ТРАНСФИНИТ. ЧЕЛОВЕК ТРАНСФИНИТНЫЙ

Был я как-то по делам в Москве и каким-то боком получил билет в ЦДЛ — там выступал новообразованный комитет по этим самым «летающим тарелкам», которые правда теперь уже именовались «неопознанными летающими объектами» — в аббревиатуре НЛО.

Мне еще повезло, что у меня с собой был и писательский билет. Давка там оказалась страшная и пускали только по одновременному предъявлению пригласительного и писательского билетов. Несколько помятый, я проник в зал, уже совершенно забитый желающими послушать, что это за штука — «неопознанные летающие объекты» и с чем ее едят. Мест не было, но какой-то молодой человек уступил мне стул. От дверей слышались рык и рев. Кто-то сказал: «Господи, на французскую эстраду так не ломились». В дверях застряли члены комитета по НЛО — у них же не было ни писательских, ни пригласительных билетов. Устроители бросились объяснять билетерам, что это же и есть докладчики. Кое-как их протащили через двери, и тут же двери закрыли на какой-то засов. Однако через минуту толстенные, старинные двери не выдержали натиска и безбилетные хлынули в зал.

Ну что я вам скажу, деточка, с несомненностью получалось, что эти странные объекты существуют. Над военным городком за Полярным кругом они появлялись одно время ежедневно и даже в некотором строе — военные по тревоге поднимали в небо самолеты, но объекты мгновенно ускользали вверх и исчезали. Потолок у наших машин был тогда невысок, так что преследовать нарушителей они не могли. Но однажды, облетая заданный квадрат ледовых просторов на машине нового образца, пилот, вынырнув из сплошной облачности на светлую небесную полянку, увидел достаточно близко такую вот алюминиевую, как старое ведро, но без каких-либо иллюминаторов, дверей, без паек и швов, небесную блямбу — и ринулся рассмотреть и разобраться, а может быть и атаковать, — но не тут-то было: блямба мгновенно развила немыслимую скорость и растворилась в небе.

Заслуженный летчик, докладывавший все это нам, в простоте душевной употреблял одушевленные глаголы: «развила скорость», «сближения не допустила», и так далее. Однако руководитель комитета считал, что это не пилотируемые корабли, а либо недоступные нашему современному пониманию природные явления, либо что-то вроде разведочных зондов с заложенной программой поведения. Специалист по аэродинамике, с фотографиями и схемами говорил о непостижимых особенностях устройства и полета этих объектов.

Время от времени в зале возникал гул: «Вот так-то! И на кой черт им сближаться с нами. Мы для них муравьи, не больше. Сунут в муравейник палку и наблюдают муравьиное волнение».

Насчет иерархий величин я тогда как-то не очень размышлял, но обижался за муравьев, хотя их казарменная дисциплина не вызывала во мне особого восторга.

Импонировала же мне во всей этой истории некая неожиданность: «Есть в мире, друг Горацио, такое, что и не снилось нашим мудрецам». Поражала, однако, отнюдь не возможность иного разума. Насчет обитаемости Вселенной говорил еще Джордано Бруно. Надежд на то, что в разрешении запутанных проблем помогут нам вышеорганизованные инопланетяне, у меня тоже не было. Да, мы попали в своеобразную черную дыру, не во Вселенной, правда, а в нашем человеческом котле, но не зря же космологи говорят, что выход из черной дыры возможен не иначе, чем через нее же и ею же — не назад, а глубже, и через отсутствие пространства и времени.

Но вот молодой человек, специалист по историческим наукам, сначала меня разочаровал, заявив, что эти самые «тарелки» с незапамятных времен посещали нашу Землю, а также возможно, что они — земные аппараты недоступной в Гималаях страны Шамбала, далеко опередившей нашу цивилизацию, так как пошли они по другому пути: тайно они, конечно, нам покровительствуют, вовремя тайно подправляя наше развитие, русскую революцию они во всяком случае одобрили — на тех, еще первых шагах. Все в духе серьезной фантастики. Подальше он меня поразил, предположив, что эти аппараты могут быть и не с Земли же, и не из Заземелья, а из другого пространства, одновременно и одноместно с нами существующего, так что мы ходим друг сквозь друга, при некоторых же условиях они могут материализоваться в наше пространство и также дематериализоваться обратно.

Меня ведь поразило не то, что вот она, иная, превосходящая нас цивилизация, не то, что существуют разные цивилизации, а то, что возможно существуют разные материи, разные пространства, и что они возможны здесь же, там же, где мы, где наш мир, и эти материи для нас ничто, потому что-то, что мы называем материей — это не вещественность, а связи и отношения, через которые не можем пройти мы, потому что соприродны им, и которые для тех, иноприродных, ничто. Ибо мировые связи — это ведь не веревки, а напряжения и отношения, которые также существуют, как невидимые магнитные стены реакторов.

7

Неожиданно, кажется, даже для самих приглашающих, мне предложили преподавать студентам что-то вроде курса беглой философии.

А почему бы и нет, собственно? Обширное гуманитарное образование: журналист, философ, специалист по историческому, диалектическому и вообще всякому материализму. Тогда еще да, материалист, — это уже потом мои занятия с институтскими ребятишками очень меня подвинули к идеализму, при этом однако очень отдалив от всяческой мистики.

Конечно, обширным мое образование было когда? Я-то понимал, что и то, что знал, давно устарело. И все же почему-то охотно согласился. Уж очень любопытно было, куда подвинулась за это время наука, и молодые люди тоже, — они ведь так часто для нас терра инкогнита, так что мы и робеем перед ними, они же — ничуть.

Я пошел преподавать, ничего уже не помня ни о формах движения, ни о чем таком прочем. Чистый случай, чистое произвольное движение жизни, так много сдвинувшее во мне. Жизнь, она ведь катится, разворачивается. А рядом так же катится, разворачивается твое сознание; жизнь — по своей природе, сознание — по своей. Прямой зависимости одного от другого нет — и однако! Ну, скажем, вы движетесь куда-то на работу, ветер дует, река течет — и при этом заряжаются ваши часы, работают ветряные мельницы, электростанции. Падает яблоко — срабатывает мысль.

Меня пригласили преподавать, мне нужно было ну хотя бы просто излагать предмет, однако же понимая его при этом.

Нагрузку дали маленькую. Я придвинул к себе книги и стал читать. Слава Богу, я хоть читать не разучился. Читаю я быстро и цепко. Кое-что, оказалось, я уже даже знал. Из незнакомого ухватывал одно, ухватывал другое, радовался, что понимаю. И вот понимаю, понимаю — и вдруг ничего не понимаю. Такая у меня планида. Не понимаю самых простых вещей, которые оказываются и самыми сложными.

Простейшие, странные вопросы лезли мне в голову. Ну вот хотя бы тот, в ночь грозы. Ландшафты туч во вспышках молний — есть ли они без меня? Или комната, — шутки шутками, но есть ли она без тебя? В детстве ведь все время подозреваешь, что стоит тебе уйти из комнаты, и там ничего не останется, может быть, даже самой комнаты. Возможно, все это исчезает и тогда, когда ты отводишь взгляд. Даже моргнув, ты ловишь тень отсутствия. Да, во тьме, возвращаясь на знакомое место, ты находишь эти вещи там, где ты их оставил. Но есть ли они до того, как ты протянул к ним руку? Каждым движением в темноте ты вызываешь их к существованию. Но стол и ступень без тебя — не стол и не ступень, а скажем, молекулы или атомы — вещество, сплошняк.

Дерево есть дерево, — говорит философ Витгенштейн. Да полно, так ли это? Не Вселенная ли оно? Не вселенные ли вселенных? Не все ли это сразу и вместе с тем ничто?

Все эти столы, закаты, звезды, деревья — только наш срез Мира. Без нас его не существует: ни цвета, как такового, ни звука, как такового, ни лиц.

Без наблюдателя такого мира вообще нет: нашего ужасного, нашего прекрасного, нашего ничтожного, нашего прелестного, нашего этического, эстетического, нашего объективного Мира. Это наш срез — наши объекты, наша объективность.

Цвета без нас нет, — а что есть? Протоны, электроны, длины волн? Но и этого без нас нет. И Космоса без нас нет. Это ведь нами все растащено, — мысленно, разумеется, а иногда и в эксперименте, — по сторонам и расставлено по горизонталям и вертикалям. Определяет тот срез, на котором дерево — дерево, яблоня — яблоня, или же срез, на котором дерево — дом, среда обитания, или еда, или химия, или физика, или запредельность. Материя вне нашего присутствия, — нашего или не нашего, но присутствия, — даже не сплошняк, а все вместе.

Или вот — то, что я называл в своих мыслях квадратурой.

Веками человечество старалось меня убедить, что мир таков, каким предстает в физике. Деточка, это только символы. Надо думать, и я не то, что пытался, я не мог не делать этого.

О квадратуре. Вселяясь в квартиру, равную по квадратуре другой квартире, мы ведь прекрасно знаем, как и дети, манипулирующие куском пластилина (читайте Пиаже), что длинная комната и комната широкая, сколько бы нам не втолковывали, что квадратура одна и та же — это две большие разницы, именно две разницы, ибо разница в данном случае исходна и одесситы это понимают. Да, две существенные разницы.

Или представьте себе, что наш земной шарик, ничуть не меняя своего объема, сплющивается или наоборот растягивается с двух своих полюсов и соответственно наращивается или сокращается длина широт, сокращается или наращивается длина меридианов — и это две очень большие разницы.

Почти все формулы — такая квадратура: зафиксированный результат ставит в обратную зависимость сомножители.

Эйнштейн именно из такого фиксированного квадрата исходил.

Инвариант — скорость света. Скорость — то есть отношение, отношение пространственной меры к временной. Время — что такое? — превращение. Пространство пожирается, — развитие, процессы замедляются.