли.

Крылата поступь женщины моей,
душа ее возвышенно прекрасна.
Чего бы не сказали мне о ней
позорного, дурного — все напрасно.

Она — мое волненье и покой,
она необъяснимо движет мною.
Когда ее я чувствую такой,
она уже не может стать иною.

По жизни,
неумело сострадая,
проходит робость —
девочка худая.

Каленым полднем и прохладной ранью
проходит, каблучками не стуча,
тяжелой осыпаемая бранью
и наглыми насмешками рвача.

Но на земле
ее всесильна хилость —
не хмуря чуть приподнятых бровей,
она обезоруживает хитрость
пугливой беззащитностью своей.

Она неслышно души открывает
улыбкой, как магическим ключом,
и горькую печаль она скрывает.
оттертая решительным плечом.

О робость — счастья спутница святая,
без трепета ее
померкнет день…
Идет по жизни девочка худая —
Ее ты острым локтем не задень!

Какая ночь была!
Какая
стояла над рекой звезда!
Лишь, к берегу луну толкая,
звучала сонная вода.
И выборматывала вяло,
быть может, то, что белым днем
от слуха нашего скрывала
в своем волнении сплошном.
Огни горели на причале,
и в водах, тьмою налитых,
их отражения дрожали
на зыбких сваях золотых.
Под небом, шитым светлой вязью,
над отработавшей водой
я был единственною связью
между землей и высотой…
Ночь шла на убыль —
и светила
звезда слабей в преддверье дня,
но ощущал я:
уходила
та ночь не в вечность, а в меня.
Была в ней красота и зрелость,
была такая благодать,
что этот мир ей не хотелось
бесповоротно
покидать.
…Среди житейских бед и тягот,
в кругу бесчисленных забот
смогу ль продлить в себе
хоть на год
короткий век ее красот?

Н. Скребову

Посажу я клен в конце аллеи,
чтоб листва по веткам потекла,
чтобы стала жизнь моя длиннее
на длину кленового ствола.

Хлесткими, разозленными
в землю на время уйдя,
прорастают зелеными
серые стебли дождя.

Стали крепкими, длинными,
взрослыми стали вполне
травы, бывшие ливнями
где-то в пустой вышине.

А куда б они выбились,
если б к земле не ушли,
а во что б они вылились,
коль не достигли б земли?

Впервые по имени-отчеству
я назван!
Потуплен мой взгляд.
Мне этому верить не хочется,
да годы поверить велят.

Бываем мы детски наивными,
да наша вера тверда,
что отчество четко от имени
еще отделяют года.

Меж тем, как за именем, хваткое,
свершает оно свой поход —
так главная стрелка украдкою
за стрелкой минутной идет.

Давно ли сближение начали —
теперь мне не все ли равно?
Но, слившись нежданно в одно,
мой полдень они обозначили.

А. Кореневу

Я должен чувствовать подспудно —
ломаю хлеб иль пью вино, —
что это каждому доступно,
что это всякому дано.

И нету жажд неутоленных,
когда моя утолена,
и нету жизней,
обделенных
душистой сытностью зерна.

Иначе — обречен на муку!
Как пуля — птицу на лету,
стыд останавливает руку,
кусок несущую ко рту…

Сменялись названия станций,
в себя чьи-то судьбы вобрав,
и мне раскрывались — останься! —
объятья некошеных трав.

Навстречу березы летели
в качающейся полумгле,
как будто косые метели,
приросшие крепко к земле.

И вольница белого света
не ведала четких границ,
и пело рязанское лето
в трепещущих горлышках птиц.

И ветер густой колокольно
в солотчинских соснах гудел.
И мне было стыдно и больно
за мизерность сделанных дел.

Я шел, ученически робок,
об истинном в жизни мечтал,
и свежую клинопись тропок
босыми ногами читал.

И мир, молодой и колючий,
почти откровенный со мной,
себя поворачивал лучшей
и главной своей стороной.

Константиново

Вы замечали, как легко вам
по городам ходить чужим?
Беспечен взгляд,
и шаг раскован,
и произволен дня режим.

Вам одинаково занятны
названья улиц, площадей,
вам одинаково приятны
глаза незнаемых людей.

Здесь ваша память отдыхает —
о чем чужое говорит?
Здесь вас никто не упрекает,
никто вас не благодарит.
Ни с чем не связанные прочно,
вы бестревожны всякий миг:
ни дом,
ни дерево,
ни почва
не стали частью вас самих.

Внезапно скука сердце ранит,
все оглядите свысока —
и вас к родным местам потянет
неодолимая тоска…

Какая это все же благодать —
не увязая в мелочах, как в тесте,
из дому выйти утром,
увидать:
земля и небеса на прежнем месте.

На прежнем месте травы и цветы,
деревья по реке никто не сплавил,
и там они качаются,
где ты
их без присмотра вечером оставил…

Мир медленно овладевает мной,
освобождая от ночного плена.
Так, перенесши обморок,
больной
в сознание приходит постепенно.

И, бытие почувствовав сполна,
к большому человеческому стану
я присоединяюсь,
как волна
себя присоединяет к океану.

Ты спишь.
Глаза прикрыла прядь волос.
Мы сном разлучены на самом деле.
И напряженье дня оборвалось
в твоем обмякшем полуночном теле.

Ты спишь, невозмутима и чиста.
Ты вся — за сном,
как за стеклянной дверью,
ты им всесильно у меня взята,
отобрана, как временною смертью.

Ты спишь — сама с собой наедине,
Но стоит мне руки твоей коснуться,
И ты из сна воротишься ко мне —
тебе о т т у д, а так легко вернуться!

Вдохновенной природы зодчество —
ветви нервные,
ствол прямой,
белокорое одиночество
грустно высится над землей.

В стороне от колес шуршания,
ах, березка, грустишь о чем,
деловитыми горожанами
обтекаема день за днем.

Погляжу на тебя —
мерещится,
будто бы до недавних пор
тонко во глубине Отечества
ты белела среди сестер.

Было тихо с утра до вечера
В том краю, где светло от рос,
И по голосу человечьему
стосковалась семья берез.

И они пошептались листьями,
обсудили свою печаль,
и тебя, молодую, выслали
за людьми
в городскую даль.

…Пусть не кликал меня по имени
белый зов
в городском саду —
ты, березка, прости, прости меня,
я замешкался. Я иду.

С легкой участью не справясь —
в дружбе видеть лишь игру,
клен, волна, ромашка,
я вас
в соучастники беру.

Вам собою не мешаю
и пекусь не о себе,
ваши жизни приобщая
к человеческой судьбе.

Ярко, пенисто, коряво,
ставши помощью моей,
вы превысьте ваше право
жить отдельно от людей.

Чудным током вашей власти,
вечным светом естества
пронизайте и окрасьте
омертвелые слова.

И в минуту озаренья —
клен, ромашка ли, прибой —
будьте мною на мгновенье,
продолжая быть собой.

Река диктует свой устав
соседствующей с ней деревне,
взбегать на берег не устав
так современно
и так древне!
И над серпами козырьков
кепчонок
выцветшей окраски
восходят
местных моряков
лунообразные фуражки.
За ископыченным бугром,
скрипя канатами от клади,
скользит натруженный паром,
как бы приклеен к водной глади.
Глаза кричащих пастухов
на переправе солнце жалит,
но вот паром гремяще залит
лавииной рыжею
быков.
Бросает блеск на их бока
вода, бурлящая в потоке,
и плещет вечная река
в недолговечном бычьем оке…

Багаевская

Когда сужался мир в окне,
пространственные шири
в непреходящей новизне
навстречу мне спешили.

Когда я высоту терял,
когда брала досада,
меня попутчик одарял
отзывчивостью взгляда.

Когда взорвался бы — лишь тронь! —
так жизнь перекаляла,
мне степь прохладную ладонь
под сердце подставляла.

Я плечи сникшие прямил,
я жизнью восторгался,
когда мне в душу внешний мир
целительно вторгался…

Держи меня на крутизне,
земля,
лучами грянув,
бросай спасательные мне
круги меридианов!

Вешенская — Боковская

Еще не стар —
и потому
я миру доверяю.
На что глаза ни подыму —
все олицетворяю.

Все ощутить с о б о й хочу:
и землю под ногами,
и тополиную свечу,
задутую снегами,
и лодку,
и линялый стог,
и облако витое,
и стройный ливень,
и мосток,
парящий над водою.

Весь этот милый мир земной,
что горячит и студит,
пускай еще побудет мной,
пускай еще побудет…

О чем же мне помнить?
О саде,
продрогшем с макушки до пят,
хотя его в жгучей осаде
октябрьский держал листопад.

И мокли деревья, прошиты
косым дождевым серебром,
лишь лист, как ладонь,
для защиты
был ветру поставлен ребром.

Под кронами цвета пожара,
чьим жаром я был опален,
характерность жеста сближала
меня и беспомощный клен.

Не так ли ребенком в бомбежку,
заслышав, как бомба визжит,
я перед глазами ладошку
плашмя выставлял,
точно щит?

Осколков следы на фасаде…
Орудия рядом басят…
О чем же мне помнить?
О саде.
О силе, сжигающей сад.

Боль в сердце никак не утишу…
В минувшем
яснее всего
отца-пехотинца я вижу
пред боем последним его.

Вот борщ он хлебает в овражке,
коленями сжав котелок,
вот цедит по капле из фляжки
воды тепловатой глоток.

О, слышное мне сквозь года
бряцанье посуды железной,
которая больше полезной
не будет отцу никогда.

И капелька пота видна
еще на лице неубитом.
Портянки постираны.
Б ы т о м
еще остается война.

И горе мне душу терзает —
я знанием поздним богат
и ведаю то, что не знает
отец мой — пехоты солдат.

А может, в движеньях спокоен
и будничен он потому,
что видит за будущим боем
доступное только ему?

И так для меня неопасна
отцом различимая даль —
бездымно светла и прекрасна, —
что жизни за это не жаль…

Когда неловко, по-цыплячьи,
запрыгал дождик по камням,
зашлась душа в беззвучном плаче,
вернув меня к прошедшим дням.

Оттуда дождь пришел,
оттуда,
где обруч, тоненько звеня,
катился вдаль…
Какое чудо,
что было детство у меня!

И в те мальчишеские годы
вместились все мои дожди,
все краски, запахи природы,
какие ждали впереди.

И нынче ласточки круженье,
кувшинки белая ладья —
как приглашенье к возвращенью
туда, к истокам бытия.

Реки широкое дыханье,
земли неба торжество
сегодня — лишь напоминанье,
лишь повторение
т о г о…

Ждал исключительных минут,
великих дел,
густых оваций
и дни считал —
когда ж начнут
мечты тщеславные сбываться?

Годов разматывая нить,
я понял то же, что иные, —
как нужно искренне ценить
простые радости земные:
рассвет в степи,
в лесу тропу,
доброжелательное слово,
и честный хлеб,
и пот на лбу,
и общность дружеского крова,
и песню, грустную, как дым,
и речку с плавным поворотом…

Чему я был необходим
сильней,
чем будничным щедротам?

Однажды мы решаем мудро
в оцепенении ночном,
что жизнь свою
с приходом утра
переиначивать начнем.

Что путь прямой — он самый трудный,
а впереди все меньше дней,
и надо быть благоразумней,
предусмотрительно умней…

Нам хватит мужества понять —
пусть даже зубы сжав до хруста, —
что легче высохнуть,
чем русло
свое
насильственно менять.

И разве эта непреложность
и верность до конца себе
не есть единая возможность
счастливых перемен в судьбе?

Посреди воздушного сиянья,
бронзой или мрамором светя,
вознесется к небу
изваянье —
человечьей дерзости дитя.

Рукотворной силою упрямства,
выпуклою плотью естества
вселится в упругое пространство
предъявив на жизнь
свои права.

Словно в этом месте не хватало
миру,
чтоб законченным предстать,
одухотворенного металла,
камня побужденного страдать.

И такою нужной станет глазу
и пространству
эта красота,
что попробуй убери —
и сразу
резкая проступит пустота…

Как солнечны твои зрачки,
в которых не селились
страхи!
Еще ты ставишь каблучки,
как восклицательные знаки.

Еще повернут
род мужской
к тебе парадной стороною,
а тесный скверик городской
волшебной кажется страною.

И не затем, чтоб слезы лить,
ты взгляд кокетливо туманишь.
Но кто же в силах отдалить
тебя от той,
какой ты станешь?

Дурачься!
Ты пока не т а,
ты тою стать еще помешкай —
с морщинкой горькою у рта
и со всезнающей усмешкой.

Потом… Потом… Когда-нибудь…
А нынче пой,
цвети вольготней,
весенней травкою побудь,
не знающей
о прошлогодней.

У меня еще время есть
засмеяться,
на катер сесть,
вставить в вазу пучок сирени,
поутру
распахнуть окно,
песню спеть
и пойти в кино,
напечатать стихотворенье.

У меня еще время есть
томик Тютчева перечесть,
опустить в автомат монету.
Но на цыпочки чуть привстать,
чтобы ручку дверей достать,
у меня
уже времени
нету…

Не загадана мной
и никем не обещана,
убегая в осеннюю степь далеко,
предо мною тропа,
словно в дереве трещина
или молния в небе,
ветвится легко.

Сероватое облако
с рыжей подпалиной,
точно зверь, затевает лениво игру
с перепончатокрылой листвою,
распяленной
на крепчающем, на духовитом ветру.

О, какие мне жизнью дарованы милости —
грустный свет в вышине
и ветвистость тропы!
А без этого разве сумел бы я вынести
воровскую внезапность ударов судьбы?

Как меня б озарили прозрения поздние,
как бы я ощутил вдохновенья ожог,
если бы не вдохнул воздух зреющей осени,
увидав ее блеклый сигнальный флажок?

Мне о краткости часа пора беспокоиться,
но стою, протяженностью мира богат,
где спокойно, храня в увяданье достоинство,
утомленная степь
переходит в закат.

Всматриваюсь в тех,
кого встречаю,
слушаю их речи — и молчу,
проникаюсь радостью, печалью
встреченных —
себя понять хочу.
Всматриваюсь в глубь себя,
пытаюсь
вдуматься в уроки лет своих,
отзвуки моих душевных таинств
слушаю —
хочу понять других…

Приедет мама.
В разговорах,
что сладко мы затеем с ней,
вдруг отгоревший вспыхнет порох
далеких дней,
суровых дней.
Своею памятью живою
она дотянется свежо
туда, где не уже нас двое,
туда, где трое нас еще.
И то, что вижу я туманно,
так ясно видит до конца.
Подробней помнит мужа мама,
чем я — погибшего отца.
И рядом с этим горем зрячим,
которое навечно — в ней,
я тем неведеньем ребячьим
сильней,
беспомощно сильней…

Я для многих бед неуязвим,
потому что жгучими снегами
жизнь мою прошили-простегали
вьюги четырех военных зим.
Вы, как цепь сугробов, за спиной, —
только обернуться и вглядеться —
зимы, наметенные войной
на путях безрадостного детства.
Мне и нынче трудно говорить,
Как, дыша морозом до захлеба,
начинал тропинку я торить
в белой стуже каждого сугроба.
Воздух наступающего дня,
притемненный синевою дымки,
вкрадчиво укутывал меня
в колкие, трескучие простынки.
Я слюну голодную глотал
и вжимался в мерзлый мир боками,
лед меня за валенки хватал
острыми алмазными клыками.
Снег мне затуманивал глаза,
надо мною нависал гривасто.
Ниточкой тянулся след,
грозя
незаметно где-то оборваться…
Я для многих бед неуязвим,
потому что, вьюгами отпетый,
я осилил стынь военных зим —
маленький, худой, полуодетый…

В том тесном дворе,
где, коробясь от южного жара,
сушилось белье
и где шел мне двенадцатый год,
рыбачья шаланда
дном кверху бессильно лежала,
как долька плода
с притягательным именем — флот.
Так пахла шаланда смолою
волнующе резко,
так солью волны
индевели шаланды бока,
что жаждали стать парусами
в окне — занавеска,
белье — на веревке,
в небесной дали — облака.
Огромная бабочка-ночь
опускалась на город,
стихал он покорно
под бархатным черным крылом.
И я засыпал.
…И, моей бригантиной распорот,
залв расступался —
и вал заливал волнолом.
Холодные брызги
в лицо мое остро летели,
чашуйчато вспыхнув,
рулем управляла рука,
и я ощущал
в невесомом мальчишечьем теле
упругость и силу,
азарт и задор моряка…
Но день, наступал.
И на солнце расслабленно-кротко
сушилось белье,
раскалялся зенит добела,
Дном кверху
недвижно лежала рыбацкая лодка,
не зная, в каком она плаванье
ночью была.

Кто ты такой,
чтоб ласточка с небес
к тебе слетала,
на ладонь садилась,
чтоб над тобой звезда в ночи светилась,
чтоб расступался пред тобою лес?
Кто ты такой,
чтоб для тебя весна
сады и рощи яростно клубила,
чтоб женщина прекрасная одна
и смех,
и гнев,
и говор твой любила?
Кто ты такой —
скорее им ответь,
не делай эту преданность
напрасной,
ведь птице прилетать к тебе и впредь,
звезде — светить,
деревьям — зеленеть,
а женщине — любить
и быть прекрасной…

Вопросы ставим с нетерпеньем
и ждем ответов, но таких,
какие б стали подтвержденьем
ответов мысленных своих.

Нам так приятно,
так удобно,
нам просто лестно, черт возьми,
что кто-то думает подобно
тому, как размышляем мы.

Мы от восторга чуть не пляшем!
Но, боже, меркнет белый свет,
когда случается, что с нашим
чужой не сходится ответ.

Гремят слова,
бушуют страсти,
неистовее бурь и гроз…

Какое все же это счастье,
что существует несогласье
с моим ответом на вопрос.

Сколько ливней сквозь меня прошло,
Сколько солнца тело мне прожгло,
прежде чем достичь пласта земного!
Сад зацвел, зазеленела степь,
лес в плечах раздался и окреп,
прежде чем во мне созрело слово.

В любимом томике стихов
есть постоянная закладка
там, где томительно и сладко
звучит скупой порядок слов.
Она — на книжку всю! — одна.
А ты не мог не измениться.
И со страницы на страницу
перемещается она…

Так устроены мы под луною —
ожидаем новейших вестей…
Ничего не случилось со мною,
никаких у меня новостей.
Вот событье — из самых извечных:
С клена падая наискосок,
на окно мое,
словно бы птенчик,
желтоклювый уселся листок.
Я почувствовал, к стуже готовясь,
в перебивчивом сердце печаль.
Но, скажи мне, какая тут новость,
что ушедшего времени жаль?
Не впервые тепло отлучилось,
не впервые пахнуло зимой…
А со мной ничего не случилось,
ничего — кроме жизни самой.

Нечасто расстаемся,
но когда
нам все-таки приходится расстаться,
постылы мне другие города,
длинны стоянки поезда у станций.
Какая мудрость —
что разлуки есть
и что возможно далеко-далече
так дорогое имя произнесть,
как не дано его назвать при встрече…

Ощущенье счастья повторилось
передрягам всем моим назло.
Видно, время в прошлом притворилось,
что мгновенье счастья истекло.
Сердце ликовало так тревожно,
светлой проникаясь остротой,
что от боли было невозможно
спутать счастье с радостью простой.

Когда впервые я глаза
на белый свет
раскрыл,
что` я увидел:
небеса,
листву,
мельканье крыл?

Я не припомню никогда,
пройдя свой путь земной,
светило солнце
иль звезда
стояла надо мной?

Как знать,
какое волшебство
явил мне мир в тот час,
что я доныне
от него
не отрываю глаз?

В радости, задумчивости, гневе,
в суетности, шуме, тишине
я переживаю каждодневье
времени, отпущенного мне.

И оно в невиданном разбеге
мне дарует с будущим родство,
ведь не просто я — в двадцатом веке,
а в последней четверти его.

На меня волна событий мчится,
побуждая выбрать до конца
то ли роль простого очевидца,
то ли роль упорного пловца.

Выбираю трудное участье,
ибо созерцанью не дано
уберечь от ядерной напасти
мир и очевидца заодно.

Выбираю, чтоб Земля вращалась,
чтобы время вечно, люди,
в вас,
в журавлей,
в березы
воплощалось,
для потомков жизнью становясь…

В сущности, какая это малость:
До меня — мильоны лет и зим.
Но однажды детство засмеялось
голосом м о и м.

И от сотворенья мира было:
он, она — единые вдвоем.
Но однажды нежность проступила
в голосе м о е м.

Отживу — и с глазу на` глаз встречусь
с неизбежной, неизменной тьмой.
Но однажды наполняла вечность
краткий голос м о й.

А время так летело,
что тьма вокруг редела
и стыло золотела
зеленая листва.
В пути седела птица,
но успевал родиться
птенец — и в даль вонзиться,
оперившись едва.

Летело время, мчалось,
но жгла и не кончалась
родительская жалость
к сынам и дочерям.
И реактивный,
свистом
скользя по верхним листьям,
мерцал в пространстве мглистом
и скорость выверял.

Лёт времени — все это:
лист, аист, «МИГ», ракета,
заката и рассвета
начало и конец,
движенье ветровое
над снегом и травою.
И все венчают д в о е:
дочь — мать, малыш — отец.

Памяти отца

В земле
гимнастерки, шинели
солдат, погребенных войной,
за долгие годы истлели
и стали земной глубиной.

Но звезды с пилоток,
пронзенных
прицельно смертельным огнем,
взошли над домами спасенных —
и в небе сияют ночном.

Их свет упадает, сверкая,
На села и на города.
И как угадать мне,
какая
с отцовской пилотки звезда?

Я в млечность гляжу голубую,
ее ощущаю родство,
звезду над собою любую
считая звездою е г о.

Свечерело на земле.
Мягкий свет зажгли в вагоне.
Я в окне, в его стекле,
увидал себя на фоне
элеваторов, берез,
рек, полей и косогоров —
словом, посреди просторов,
где родился я и рос
и где жизнь моя идет
ныне —солнечно, метельно.

Вот портрет мой,
а не тот,
на котором я—отдельно…

Совесть не купить, не накопить,
и ничем на ней не склеить трещин…
Я хотел бы человеком быть —
можно ли довольствоваться меньшим?

Видно, можно,
если дыма ржа
синеву кольцом сжимает душным,
если чья-то ранена душа
словом беспощадно-равнодушным.

Если гарнитуры и хрусталь
недочеловеческому взору
заслоняют полевую даль
и дорогу к звездному простору.

Видно, можно…
Но зачем — взгляни —
небеса возникли и раснины,
и леса, и реки?
Как они
хрупки, уязвимы и ранимы!

А людские и сердца
доброй переполнены заботой,
и на поруганье подлеца
мудрой не рассчитаны природой.

Их нельзя однажды разлюбить,
не накликав на себя возмездье…
Я хотел бы человеком быть,
миру сохраняя равновесье.

Не знают ничего
о возрасте моем
ни во поле трава,
ни тополь под окном.
Не ведали вчера,
не ведают теперь
о тяготах моих
о горечи потерь,
Блестят, растут вовсю,
качаются, шумят,
в воздушную струю
вливают аромат,
Возносят над землей
цветенья торжество,
о возрасте моем
не зная ничего.
Я расправляю грудь,
дышу легко — живу:
у тополя стою,
бросаюсь на траву.
Щекочут стебельки,
а листья шелестят —
неведеньем своим
спасти меня хотят…

Если вспомнить, сколько я себе
немо в жизни слов сказал не лучших,
сколько задал выволочек, взбучек
в противоположность похвальбе,

и, как говорится, на ковер
слабости и вины вызывая,
сколько жгучих доводов привел,
оправданья гневно прерывая, —

то в итоге выйдет, что меня
многие — взять друга ли, врага ли, —
даже осуждая и казня,
и щадили, и оберегали.

Потому что, как ни посмотри,
а со стороны всего не видно,
что в себе ты должен изнутри
вытравлять — и больно, и обидно…

Что новом помнится году
из прошлогодней карусели?
Я помню, как плоды в саду
на каждом дереве висели.

На каждом…
Даже и на том
сухом скелете абрикоса,
какой выстаивал с трудом
под ветром призрачно и косо.

Живой и трепетный толчок
сокодвиженья
в нем откуда,
чтоб желтый замшевый бочок
мне сверху выставило чудо?

…В мельканье мест, событий, лиц,
в чередованье тьмы и света
недели года пронеслись —
куда, куда девалось это?

Но лишь оглянешься назад —
увидишь, как в счастливой силе
отягощенно гнется сад,
где в с е деревья уродили.

1

Со лба стирая пота,
на ветки коротко взглянуть,
подумать: кончена работа —
и спину сладко разогнуть.

У бочки встать над синей бездной
и зачерпнуть ее рукой,
земную пыль водой небесной
отмыть — и ощутить покой.

и разомлевшей вишни соком
побаловать иссохший рот —
и в небе увидать высоком
багряный свет ее щедрот.

2

Под яблоней прилягу на траву
и погляжу, как листья надо мной
процеживают скупо синеву,
в которую звеняще налит зной.

В тугих напластованиях жары
не ощущая тяжести своей,
плодов зеленоватые шары
висят как бы отдельно от ветвей.

И, заплывая в лиственный просвет,
возвышенно, слепяще, не спеша,
то ль облачко протянет тонкий след,
то ли дымок крутого виража…

3

Отогнул рукою в сторону
куст, возникший на пути,
чтобы ме`ста было поровну:
мне — пройти, ему — расти.

Но рванулись неподатливо
ветки вспять из-под руки —
нет кусту житья превратного,
всем усильям вопреки.

Где растет он — там останется,
сохраняя в глубине
шелестенье,
шорох таинства,
не открывшегося мне.

4

Вяло краснела малина в саду,
спекшись и перегоря,
самая поздняя в этом году —
где-то в конце сентября.

Словно бы лето, бежав сквозь костяк
цепких, колючих ветвей,
в спешке оставило здесь, на кустах,
капельки крови своей…

Прилетает он из степи,
и деревья передают —
крона кроне — как по цепи,
лихорадящий неуют.

Тело ветра рыбьих кровей,
чешуею листвы слепя,
меж домов, проводов, ветвей
гибко вталкивает себя.

Но аквариумно тесна
стекол твердая чистота —
и прозрачной стеной окна
ветра сплющена быстрота.

Он откатывается вкось,
в недра серого ноября,
и пронзают его насквозь
листьев жесткие острия…

Осенью позднею
взгляд мой летит далеко
в небо —
сквозь голые ветки —
дорогой сквозною.
Разве что
осенью
так не глядится легко,
как сквозь безлистые ветки
гляделось весною…

Вечное усилье —
в одночасье
гармоничность жизни возлюбя,
Душу приводить свою
в согласье
с миром, окружающим тебя.

Может, наивысшая награда,
родом обретенная людским, —
одоленье этого разлада,
напряженье, вызванное им…

Я не скрою — почувствовал вдруг,
когда мне настучало за сорок:
стал к недавнему я близорук,
к очень давнему стал дальнозорок.

Вот и вижу ясней и ясней,
с каждым годом подробнее вижу
сцены детству отпущенных дней —
и от памяти этой завишу.

Вновь душа наполняется тем,
что осталось в суровой године…
День далекий — и нынешний день,
и сквозная судьба посредине.

1

Полоса неудач,
нездоровье,
беда
или прочие дни горевые —
и тогда мне на помощь приходят года
беспримерные, сороковые.

О высокая мера страданий былых,
одоленья глубокая мера!
Я глядел в материнский заплаканный лик —
и душа терпеливо немела.

И в набрякший тоскою и холодом мрак
я тянул исхудалые руки.
Незадачи сегодняшней
мелок овраг
рядом с давней бездонностью муки.

И редеет нахмуренность пасмурных дней
от сравнения с дымом зловещим.
…Ныне юному тягость осилить трудней —
жизнь иная.
И сравнивать не с чем.

2

Порою мысль овладевает мной,
тревожней заставляя сердце биться,
что вот родился я перед войной,
а мог бы и поздней на свет явиться.

И не мою бы душу горе жгло,
и не меня душило бы рыданье.
Какое б чувство заменить смогло
причастность к всенародному страданью?

Какая сила позже возместить
мне дух сопротивленья бы сумела,
когда душа была могутней тела —
и голоду и холоду хотела
теплом надежды разом отомстить?

…Я не охоч до мелочных утех,
я знал Победу — счастье без границы,
которого хватило и на тех,
кто опоздал перед войной родиться.

Я во дворе его нашел
после налета, в свежей яме.
Он мне ладонь, горяч, тяжел,
царапал рваными краями.

Карман отягощали мой
стекляшки, гайки и монеты.
Но это был предмет иной,
как будто бы с другой планеты.

Я чуял ненависти жар,
что источали корчи стали,
так, словно кто-то зло дышал
в обезображенном металле.

И, судорогою сведен
и вынужденный торопиться,
последней силой жаждал он
в ладонь мальчишескую впиться…

Снежный хруст кочерыжки капустной,
удивительно сочной вкусной,
на моих раскатился зубах.
Осень сорок второго. И воздух,
на предзимних настоянный звездах,
ароматно морозцем пропах.

Меж травинок, промерзших и рыжих,
притаились пеньки кочерыжек,
а над грядками чисто, светло,
словно там, где в своей колыбели
кочаны под росой голубели,
голубое сиянье взошло.

Об отце, что на фронте воюет,
в доме мама тоскует, горюет,
беспокойно слезою блестит.
А за домом
по грядкам мальчишка
ходит-бродит — во рту кочерыжка
укрепляет его и растит…

Сорок третий. Не протоплен класс.
Изо рта — дыхания парок.
Мы снимаем варежки. У нас —
по чистописанию урок.

Белое узорчато окно,
словно злая вятская зима
постигает с нами заодно
навыки опрятного письма.

Буквы нелегко даются нам —
капельки чернильные к перу
быстро пристывают —
так у мам
замерзают слезы на ветру.

Никаких помарок на листе,
ни одной случайной кляксы нет,
как на снежной тыловой версте
пятен нет, сгустивших алый цвет…

Жизни многодневная страда!
Сколько я уроков разных взял
у нее…
Но больше никогда
я настолько ч и с т о не писал.

Война окончилась.
В руинах
лежал наш город, как ничей,
смешав обломки стен старинных
и прах недавних кирпичей.

И для мальчишеской оравы,
детей той бедственной поры,
занятней не было забавы
и притягательней игры,

чем, закипая нетерпеньем
скоропалительной души,
лезть по расстреснутым ступеням
на взорванные этажи.

Туда, где снесены перила,
и вдоль стены, от пуль рябой,
наклонно лестница парила,
держась как бы сама собой.

Взбирались, небо видя близко
в проемах окон и дверей.
И нас пронзал восторгом риска
высотный холод все острей.

Качались камни под ногами,
выскальзывали из-под ног,
но страх соперничать не мог
с прогулкой между облаками.

Лилось в пробоины пространство
освобожденной вышины,
и жизнь прекрасно безопасна
опять была — как до войны…

Смелый безмаскировочный свет.
Легкость празднично властвует в теле.
Запестрели обертки конфет,
и на елках шары заблестели.

В наших судьбах заполнить пробел
карусельным веселием силясь,
мед катка под коньками запел,
в нем огней ручейки отразились.

И не серый крутой кипяток,
а пузырчатый сладкий напиток
легкомысленно в кружки потек
в сонме запахов полузабытых.

И стоял я на этой меже —
к миру ликом,
с войной за плечами.
— Мальчик, мальчик! — смеясь, мне кричали
запоздало — я вырос уже…

На подножку!
Мне скорей
добираться в школу надо.
…Тряских окон и дверей
вихревая канонада.

Жми, дружок, лети, давай,
не сбавляй в дороге хода,
переполненный трамвай
сорок памятного года.

За чертой большой войны,
что прошла в смертях и ранах,
вмятины еще видны
на боках твоих багряных.

По прямым путям гоня
дробь стального перестука,
ты быстрей домчи меня
к мировым вершинам духа.

Вместо сводок про бои
ждут меня иной порою
Разин, Пушкин, Навои,
ждет разрушенная Троя.

Дай, у школы сбавя ход,
едоку гнилой картошки
в мир величественные тот
перейти с твоей подножки…

Это день с девяткой красною
мне затем вдвойне дороже,
что Победой общей праздную
я свои победы тоже.

Я их тихо сердцем кликаю,
как начальной жизни меты, —
тыловые, невеликие,
повседневные победы.

О безвестные бои мои
с липким страхом иль недугом,
возвышения незримые
над страданьем — скорбным духом!

Где мне было знать, что ощупью
устремляется неброско
в океан триумфа общего
ручеек побед подростка?

Лишь теперь, на отдалении,
вижу, чем для эры звездной
обернулось одоление
детской силой — взрослой.

И приметна мне средь высверка,
салютующего в высях,
чуть мерцающая искорка,
что и я когда-то высек…

Нет, не покинуло оно
меня вполне,
а, зрелостью оттеснено, —
в душе, на дне.

Я — не надтреснутый кувшин!
Назло годам,
ему сквозь прорези морщин
утечь не дам.

Пусть, заглушая горький стон,
смывая грех,
его хрустальный, чистый звон
струится в смех.

Пусть, опыт зрелости смягчив,
на всем веку
его ребячливый наив
поит строку…

Страстное желанье танцевать
музыку тогда опережало.
Жажда буйства — некуда девать! —
распирала и дышать мешала.

Но пока найдется патефон
или посчастливит с радиолой,
собственный во мне рождался звон
личный ритм
мелодии веселой.

Я уже по комнате кружил,
и за мною,
словно за вагоном —
крепко припоздавший пассажир,
вальс летел
созвучием разгонным.

Небыло сомненья: это я
юношеским жарким исступленьем
вырвал звуки из небытия,
оживил их
внутренним веленьем.

Начал — и откуда что взялось,
начал — и откуда что явилось,
завелось, запело, завилось,
взвихрилось, окрепло, заклубилось…

Я был когда-то молодым,
и, таинству сродни,
вы были будущим моим,
сегодняшние дни.

На отдаленье временном,
прельстительном для нас,
я в освещении ином
вас видел много раз.

Но из всего, о чем давно
я грезил наяву,
пока исполнилось одно,
заглавное — ж и в у.

Что ж — потрясало столько гроз
начальное житье,
что не было средь прочих грез
несбыточней ее…

Парень, взрывом сраженный,
пал на поле войны.
Сын его нерожденный,
внук его нерожденный
вместе с ним сражены.

А спасенный потомок
ощутит в свой черед:
весь в глубоких проломах —
человеческий род…

Она ожидает его —
погибшего сына…
Казалось:
труднее всего
дойти до Берлина.

Был тяжек тот путь непрямой
в чужую столицу.
И все ж оказалось:
домой
трудней возвратиться.

Чтоб к дому прийти своему,
где мать ожидает,
и десятилетий ему —
увы! — не хватает.

Но верится старенькой ей
в тоске, у порога,
что век ее будет длинней,
чем эта дорога…

Над павшими — пульсация горенья
Печально и раздумчиво взгляни:
как будто бы само сгорает время,
которое не прожили они.

В юности любил я первый снег,
чистотой внезапной осчастливлен,
и хотя его недолог век,
был он бел, беспечен и наивен.

А теперь люблю я снег другой,
он при стуже жестко выпадает,
и скрипит, пружиня под ногой,
отливает синью — и не тает…

Он целый год отсутствовал.
И вот—
опять в холодном воздухе кружится,
порхает надо мною,
петли вьет,
на землю успокоенно ложится.
Все это время
где он жил и как?
В каких местах селился, оробелый:
на горных пиках?
На седых висках?
Он уцелел — живой, хрустящий, белый.
Пусть кажется наивно юным он
и беззаботно легким и летучим —
он годом выживанья
умудрен,
почти кончиной
чистоте научен…

Зима ко мне
еще добра:
и стынью не тиранит,
и острой гранью серебра
глаза мои не ранит.

И твердым ледяным челом
мое не сокрушает,
и свой мороз
моим теплом
превысить разрешает…

Дни старости опережая,
виски мне белит седина.
И кажется: она — чужая,
и все-таки моя она…

Ужели так протяжно хлестки
метели завтрашнего дня,
что долетают до меня
серебряные отголоски?

Стала ночь не впору сну,
ночь — длиннее,
сон — короче.
Просыпаюсь среди ночи,
обживаю тишину.

За окошком полутьма
снежной крупкою исходит.
Сизой лапою зима
по стеклу мохнато водит.

В этой призрачной тиши
мне представить так нетрудно,
будто в мире — ни души,
на земле—совсем безлюдно.

И дома вокруг пусты,
и за мной следят ночами
из бездонной высоты
звезды льдистыми очами.

Хоть бы голос,
хоть бы звук —
близко или отдаленно…
Только снег, бескровно сух,
налетает непреклонно.

И тогда сквозь мрак слепой,
воспротивясь этой муке,
все тяну, тяну я руки —
с ожиданьем и мольбой…

В морозной мгле чернеющие кроны
дубов и кленов —
будто на лету
застывшие при вымахе вороны,
вмороженные скорбно в высоту.

И все же я своим воображеньем
среди остекленелой тишины
на стуже наделяю их движеньем,
которого деревья лишены.

И вот уже оттаявшая стая
небесное взрезает полотно,
в такую высь,
в такую даль врастая,
каких достичь ей было не дано.

Она несется трассой небывалой
под облаком сперва, потом — над ним.
И я кажусь ей сверху
точкой малой,
недвижно встывшей в белизну равнин…

Арбузная мякоть — как снег на заре,
алеет, подернута стылостью поздней.
Бери этот инистый ком в сентябре —
и губы обрадуй остудой морозной.

Как мякоть арбузная — снег на заре
алеет и запахом веет арбузным.
Бери, словно скибку, его в январе в ладошку —
и с хрустом надкусывай вкусным.

Заснеженная близь,
завьюженная даль
сошлись, сплелись, слились…

Опять стоит февраль.

Уж столько дни мои
вобрали февралей,
что кажется: земли
не видеть мне белей,
серебряней, пышней,
чем в прошлые года.

Но свежесть новых дней
пленительна всегда.

И как бы кожу щек
ни холодил в былом
блистательный снежок
отмашистым крылом,
лишь нынешний сейчас
слепит и веселит,
и, осыпая нас,
былые зимы длит
в надежде, может быть,
что снег грядущих зим
не даст его забыть,
всем существом своим…

Жаль дверью отрубить
наружное пространство —
и сразу позабыть,
как там дышать прекрасно.

Как резко
снег скрипит,
как блещет несравнимо
морозная равнина —
и солнечно кипит.

Желанья нет сильней
и нет мечты дороже,
чем искорку на ней,
уйдя, оставить все же.

Ведь даже после птах,
взлетающих проворно,
на инистых ветвях
следы пестрят узорно…

Навластвовался полной мерой
и ослабел мороз.
Щетиной клочковато серой
осевший снег зарос.

Цвет безразличья и дичанья,
отчаянье тоски,
знак отчужденья и прощанья
надолго, по-мужски…

Как бушевала — боже мой!
Лил дождь
и ветер выл протяжно.
Нам даже лютою зимой
не так бывало ночью тяжко.

Но брезжила догадка вдруг,
что скрыты
в непогоди шалой
почти младенческий испуг
и нерешительность, пожалуй.

И водосточная труба
гремела,
и стволы скрипели,
чтоб мы подумать не посмели:
еще робка,
еще слаба…

Первый день весны.
И понемножку
бугорок при помощи луча
стаскивает с потного плеча
ношеную снежную одежку.

И высвобождает из нее
черное лоснящееся тело,
чтоб травинки острое копье
в воздух
беспрепятственно взлетело.

Чтоб на зов,
родившийся вдали —
в недрах голубеющего неба, —
поднимался откликом земли
стебель
зеленеющего хлеба.

Снег, обкусан талою водой,
уползает в узкую ложбину,
серую показывая спину,
но бежит за ним ручей витой.

Отлипают сапоги едва
от степи, что стала вязкой, млея.
Легче и светлее синева,
а земля темней и тяжелее.

И не раз ты пот смахнешь со лба,
цепкою равниною шагая.
Видно крепко держит степь нагая,
если увязает в ней судьба.

Если деревенская звезда
серебрит крутую хлябь дороги.
Видно, тот и слаб,
кто навсегда
из нее вытаскивает ноги…

Выпадает минута,
подступает пора,
когда все почему-то
предстает во вчера.

Даже ветка сирени,
белой гроздью слепя,
повторяет горенье
прошлогодней себя.

А бывает —
пусть редко —
тот особенный час,
когда белая ветка —
лишь грядущего часть.

И цветет,
и клубится
в блеске росно-сыром
обещанием сбыться,
долголетьем, добром…

Тек рассвет апрельский, светел,
мне глаза слепя.
Я во встречный волглый ветер
вдавливал себя.

Размыкаясь предо мною
блещущей волной,
он смыкался за спиною
свежей глубиной.

Тополя вдоль зыбких улиц,
чуя, что — весна,
ввысь надсадисто тянулись,
как с морского дна.

Мир, простясь с дремотной ленью,
напряженно жил.
Дерзкий дух преодоленья
голову кружил.

Так я вверх глядел,
как будто
синяя вода,
опустив меня оттуда,
вновь несла — туда.

Всего-то и случилось: дождь прошел.
Так долго лил он, словно в одичаньи,
что ливневый безмерный произвол
стал бытом,
а событьем — окончанье.

Уже привыкли, притерпелись мы
к шуршанью за окном.
И удивились,
что влажный воздух цвета полутьмы
вдруг замолчал— и дали засветились.

И делал я усилье над собой,
чтобы простора свежую распевность
принять,
как дождевую повседневность
воспринимал я клеткою любой.

Мне тягостной казалась тишина,
что к стенам дома истово прильнула,
она теперь легко была слышна,
без примеси размеренного гула.

И, под небесный лучевой огонь
лицо подставив,
мне хотелось все же
перед собою вытянуть ладонь
и поразиться: капель нет на коже…

Засохла вишня. Не цветет.
Избавилась от страха,
что ветер ягоды сорвет,
что расклюет их птаха.

Ей не опасен паразит,
безлиственной и старой.
Отныне жизнь ей не грозит
своей прекрасной карой.

1

Похожи клены друг на друга,
почти подобны тополя,
когда шумят листвою туго,
прохладу в знойный день суля.

Но лишь листву с ветвей прогонит
холодный ветер на лету
и росчерк стужи узаконит
деревьев черных наготу —

в рассвет вчеканенные синий,
сереющие среди мглы,
каким разнообразьем линий
пред нами предстают стволы!

И это четкое несходство
деревьям сотни лет подряд
не одинаково ль дается —
ценой утрат?..

2

Как сердце — на доброе слово,
на слабую ласку тепла
откликнуться сразу готова
весеннею ранью ветла.

И трепетным знаком доверья
она синеву зеленит.
А рядом — другие деревья
уставлены голо в зенит.

Откуда, каких опасений
их темные глуби полны,
что нежности верить весенней
тотчас же они не вольны?

3

Покину на краткое время,
в ночную квартиру войдя,
набухшие влагой деревья
в разымчивой сетке дождя.

Для них эта ночь — словно веха
на долгой дороге земной.
…Волнистого шелеста эхо
отстав, опадет за спиной.

Мне — спать,
а деревьям забыться
нельзя, потому что к утру
взбежать по ветвям и забиться
листве предстоит на ветру…

Я выдержу
машин подъемный гуд натужный,
и узкий свист
в металл вползающей фрезы,
и старых ясеней под ветром скрип недужный,
и грохот надо мной бушующей грозы.

Я вынесу
обвал гремящего оркестра
и рев, когда забит в ворота точный мяч.
Мне б только сохранить в душе такое место,
куда войдет иглой
чуть слышный чей-то плач…

Где-нибудь у озерного плеса
пребываем еще в суете —
так вращаются автоколеса,
над обрывом вися в пустоте.

Нас вздымает порыв нетерпенья,
будоражит шумливости страсть.
Ритмы волн,
тополиного пенья
с нашим ритмом не могут совпасть.

Но вокруг — и вблизи и далече —
столько ясности и тишины,
что поспешные жесты и речи
неуместны
и просто смешны.

И, внимая траве и прибою,
понимать начиная леса,
подчиняем их мудрому строю
наши души,
глаза,
голоса…

Стихом испытана, и прозою,
и красками на полотне.
То сизо светится, то розово,
то зеленеет в глубине.

Какие строки ею вызваны
на белый свет!
Но у нее
изгибы те же,
те же пристани
и хлопотливое житье.

И живописцы,
влаги высверки
пересыпая на холсты,
ей не убавили ни искорки
первоначальной красоты.

Меж берегов течет раскованно,
потребна всем,
доступна всем, —
как бы никем не нарисована
и не описана совсем…

В чащу вхожу, повторяя тропинки витье,
зелени встречной призывно касаюсь рукою,
словно беру я за краешек чашу покоя
и окунаюсь лицом в углубленье ее.

Что мне привидится в донной ее темноте,
что мне послышится в ровном, ее шелестенье:
зовы грядущего? прошлого зыбкие тени?
времени ход в изначальной его простоте?

Радость мою воскрешу и припомню беду,
чувствуя силу высоких стволов за плечами.
То, с чем пришел, я, наверно, и в ч, а ш е найду:
горечь раздумья и сладкую каплю печали.

Как удивительно — я ничего не забыл
и, если жизнь разрешит, ничего не забуду,
лишь бы испить до конца ее жар и остуду
век меня жестко, властительно не торопил…

Носясь вприпрыжку по двору
сто лет назад,
вчера ли,
мы в прятки — вечную игру —
безоблачно играли.

Мы разбегались кто куда,
таясь ежеминутно,
как в пыль упавшая вода,
рассыпанная ртутно.

И я сжимался весь в комок
в подвале, тьмой объятом,
чтобы меня найти не мог
искавший где-то рядом.

О, если был бы в силах я
в былой
из нынешнего дня
кричать, неведенье кляня
и детскую незрячесть:
— Найди меня! Найди меня!
Я здесь. И я не прячусь.

Сначала вырос тополь.
А потом
на этой незастроенной равнине
дом возвели,
а позже — снова дом,
и тополь оказался между ними.

О сколько отчужденных глаз людских
устремлено на тополиный вымах!
И он собой соединяет их,
таких, казалось, несоединимых…

Замечаю вспышку эту,
если ветер озорной
лист повертывает к свету
оборотной стороной.

Пусть лучи в изнанку грянут,
в перепончатую сеть,
на которую натянут
глянец, призванный блестеть.

Пусть понежатся минутно
в жарких искрах вышины
те прожилочки, что трудно
каждый миг напряжены…

Я ловлю себя на мысли,
что в безветренные дни
мне скучны бывают листья —
однобокие они.

1

Свой мирок…
Иного не хотел он.
Мысль отдергивалась, как рука,
от всего, что было за пределом
этого уютного мирка.

В нем и жил—расчетливо, безбедно,
бодро и размеренно дыша.
Жизнь текла бесшумно и бесцветно,
как вода по лезвию ножа…

2

С годами
и тебе известно:
как ты искусно ни ловчил —
ничто от жизни безвозмездно
в итоге ты не получил.

О, если б, это ощущая,
еще другое разумел:
расплата самая большая —
за то, что взять ты не сумел.

3

Себя щадя, других вини,
пеняй на долю что есть мочи
за обесцвеченные дни
и обезличенные ночи.

Лишь об одном не позабудь,
как жалко б годы не итожил:
что жизнь твою
не кто-нибудь —
ты сам и получил, и прожил.

Легко причислить к неудаче
то, что досужею молвой
поспешно так или иначе
уже зовется таковой.

Готовность личного согласья
с расхожим мнением извне
мне подозрительна отчасти
и неприемлема вполне.

Жилось бы проще мне на свете,
когда б считал за неуспех
лишь то, что метить словом этим
бесспорно принято у всех…

Вполне возможно, я не то умел,
что было предпочтительно и нужно,
и главное не сразу разумел,
а шел к нему окольно и натужно.

Блажен, кто мог легко себя менять,
блажен, кто обладал уменьем славным
спроста второстепенное понять,
но так, чтобы оно казалось главным…

От суеты очнись, как ото сна.
Мучительно почувствуй: жизнь — одна.

Но будничных забот круговорот
тебя у отрешенья отберет.

И снова спешка,
снова кутерьма,
за летом, осень, а за ней — зима.

Насущных дел разинутые рты —
им время жизни скармливаешь ты,
не избегая, общих для людей,
работ, пиров, тревог, очередей.

И звезды выше над тобой висят,
чем это было
тридцать лет назад…

Взглянул — и годы тьмой и светом
согласно хлынули из глаз,
повел рукой — и в жесте этом
вся жизнь моя отозвалась.

Сказал единственное слово —
и обозначил им родство
с десятилетьями былого
существованья моего.

И даже дни поры неспешной,
каких еще не прожил я,
мой опыт — нынешний и прежний —
уже помножил на себя.

Я должен быть таким на деле
до окончательного дня —
как если бы всегда глядели
глаза ребенка на меня.

Мир себя с открытостью готовной,
торопясь, показывает мне:
небосвода океан бездонный
с облачком, как чайкой на волне,
дни и ночи, как чередованье
клавишей рояля своего,
где, играя счастье и страданье,
он играет жизни торжество…

Почему поспешно так стремится
этот мир представить мне себя:
то ли сам он не успеть боится?
то ль страшится — не успею я?

О круглогодичная работа
и безотлагательная — жить!
Невозможно, да и неохота,
на других ее переложить.

Потому что нет переизбытка
лет, судьбой даруемых земной,
и была б нелепою попытка
взять в работе этой выходной…

Какая же награда
еще нужна тебе,
когда в твоей судьбе,
как в кисти винограда,
прихваченном снаружи
морозистым дымком,
внутри — ни капли стужи,
в прозрачном и тугом?

Ах, сколько спелых ягод!
Условным жестом брось
По ягодине на год —
И выйдет жизни гроздь.

Но где ее сложили
в едином образце:
у основанья — шире
и уже` — на конце?..

Ночь наступает
в мире заоконном —
и мы живем
не по дневным законам.
Спокойней речь.
Скупее правда жеста.
Томительнее жажда совершенства.
Не в этот час ли
нас пронзают токи
сомненья
в утешительном итоге?
…Настанет утро.
Свет в меня ударит —
глаза омолодит,
лицо состарит.

Как жил я?
То везло, то не везло.
Чередованье взлета и провала.
То над добром торжествовало зло,
а то над злом добро торжествовало.

Знавал я и успех и неуспех,
но в этом — сходство с судьбами иными:
удача, неудача есть у всех…
Различье — в промежутках между ними.

Чем по осени вести
счет удачам и потерям,
лучше в парке возвести
из опавших листьев терем.

Золотистого шмеля
запустить туда со спички —
чуть крылами шевеля,
он притихнет с непривычки.

А потом пойдет гудеть
и выказывать веселье,
любо-дорого глядеть
на такое новоселье.

Ай да терем-теремок,
жарко в нем, светло, не пусто!
Отчего ж горчит дымок,
вьется медленно и грустно?

И молодость прошла,
и зрелость наступила,
и душу обожгла
осознанная сила.

Осенний свет в окне,
уверенный и ровный,
как сгусток лет во мне
перед зимой бескровной.

Взвивайся и кружись,
лист, над дорожной глиной.
Ты славно прожил жизнь
на ветке тополиной.

Ты плыл по стрежню дня,
в лучах его прилива,
тому же и меня
уча нетерпеливо.

И стал я жизнь любить…
Повинно все живое,
что, кроме знанья — б ы т ь,
не знаю ничего я.

Прощай, сухой листок,
даривший радость людям.
Твой срок уже истек,
а мы еще побудем.

Вдохнем осенний дым,
зароним трепет в души —
и силу ощутим
для одоленья стужи…

Вот наконец я дожил до времен,
когда пришло желание учиться, —
наверное, это старость в дверь стучится,
ведь смолоду всеведущ и умен.

Так хочется учителю внимать,
ловить его внушающее слово,
молчать и терпеливо слушать снова,
что говорит,
как наставляет мать.

Казалось бы, всем существом усталым
я должен о прошедшем
лишь грустить,
а жаждется былому возместить
беспечность прилежаньем запоздалым.

Мечтается усвоить и обресть
то, что потребно возрасту такому,
и, между прочим, верить: время есть,
чтоб это знанье передать другому…

Не медли. Отбрось осторожность.
Опять продлены твои дни.
Ты вновь получаешь возможность
начать.
Так скорее начни.

Быть может, подобную милость
судьба не подарит уже…
Позволь распахнуться душе
и высказать все, чем томилась.

Под небом — то алым, то сизым —
за мигом проносится миг,
тоской ожиданья пронизан
глубоких прозрений твоих.

А время отмерено строго
и словно в надежде дано,
что вечная в сердце тревога
задолго до крайнего срока
подскажет, как кратко оно…

Не совпала зима на дворе
с той, которая в календаре.

Календарная — вьюгой мела
и морозами ветры калила.
Настоящая—ливни лила
и туманами воздух белила.

В календарной — снежинок полет,
розоватость сугробов вальяжных,
под коньками сверкающий лед…
Жаль, все это — в пределах бумажных.

А реальная — ветками лип
черновато и зыбко дымилась,
и вода в наши окна ломилась,
издавая за шелестом всхлип.

И наплывы дневной полутьмы
нас встречали…
Но странное дело:
к ним зачем-то душа тяготела,
и прельщаться она не хотела
белоснежностью мнимой зимы.

Постарели — мягче стали,
жить собой уже устали,
обнаружилась душа.
Кипятиться перестали,
огляделись не спеша.

И увидели, что дети
повзрослели в годы эти
и выказывают спесь.
Что и кроме нас на свете,
как ни странно, люди есть.

Сколько новых чувств смешалось:
снисходительность и жалость,
сострадание другим.
Сердце, что кулак, разжалось
перед множеством людским…

Памяти В. Семина

Для тех, кто знал, любил живого,
воспоминание сильней
внезапно горестного слова.
Смерть медленней, чем весть о ней.

Так резкой молнии зигзаг
сверкает, небеса взрезая,
и угасает…
Но в глазах
еще торит стрела косая,
хоть гром грохочет в небесах.

Час предзакатный.
Полземли в тени
тускнеет,
а вторая половина,
как на нее бесстрастно ни взгляни,
пылает и просвечивает винно.

Она так жадно блещет на свету,
так пламенно листвой дерев клокочет
как будто тьмы ползущую черту
остановить своим гореньем хочет.

А то, что отошло в густую тень,
всей силою накопленной теплыни
отталкивает призрачную темь,
тщась приобщиться
к светлой половине…

Взлет. А в окошке — тьма ночная,
сперва привычная, земная,
но чем уходит выше ТУ,
тем он меняет все заметней
обжитый нами сумрак летний
на мировую темноту.

Из глубины вселенской ночи
еще милее многоточье
внизу оставленных огней,
и среди них — ярчайший самый
свет, может быть, затеплен мамой,
недаром он всего видней.

А здесь холодное созвездье
глядит разяще, как возмездье
за тщетность будничных сует…
Неизъяснимо трудно это:
ловя тепло земного света,
выдерживать небесный свет.

Такие встретились ухабы
внезапно
на моем пути,
что ноги жаждалось хотя бы
от тех напастей унести.

Мир обеззвучила потеря
и обесцветила беда.
И жил я, веря и не веря,
что мир т, а к о й — не навсегда.

Не грел огонь,
цветы не пахли,
и, горизонты притемня,
подобьем вялой, душной пакли
день обволакивал меня.

О краски, запахи и звуки,
тогда потерянные мной!
Казалось, их лишился в муке
не я один — весь мир земной.

И я обязан был крепиться
и горестный осилить путь,
чтоб травам, воздуху и птицам
их свойства прежние вернуть…

Голубого тумана теченье
над вершинами горной гряды,
и лучей золотое кочевье
по зеленому полю воды.

Пряным духом ливанского кедра,
мягким шорохом теплой волны
дуновения свежего ветра
усыпляюще напоены…

Я места эти вскоре покину,
где природа цветет без труда.
Я вернусь на сухую равнину,
буду с нею встречать холода.

Потому что непраздную душу
трудно легким житьем веселить,
потому что ненастье и стужу
лучше с домом родным разделить.

Ехал дорогой прямой,
шел от заката к рассвету
и, возвратившись домой,
круглой почуял планету.

Было усвоить легко
это на школьном уроке,
но только после дороги
смог я понять глубоко
новой, и старой притом,
истины смысл и значенье,
коей одно подтвержденье
есть — возвращение в дом…

Покрашу белой краскою окно,
чтоб в час, когда особенно темно,
глазам других оно заметно было,
когда же небосвод меж тополей
легчает и становится светлей —
меня в соседстве с белым не слепило.

Покрашу белой краскою окно,
чтоб в зиму было вправлено оно
и стало частью снежного пейзажа.
А нежно зеленеющей весной
январь напоминало белизной,
мое воображенье будоража.

Покрашу белой краскою окно,
как было мной задумано давно,
но постоянно что-нибудь мешало:
то желтый зной,
то серые дожди,
То черный ветер — бог не приведи! —
по стеклам беззащитным
бивший шало…

В квартиру входит стол на твердых лапах,
хромающего, старого
взамен,
и вносит острый незнакомый запах
в привычный воздух,
в дух домашних стен.

И лампы свет,
и луч дневного солнца
по плоскости его легко скользят,
но вещи
от вторженья незнакомца
как бы теряют прежний прочный лад.

Разобщены и стеснены немножко,
они, не доверяя чужаку,
к столу принюхиваются сторожко,
как будто медвежата — к барсуку.

Но день летит за днем —
и в одночасье
я вижу, ощущаю кожей всей,
как заново рождается согласье
в кругу немых, бесчувственных вещей.

И слаженность опять открыта взору,
я ею успокоен и храним,
как человек, унявший чью-то ссору
уже своим присутствием одним.

Душа в невысказанности немеет
средь будничных забот и кутерьмы.
Немотствовать на свете все умеет,
а слово молвить
можем только мы.

Тогда зачем же мы так долго медлим?
Давай возобновим сердец родство
и разговора костерок затеплим,
присев по обе стороны его.

Поговорим…
Все реже наши встречи,
и поредел товарищеский круг,
и оживленность обоюдной речи
нам заменил односторонний звук.

Поговорим.
Расчетливость отбросим,
возвысимся над мелким и пустым,
ответим что-то
иль о чем-то спросим,
развеселимся
или загрустим.

Поговорим!
Пока души сиротство
в огне беседы нашей не сгорит,
рябина к дубу не переберется,
звезда с звездою не заговорит.

Заливаются в певчей истоме
за раскрытым окном соловьи.
А в промытом, проветренном доме
сеном волосы пахнут твои.

Представляется мне поневоле,
как медвяною лаской целит
августовское ровное поле,
где покой предвечерний царит.

И пространство, с утра ветровое,
проникается тишью сполна.
Пахнет сеном — привялой травою,
что недавно была зелена…

Я в этот дом попал случайно.
Я проживал недолго в нем.
Ольха сутулилась печально
на солнцепеке за окном.

Все размагнитила истома,
и тени веток с половиц
переползли на стены дома,
как тени изнемогших птиц.

И виделись мне полустерто
цвета и краски в том мирке,
где на столе была скатерка
с казенным штампом в уголке.

Чужие запахи сочились —
распознавать я их не мог.
И руки заново учились
искать ключом дверной замок.

О дом в объятиях июля,
окно, распахнутое в зной!
Там одиночества вдохнул я
суровый воздух ледяной…

Мы общим прошлым связаны.
Оно
невидимо повелевает нами
и времени прозрачными стенами
от нас двоих навек защищено.

Его ни подменить, ни изменить
любому настоящему в угоду,
как ясную вчерашнюю погоду
сегодняшним ненастьем не затмить.

Сияньем отдаленным оттенясь,
оно разлад былым согласьем борет,
и если настоящее нас ссорит,
то прошлое соединяет нас.

Оно — вблизи, хоть кажется, вдали,
напоминает нам ежеминутно,
какими мы когда-то быть смогли,
какими нам не быть сегодня трудно…

Говоришь, ничего не тая,
мне о детстве сиротском, родная, —
это жизнь горевая твоя,
о которой я вовсе не знаю.

Это время сейчас далеко,
и, тебя запоздало жалея,
даже слышать о нем нелегко,
а прожить — и того тяжелее.

В нашей нынешней общей судьбе
буду мучиться чувством неложным,
что помочь не сумел я тебе
в том твоем обособленном прошлом.

Ты нашла в тряпичном хламе
то, что редко берегут, —
легкий, яркий, словно пламя,
платья давнего лоскут.

И пахнуло вдруг нарядной
и пьянящей теснотой,
полыхнуло безоглядной,
вихревою пестротой.

И глаза,
чуть-чуть туманясь
задрожавшей влагой слез,
загляделись вдаль…
И танец
обнял тело — и понес.

И оно затрепетало,
землю чувствуя едва,
и, как прежде, не устало
закружилась голова…

Неужто постаренье это?
Глаза любимой так глядят,
что ярче утреннего света
в них отражается закат.

Такое грустное свеченье,
как будто знак безмолвный мне,
что ей любое огорченье
с недавних пор — больней вдвойне.

И, сердце ей любовью грея
и лаской позднего тепла,
я постараюсь быть добрее,
чем зеркала…

Д. Г.

…Но иногда я думаю, что ты
могла бы встретить не меня — другого,
в ком было больше б силы, доброты
и разума,
без лишней суеты
устроившего быт семьи толково.

А иногда мне кажется: могла б
ты полюбить бездумного красавца —
он был бы нравом зол и духом слаб,
умея обольстительно к, а з, а т ь с я…

Со мною ты. Немалый минул срок.
Но до сих пор ответа я не вывел:
тебя сберег я или не сберег?
несчастной сделал или осчастливил?

В тебе источник света скрыт
звезды, что так близка!
Она парит, она горит
не выше потолка.

Пока, безжизнен и колюч,
с космических высот
ко мне домчится звездный луч
и высверк донесет,

тобой зажженная звезда
над головой моей
преодолеет без труда
мрак отгоревших дней.

Зачем же точкой ледяной
мой взгляд сквозь тьму влеком —
и мало мне твоей одной
звезды под потолком?

Но до чего же улица длинна!
Раздельно видишь то,
что было слитно.
Как долго продолжается она —
начало скрылось,
а конца не видно.

Она под вечер кажется горой
тебе, утяжеленному трудами.
Бывает, так устанешь, что порой
меняться с кленом хочется местами.

А над тобой,
в лазурной пустоте,
сухих лучей сверкучие изломы,
как будто вверх швырнули пук соломы
и он повис в бездонной высоте.

Смешенье красок, шум и толкотня,
и суета хлопочет и клокочет.
И вот уже ни ночи нет, ни дня —
есть только то,
что улица захочет.

Она всесильна
и тебе близка
цветущей веткой, снегом у виска
и пестротой осеннего убранства.
И ощущаешь ты себя,
пока
вжимаешься в напор ее пространства.

Выйду в поле — и крикну.
Но я разучился кричать.
Выйду в поле — и стихну.
Но я разучился молчать.

Надо снова учиться,
покуда года не ушли,
пенью жизни — у птицы,
безмолвью глубин — у земли.

Заря осела на пригорки,
как розовая пыль.
Рассы`пал пыл скороговорки
в степи автомобиль.

И птица чуткая, степная
взвилась, роняя пух,
крылами
будто разгоняя
бензина душный дух.

И высота ее ласкала
прохладой струй живых,
и птица перья полоскала
в глубинах заревых…

Ласточка летает — эко диво! —
в синеве сегодняшнего дня.
Но она — из фотообъектива,
детством наведенного в меня.

Вот так поворот—скажи на милость…
Птичка через многие года
нынче наконец-то появилась,
хоть была обещана тогда.

Впрочем, может, и нужней, чем в детстве
ей сегодня было прилететь,
чтобы мог я пристальней вглядеться
в то, что я пытаюсь разглядеть…

По дням войны
я две мечты пронес,
что пламенно горели, не сгорая:
одна — скорей бы кончился мороз
и — хлеба бы еще поесть — вторая.

В душе моей, в заветной глубине,
все остальные вымерзли желанья.
И выявили тяготы во мне
тысячелетний опыт выживанья.

И тело обретало каждый миг
упорство и порыв преодоленья,
как будто напряженьем сил
моих я мог спасти здоровье поколенья.

И я всем существом держал ответ,
крепился, поясок стянув потуже,
и выживал меж двух протяжных бед:
нехваткой хлеба,
преизбытком стужи.

Лишь в прошлое взгляну обратным взором —
и я прозреньем поздним удивлен,
что редко жил в том возрасте,
которым
бывал годами жизни наделен.

Признаться, я об этом не жалею.
Так требовало время — рад, не рад, —
чтоб становился я
себя взрослее
среди лишений, тягот и утрат.

Но и другая приходила тоже
пора,
когда, ликуя и спеша,
меня волшебно делала моложе
удачей окрыленная душа.

Торжествовала, будто отнимала
меня у ранней взрослости на час,
и возрастные признаки ломала,
в наивности купаясь и лучась.

Она беспечной молодостью грелась,
с ней всею глубью жаждала совпасть,
третируя расчетливую зрелость,
ее уравновешенности власть…

Когда письмо от мамы получаю,
значенье в нем имеют не слова,
а то, что я при этом различаю:
рука, его писавшая, жива…

В этом городе я жил, когда был юным.
Цвет каштанов. Море. Кремни-голыши.
Этот город ударял по чутким струнам
молодой моей восторженной души…

Я приехал в этот город через годы.
Нависало небо, как родимый кров.
Даровали ощущение свободы
узость улочек и теснота дворов.

Стены — в листьях винограда,
окна — в тюле,
известково на камнях белеет соль.
Двор, по сути, это мир в миниатюре —
те же радости, заботы,
та же боль.

Шелестит платан.
В тени играют дети
и гребут песок поломанным веслом
в этом городе —
единственном на свете,
где я встречу маму в доме за углом.

Здесь приземленность будничного быта
с изнанки
пенным рокотом подбита.

И паузу в житейском разговоре,
и вялое беззвучие листвы
заполоняет придыханье моря,
как легкое бессмертие молвы.

Мы суетливы в шуме, гуде, звоне,
в кипенье суматохи городской
на синем,
на величественном фоне
необозримой широты морской.

Седые волны,
подпирая скалы,
степенно свесив бороды на грудь,
покачиваются,
как аксакалы
в ауле на Кавказе где-нибудь.

И разве даже в штиль июльским утром,
в тот штиль, что сон Гомера сторожил,
здесь может ощутить себя премудрым
почтенный долгожитель-старожил?

И разве рядом с ураганным штормом,
с причудливо развихренной водой,
здесь может
безрассудно-непокорным
считать себя воитель молодой?

Соизмеряя бренность
с гулом вечным,
о сроках лет
забыть мы не вольны.
А хочется, не скрою, быть беспечным
от детской шаловливости волны…

1

Дома надежно в берег вогнаны,
не поколеблет их волна.
Один пейзаж за всеми окнами:
над зеленью — голубизна.

Как будто круговой порукою,
здесь люди связаны водой,
одной бесслезною разлукою,
одной удачей и бедой.

Одной судьбой сердца испытаны
в приливах счастья и тоски,
одною солью здесь пропитаны
шаланды, скалы и виски.

2

Медуница выжелтила взгорье,
за которым море в берег бьет.
Острый запах соли на просторе
быть слащавым ветру не дает.

Хорошо дышать на этой воле
вкусной смесью ароматов двух.
Слишком тяжек только запах соли,
слишком легок только сладкий дух…

Средь картинных пейзажей,
курортных красот
я чужим угнетаем весельем.
Здесь на горных отрогах
курчаво растет
утомительно пышная зелень.

Сладко пахнет цветами лазурный покой,
свет горячечно льется по листьям,
округленно заласкан волною морской
каждый выступ на склоне скалистом.

Может, к этому краю я слишком суров
за его даровые щедроты —
не приучен легко получать я даров
от людей,
от судьбы,
от природы…

Сердцу не дай безнадежно устать —
ради минуты, когда воскресится
памятью
тонкая, юная стать
в платье цветном из нетленного ситца.

Сердце для прошлого прибереги —
пусть оно бьется счастливей и легче
в час, когда снова в изгибе руки
вздрогнут готовно девичьи плечи…

Шляпка с розовой лентой из шелка
меж зеленых мелькает кустов,
и стоит золоченая пчелка
над садовым квадратом цветов.

В зное
во`лны виденья цветного,
замирая, колеблются снова,
точно хочет расплавить мой взгляд
глубину вещества временного,
от меня отделившего сад.

Воздух, призрачно легок, струится,
но ко мне —
словно в толщу стекла
ударяясь —
не могут пробиться
ни девчонка в кустах,
ни пчела…

Со мною опытом делиться
не надо — что мне делать с ним?
Другие времена и лица —
и он уже неприменим.

Прибереги свои сужденья
и не мешай в иные дни
мне повторить без сожаленья
твои былые заблужденья
но верить, что мои они…

Склонясь над клавишами низко,
в них топит пальцы
пианистка.
И кисти рук ее
в наклоне
трепещут — листьями на клене
при легком ветре…
И — стихают,
и вниз в безветрии стекают,
и вновь становятся руками
в тиши, раздавшейся кругами…

Я растворялся в многозвучной песне.
Тем явственнее личный был успех,
чем слитней голос пел с другими вместе,
а не позднее
и не раньше всех…

В темноту,
в темноту,
в темноту
трели влажными били толчками,
словно сильная кисть по холсту
ударяла тугими мазками.

Так он ярко и яростно пел
посреди полуночного лета,
будто звуками вызвать хотел
до рассвета
видение света…

Что там, за веткой сосновой?
Я оттянул, поглядел —
в щелку зубчатую
новый
воздух проник, залетел.

Дальняя даль засветилась
утренней голубизной,
той, что за веткой таилась
всею своей глубиной.

Так за строкою поэта —
вслух или молча прочти —
дышит пространственность эта,
невыразима почти…

Разлито на путях тысячеверстных
свободное пространство языка,
и лишь в стихе сжимается,
как воздух,
поющий в узком горле тростника.

Нас Чернигов приветил весной
свежей зеленью,
блеском разлива,
и русалочьи волосы ива
мыла и полоскала Десной.

И орудья на древнем Валу
синевою заряжены были.
Победительно ветры трубили,
от ствола пролетая к стволу.

И по старым курганам трава
поднималась, как давней порою,
и над Болдиной плыли горою
на различных наречьях слова.

Их Чернигов сплетал, как венок,
и увенчивал имя поэта
благодарно…
И значило это:
общность духа,
единство дорог.

Стих звучал все раздольней, звончей
сплавом будущего и былого.
И на вечных кларнетах лучей*
день разучивал
музыку слова.

___________________________________
* «Солнечные кларнеты» — название книги
стихов П.Г. Тычины.

Зима. Степная глубь,
где расположен хутор,
а в нем — метелью клуб
овеян и окутан.

Зал полон. И поэт,
стихи читать с охотой
встает. Но гаснет свет,
задутый непогодой.

Звучит в минуту ту
строка, за ней — другая,
глухую темноту
собой превозмогая.

А вьюга все лютей
гудит средь мрака злого.
Но полный зал людей
сидит при свете слова.

Чего ж ты медлишь, автор?
Подтверди
строку о прямодушье и отваге
поступком, если он не впереди
тех слов, что ты оставил на бумаге.

Пускай, настигнув, с ними совпадет
твое бескомпромиссное деянье.
Спеши и помни: ширится, растет
не видимое глазом расстоянье…

Любой цветок того букета,
который я в руке держал,
предполагал во мне Поэта —
и он не мне принадлежал,
а тем, чьи строки в полной мере
к таким святыням причтены,
что стать могла бы их потеря
невосполнимой для страны.

По извинительной причине
невечных возрастов людских,
мне розы влажные вручили,
в виду имея тех, других…

Не так, как я, он многое увидит,
не так утешит и не так обидит,
иначе слово он произнесет.
Но в той недосягаемости зыбкой
похожей на мою — сверкнет улыбкой,
похожей на мою — слезой блеснет.

О бессмертии снова подумал
так, как в юности думал не раз.
Просто ветер разгонисто дунул
и меня просквозил и потряс.

Просто солнце раздвинуло тучи,
чтобы воздух рассветный просох,
и в лицо мне швырнуло колюче
свой пронзительно белый песок.

И возникла забытая смелость
в ощущеньях, во взгляде — во всем.
И беззвучно смеялось и пелось
каждой клеточке в теле моем.

И в груди было жарко и тесно —
видно, это, бессмертьем дыша,
возвратилась на прежнее место
пропадавшая где-то душа…