СТИХИ 2008−2010

(Сборник стихов)

БАБОЧКИ

1

То ли бабы, то ли бабочки —
танцевальные тела.
Прикоснешься: стуки-палочки —
мама дочку родила.

Потому как двум капустницам
веселее над и за.
Не пытайся, не получится
завернуть туда глаза,

где с распущенными косами,
огибая сосен ряд,
белой связкой в жаркой просини
бабы-бабочки летят.

2

Редкая бабочка до середины
(выдели галочкой — Днепр, Волга, Дон).
В воздухе всюду растяжки и мины
двух Мировых. И всех прочих времен.
Белая бабочка кружит над речкой,
пишет каракули левым крылом.
Не разобрать почерк — что-то о вечном:
Логос, София, эоны. Потом

чуть о насущном — луга, окоёмы.
Тут и середка Донволгоднепра.
Дальше ни-ни. Не разгадка искома,
тайна насущна. А значит пора
к берегу прежнему. Только задача —
где он? Налево, направо? Вперед?
Сбилась, клянет Буридана и плачет
бедная бабочка… Каждый полет —

это паденье с отсрочкой. Прощаясь,
бабочка там, где поглубже вода,
пишет над речкой свое завещанье,
И не закончит его никогда.

3

Баба-бочка летает как бабочка,
если есть мотылек с нею рядом,
попадающий в Евино яблочко
со второго ли, с первого взгляда.

Потому-то большого, богатого
мужа нужного, мужа-мужлана
заслоняет всегда тень крылатая
Казановы и Дон-Жуана.

Это грешное небопадение —
рая весточка, ада отсрочка
И хотя бы на час, на мгновение
закружит над землёй баба-бочка.

4

«Рыжая бабочка — дщерь баобаба
и гостевавшей в нем Бабы-Яги…»
Слушать барону науки, завлабу
бредни подобные?! Да не с руки
куцая истина. И по бумаге
юрко шуршит молодой карандаш:
«У баобаба и бабушки Яги
четверо отпрысков, прочный марьяж…»

Бабочка младшей. Глядишь — над поляной
ловит с утра узкотелую тень.
Вытянешь руку, шагнешь: «Здравствуй Анна…»
Вмиг налетит разноцветная хрень —
старые метлы, разбитые ступы,
дерево в восемь обхватов… «Постой,
бабочка! Где же ты?!» Праздно и глупо
ходит светило по-над головой.

Бабочка Анна, легка на помине.
И без помина в зените легка.
Там, в средоточье лучащихся линий,
будет завлаба она ждать века…
Всё что задумал, становится нашим
сущим, достало б терпенья и сил
расшифровать, что ТМ карандашик
ночью на серой бумаге чертил.

5

Так вот устроено в мире по-разному —
золотошвейки и кружевницы
над саблезубыми и углеглазыми
штопают воздух, стирают границы

прошлого с будущим. Время не кончится —
вечно над вечной враждою роится
сдвоенных крыльев цветных разносортица.
Может однажды, задрав морды-лица,

все саблезубые и углеглазые
с роем эльфических пересекутся.
Что будет дальше?..
Возможно по разному
в неповторимом саду эволюций.

* * *

Он идет по аллее, по лужам с вчерашним
ливнем, чувствуя сердцем, затылком и шеей —
этот тополь пизанский снесет ему башню.
А безбашенный он — не бывает страшнее.

«Нет, бывает-бывает…» — откликнется хором
птичий щебет в щербатом просвете зеленом.
«Брысь пернатые!..» Верно прижимистый город,
не уставший торчать из степи Вавилоном,

спрятал воздух в сусеки, ветра сэкономил.
То-то тесно в груди молодого поэта,
что шагает по жизни, всю жизнь словно в коме
вот уже сорок с лишним. А всё пистолета,

финки, яда, петли, кистеня не дождется.
Знать планида страдальца оставила с носом —
гнутым шнобелем, вечным тавро инородца.
Всё теперь для поэта под знаком вопроса.

Он поэт или кто? Почему столько водки?
Где Дантес? Что за сброд колготится на кухне?
На столе корки хлеба, скелетик селедки.
А стихи… Он писал на салфетке. И — «ухнем,

эх дубинушка" — пел. Где теперь эта песня?..
Он идет по аллее, с размаху наступит
на себя в луже. В небо заглянет, где пестик,
вот уже сорок с лишним толчет его в ступе

этой жизни. Завыть волком или заблеять
его жертвой-овцой, или заматериться
пастухом. Как уйти ему с этой аллеи,
где летят в исступлении узкие лица
листьев?..

Черная речь льется горлом. Галопом
мчится мозг, унося свой последний загашник,
с потаенной надеждой — вдруг все-таки тополь
упадет, во спасенье снеся ему башню.

* * *

Ехал грека через реку,
Видит грека в реке рака…

Едет грека через реку,
едет в сотый раз подряд.
Вдруг несчастье человеку,
что ни в чем не виноват.
Это я, лентяй, зевака
виноват, что в этот раз
бедный грека встретил рака,
слезы потекли из глаз…

Чем короче, тем длиннее
время, завиваясь в круг.
И гуляя по аллее
ты себя увидишь вдруг
со спины, идущим в завтра,
что уже давно вчера.
Сдвинь колоду, третья карта —
дама пик — кивнет: «Пора…»
«Как пора?! За что?! Постой-ка!
Я ни в чём не виноват…»

Грека ехавший на тройке
через реку сто подряд,
сам виновник этой встречи.
В смысле той, в которой рак…
Мастер наших дел заплечных
может этак, может так —
от инсульта, от инфаркта…

Все равно усталый грек
не доедет. Третья карта
знает — этот человек
переправы не осилит…
Я же просто ротозей,
с берега той речки синей
наблюдающий людей.

Разве знал я, что из стольких,
кто проехал здесь, проплыл —
греке будет жребий горький
погружаться в черный ил?
Каждый грека раньше — позже…
Стоп, дружок! Гнилым словцом
не запачкайся. Негоже
речь вести с таким лицом —
злым, щелястым. Если всуе
не твердить речитатив:
«Ехал… через… видит… сунул…»
Может грека был бы жив.

ОХОТНИКИ НА СНЕГУ

(по мотивам П. Брейгеля)

Смеркается. Сыпет снежок и мороз всё крепчает.
Сейчас бы в свой дом, к огоньку и горячему чаю.
А впрочем, поселок всё ближе и машут плечами
дубки и березы. Сороки по веткам снуют.
Из леса охотники склоном покатым идут.
Собаки, добыча, густая усталость в ногах.
Из впадины неба всё пуще серебряный прах.

Они на подходе… А в море плывут два линкора.
Они далеко друг от друга, но встретятся скоро.
Что будет, не знает никто. Впрочем семя раздора
везде и всегда. И полны ожиданием злым
со всех континентов упёртые в небо стволы.
Как хочется вставить соседушке с правой руки,
катаются по небу медленных туч желваки.

Снежок опадает на землю. Подолгу, не сразу.
Всё ближе поселок, всё ближе… А в секторе Газа
последний шахид на сегодня плывет струйкой газа
на небо к Аллаху. И выполнив данный обет
ликует, разъятый на части, на тени и свет;
доподлинно зная, что нынче же он — имярек,
гражданство исламского рая получит навек.

В Перу изверженье вулкана, на фондовом рынке
просадка весь месяц, взрыв шахты в Китае, на ринге
Евразии «куча мала» вместе с рефери-гринго.
Десяток бойцов, костный хруст на планету почти.
Куются орала, но прежде секиры, мечи.
И кровью пульсирует лента дневных новостей,
в висок отдавая…
На белом цепочка людей.

Темнеет однако. Вдали огоньки. А дорога
струится по белому склону всё также полого.
И каждый себя убеждает: «Теперь-то немного
до женщин, детей и тепла, до…» Достигнут предел.
День, год или век — и земля совершит самострел.
Предчувствуя шкурой всё это, бормочешь: «Хрен с ним.
Ведь через какой-то там степени лет или зим

всё прахом закончится, схлопнется черною точкой.
Какого же ляда тянуть, если можно короче?
Экстерном отмучиться, если не вышло заочно.
Здесь! Прямо сейчас! Малый труд —
и дело с концом…
А они всё идут и идут.
Старшой поправляет тулуп на широкой груди:
«Успеть бы до ночи…»
А как же! Успеют поди.

СТРЕКОЗА

Стрекоза. Просто так — стрекоза.
Полдень, облаку негде присесть.
Стрекоза на травинке — МИ-6,
сбитый под Кандагаром. Глаза
видят четверть столетья насквозь.
Там на жёлтых слоистых камнях
стрекоза — металлический прах,
черный остов… Насажен на ось

школьный глобус тех дней. На шапмур
вечной памяти. А стрекоза
снова в небе. Заглядывать за
горизонт, обращая прищур
на восток или юг смысла нет —
всюду степь. Но пылает огнём
о небывшем с тобою былом
небо над головой. Потный след

по щеке и по горлу. Я «за»,
чтобы помнился нам каждый миг,
каждый шорох былого и блик,
что дышало, текло… Стрекоза
чертит воздух, уходит в зенит,
в золотую лазурную взвесь.
Там наш мир сохраняется весь,
если здесь его кто сохранит.

* * *

Медленно семья заходит в воды.
Век двадцатый, море Черное, Анапа.
Папа, мама, дочка… У природы
много солнца, волн. Но больше сапы,
тихой сапы — той, что поколенья
смоет губкой, пеною морскою.
Вот они исчезли по колени,
в море уходящие те трое.

Вот они по пояс. Вот поплыли.
Как, куда, зачем? В каком столетье
ждать обратно их? Всех вместе? Или
одного, двоих?.. Всё ярче светит
солнце на расплавленной дорожке.
Три плывущих к горизонту точки.
Неприметней всё и тем дороже,
пусть не отличить отца от дочки.

Соль под солнцем разъедает кожу.
Если б мог ты, если б дело в силе…
Может быть они вернутся? Может
все вернутся, что туда уплыли?..
Волны глухо, чайки слишком звонко.
Что умеешь, то и делать надо —
помнить всех уплывших к горизонту
(имена их, лица, речь), наградой

самому себе за память. Будет
час, когда в расплавленное солнце
погружаясь, вспомнишь: «где-то люди…»
И назад, на тех, кто остается
обернувшись, вскинешь на прощанье
руку над водой легко и длинно;
поплывешь, усталыми плечами
разводя лазурь с аквамарином…

Полдень, белым шелком вьется пена.
Век двадцатый, море Черное, Анапа.
Из воды выходят постепенно
друг за другом — дочка, мама, папа.
Ветер, волны, солнечные пятна.
Прямо из зенита прилетела
бабочка, ушла в зенит обратно…
Сплю, не сплю? Кому, какое дело.

СКОМОРОХ

1

Коли спать на голых досках,
в праздник щи хлебать с горохом —
будешь к сорока в подростках,
будешь вечным скоморохом.
Круче вора и банкира,
популярней президента —
чуть танцора, чуть факира,
смеха и аплодисмента.

Без юродства нет блаженства,
мудрость — грань идиотизма.
Века не пройдет, и членство
скоморошье, что харизма
ляжет венчиком на темя
не дожившего подростка.
А сейчас страна и время —
лишь актерская подмостка.

2

Чем стремительнее трасса,
тем круглей твоя планета.
Пусть воспоминаний масса
превышает скорость света.
Жми на газ, дави гашетку.
Всё что было — под колеса!
Ставь на жизнь свою разметку:
форма черепа и носа

твой подарок благодарным —
тем, кто позже или после.
А сейчас очкастых пара
глаз себе другого просит.
Трети этой вечной жажды
хватит напоить весь город,
а потом со всей поклажей
разнести его как порох.
Чтобы в небе закружили
люди медленно, красиво…

Потому что слаще жизни —
первый миг Большого Взрыва.

3

Пили, ели по порядку.
Мимо цели, но в десятку
бил поручик, меткий прапор.
Самоучкой, тихой сапой
в мамки-дамки; левым флангом
мимо самки (Аллы-в-алом),
крался мимо. Но со стула
проглотила, как акула.

Как-(а)-дама съела Ева.
Слишком прямо, слишком смело
крался прапор тот, поручик
А из бравых был, из лучших.
Вот тебе и Юрьев праздник!
О Тибете и о разном
говори с любой, о самом.
Но любовь… И пискнуть «мама»

не успеешь, как — прекрасна! —
сверху фея в ало-красном
рухнет, погребет навеки
(страх и трепет в человеке).
И я сам на вечеринках,
мимо дам сидящих чинно,
хоть и в возрасте мужчина,
беспричинно не гулям.

4

Непригоден. Непричастен.
Беспороден. Неподвластен.
Неподсуден. Непроверен.
Беспробуден. Злонамерен.
Ушлый. Юркий. Хитрый. Цепкий.
Из мензурки. В виде щепки.
Двухмоторный. Трехэтажный.
Черный. Короткометражный.

Кто образчик? Чья порода?
Пан? Приказчик? Из народа?
Красный? Звездно-полосатый?
Страстный. Слезный. Волосатый.
Расстрелять и съесть. Повесить.
Распылить как взвесь по весям.
Жить заставить трижды кряду!

В наказание? В награду?

5

Что пожнешь, то и посеешь.
Дым отечества так сладок —
выест очи, не заметишь
среди пасторальных грядок.
Стало быть, не все в порядке
в Датском королевстве снова.
Но не спрятаться тетрадке
от безбашенного слова.

Строчка лазерною ручкой
разнесёт ко всем собачьим.
Пуля — дура, штык не лучше;
слово мир переиначет.
Без стальной боеголовки,
АКМ-а или УЗИ.
В слове есть своя сноровка
на любой Гордиев узел.

Если речь открылась, поздно
закрывать и закрываться —
разом переполнен воздух
гневом миллиона раций.
Пусть тебе и миру больно —
слово в небо, в землю, в город.

А последнее — контрольным
в голову себе и в горло.

6

Хоть краплеными играю,
а проигрываю часто.
Повстречаю волчью стаю,
прорычу: «Я вашей масти…»
Не поверят — ноги в лапы
(невезуч всегда-сегодня).
Быть мошеннику растяпой
хуже некуда. Но сводня —

жизнь всегда подсунет случай —
не слинять, не отказаться.
Хорошо хоть, невезучесть
знает дюжину градаций.
Пропадать, так за полцарства,
полконя и полцаревны
К змею, что само коварство,
обвивающему древо,

зайкой сереньким подкосишь:
«Семеринка или голден?
Ну и что, хозяин, просишь
за свои дары природы?..»
За торговлей, тихой сапой
снимешь с веток пару яблок
(всё, что попадает в лапы,
принимаю как подарок).

Зайкой сереньким от края
поля, прыг обратно в чащу.
Прямо перед — волчья стая:
«Здравствуй, друг наш наикращий…»

К вечеру совсем озябло
всё внутри-вокруг — и скверно.
Скок-поскок домой без яблок,
без коня, без полцаревны.
Слава Богу, жив до завтра.
Что есть лучше в наши годы?..

Лучше — не играть бы в карты,
хоть крапленых полколоды.

7

Через одного по лоху —
много нас, такое дело.
Не ругай свою эпоху,
душу выпрями и тело,
что из жизни, словно клубень,
вылезло наполовину.
Доставай сопель и бубен,
выбирай себе дружину.
Чтоб российские пенаты
не внушали укоризны,
ставшему чуть-чуть крылатым
на земле уже при жизни.

8

Пели, пели — недопели;
пили, пили — недопили.
Недожили, недосмели,
в полном разуме и силе.
В спину дышит поколенье
молодое. Под ногами
жизнь мелеет — по колено
стала. Невелик экзамен —
переходишь вброд и насквозь
(то ли море, то ли поле)…

Что же коротка так сказка
об охоте пуще воли?

9

Выйдет мачо после матча,
сгоряча накатит чачи
или спирта — ох, горячий! —
и пойдет к свой girlfriend.
Ну, а ты достанешь дудку,
вставишь в патлы незабудку
и устроишь всем побудку
в пять утра. Эксперимент.
Даже тот, кто мало значит
может сильно озадачить,
если выпадет удача —
и страну, и континент.

Делаешь на смех и в шутку.
Глянь, а всех кошмарит жутко,
и планета третьи сутки
не закончит свой вираж.
Так-то друг — себя не спрячешь.
И скакун арабский клячей
обернется, а тем паче
мачо выпадет в тираж;
только ты и дудка вместе
будете еще лет двести
шуткой заводить и песней
Homo Sapiens — род наш.

2000, 2009

ПЕСНИ ПОСЛЕДНЕГО ВЕКА

(провинциальные ремейки)

I (начало ХХ века)

Во поле береза стояла…

Скажем, во поле береза стояла.
Скажем, во поле кудрявая стояла.
Только жизнь — она не каждый раз сначала.
Вот и некому березу заломати
в этом, в том, в любом другом июле.
Только и осталось: «Люли-люли, —
напевать, — березу заломати».

Вековать ей вдалеке от леса —
ни сестрицы, ни родного братца.
Думала всё к дубу перебраться,
да не вышло. Из-за перевеса,
не взлетела бедная береза.
Люли-люли не взлетела.
Больно белое, большое тело,
да кудрявые густые косы.

Так вот в девках век прокуковала.
Только я к ней, сам красив собою
подкачу с чужой бензопилою.
Люли-люли, дров осталось мало.
Взвизгнет злая хищная проруха.
Во поле березу закачало,
люли-люли закачало.
Треснуло внутри легко и сухо.

Это я березу заломати,
это я кудрявую под корень.
Вот не изверг, да судьбе покорен…
Заголилось на березе платье,
и пропали в месяце июле
мы с березой. В белой плавной лодке
вниз по ветру, прямо по середке,
плыли степью в город, люли-люли.

Билось в горле, ныло, трепетало.
Но не знал я этой устной речи.
Или выдохнуть мне было нечем —
сам не знаю. Мыслей не осталось.
Не осталось во поле березы,
не осталось во поле кудрявой.
Только ветер, да пенек корявый.
Да еще осталась эта песня…

II (20-е…)

Взвейтесь кострами синие ночи,
Мы пионеры, дети рабочих.
Близится эра светлых годов…

Взвейтесь кострами синие ночи.
Мы вместе с вами. Ну, если очень,
хочется если светлых годов.
В старенькой песне смысл таков:
близится Эра. Стало быть нам —
всем пионерам, будет хана,
если не вместе, если порознь.
Песенка-клейстер, чтобы срослось

старое время с новым костром.
Каждый кто в теме, будет готов,
будет не лишним, чтобы помочь.
Кликнется мышкой синяя ночь.
Внуки рабочих, дети детей.
Хочется очень, чтобы скорей
алою искрой в черную высь…
Сделай всё быстро, после вернись.
Чтоб не напрасно, в прошлом скользя,
в галстуках красных ждали друзья.

III (30-е…)

Надоело говорить, и спорить,
И любить усталые глаза.
В флибустьерском…

В флибустьерском дальнем синем море
бригантина поднимает паруса.
А тебе с того какое горе?
Что тебе застило небеса?
Что без нас «обветренный, как скалы»
поднял парус и наперекос
жизнь с тех пор? Здоровья, денег мало,
облысел, не в ту квартиру врос.

Не на той женат. И спиногрызы
так обрыдли, Боже упаси…
Бригантина огибает мысы
в дальнем море. Ты же на такси
из гостей домой в двенадцать ночи.
На балкон восьмого этажа
выберешься, постоишь… Нет мочи
дальше так — под кожею ежа

сорок лет катая. И довеском
хлопнет парус-простыня: «Вперед!»
За судьбою в море флибустьерском,
руки распахнув, как самолет…
Что не вышел удалью и рожей
не беда, когда такая жизнь.
Вьется по ветру «Веселый Роджер»,
люди Флинта машут: «К нам держи…»

Вдребезги о землю — не причина,
чтобы не лететь, когда вдали
паруса распустит бригантина,
чтобы завернуть за край земли.
Вдребезги, в лепешку — как спасенье…
Все равно усталые глаза
утром над тобой склонятся: «Сеня.
Не забыл? Сегодня на базар…»

IV (50-е…)

Не кочегары мы, не плотники,
Но сожалений горьких нет…

Не кочегары мы, не плотники,
но сожалений горьких нет —
закончились твои субботники
страна-вопрос, страна-ответ.
Другие пастыри, но бездари
все те же. Только золоти
цыганкам ручки, не побрезгуют
напеть про счастье впереди,

и праздник, что на нашей улице.
Пляши служивый, голоси
и голосуй. Как голосуется
нам нынче, Боже упаси.
Лети за мной простая песенка
про жизнерадостный оскал.
Пускай в зеленоватой плесени
слова, которые я знал.

Не треплет кудри высоты ЧК.
Однако ночью, если спишь
кудрявого Володи звездочка
еще мерцает между крыш.

V (80-е…)

Этот мир придуман не нами,
Этот мир придуман не мной…

На листе продолговатом,
на листе цветочном,
вдоль хребта его, по скату
телеграфной строчкой,
зацепились ночью звезды
Н2О, а к полдню
снова превратились в воздух,
снова день их поднял.

Так вот руки тянут дети,
солнце мажет кожу.
Сладко жить на белом свете,
и на черном тоже…
Приглядишься — сад, дороги,
узкий корень речки.
Всё, всегда в своем итоге
мысленною речью

в складках лобной доли мозга.
И не убеждайте,
что не мной придуман розы
профиль на асфальте.
Где стою`, чего я сто`ю —
мне-тебе не важно.
«Этот мир придуман мною…» —
повторяет каждый.

VI (сейчас)

Ты мне просто скажи —
Чё те надо, чё те надо?
Может дам, может дам,
Чё ты хошь, чё ты хошь…

Сидеть у окна весь день. Покачиваться на стуле,
повторяя кукушкой в стекло: «Мне ничего не надо…»
Смотреть, как с той стороны рой снегопада
рыщет по улице, ищет себе новый улей.

Мне ничего, никому ничего… Слава Богу
всё есть. А нет — все равно, слава Богу. Так-то
лучше, когда не знаешь не то, что дорогу,
даже имени своего; не знаешь пакта

заключенного кем-то с кем-то, чтоб ты родился.
Как тут быть? Никак. Вот ничего и не надо.
Разве что открыть фортку, чтобы снегопад роился
здесь, а не там. Какого еще снегобляда,

снеголёта ли, снегоплыва пустить себе в гости?
Пусть летает, радуется, танцует. Всё путём.
Ведь должен быть между тобой и всем остальным — мостик,
чтобы вставило, наконец, достало спросить о том,

что и так ясно. Вот и спрошу. Давай спроси.
Мне ничего не надо. Мне ничего. А, если всё же?
Ну разве… Вот если… Разве, что заказать такси
докуда хочешь. Хочешь — до Марса? Нет? Я тоже.

Значит к тебе. До тебя. Тоже нет?.. Хорошо.
Буду просто сидеть. Ведь счастье — да? Ничего не надо.
Никуда, ничего. Просто на стуле, вдвоем с душой,
сидеть зимним вечером перед сплошным снегопадом.

РУССКИЕ ПЯТЬДЕСЯТ

1

Начисли мужикам по пятьдесят,
и жизнь себе найдет другое русло.
Как споро подбирается отряд,
постигнувших заветное искусство
нирваны; что способны до краев
залить её в родные палестины,
не жалуясь, что слишком много слов,
а розы слишком часто пахнут псиной.

И праздника трепещет полотно,
пускай глаза всё более угрюмы.
Отряд на марше — штопором на дно
идут солдаты после… цатой рюмки.
Но каждый знает — праздник удался:
когда смертельной дозой алкоголя
сразит последнего в отряде удальца,
наступит Юрьев день — земная воля.
Начислив пятьдесят по пятьдесят
жизнь повернет себя в другое горло…

А в нем всё то же — пьют и матерят
судьбу, в бездонное её стекая жёрло.

2

Начисли мужикам по пятьдесят —
и будет на пол-литра разговоров.
Какая жизнь вокруг, в натуре, брат;
с цыганским подзаборным перебором.
По соточке. И поживут пока.
Хоть не в дугу, зато ни дня по ГОСТу.
Пускай не дотянуть до сорока,
и по степи немеренно погостов,

но облаков и воздуха на всех
достанет, только выпростай наружу
живую душу, заскорузлый смех,
когда пол-литра ляжет в эту душу.
Беда не тяжелее наших слов,
да западло перечислять напасти.
Махнуть граненным — и всего делов,
сминая вечность райским одночасьем.

Придет орда, растает словно снег.
Опричнина, французы, крепостное,
большевики… Слоится век на век.
Но неизменны в мире эти трое
и бесконечен русский разговор.
Скукожатся «блистательная Порта»,
британский лев, французский триколор;
порвется у Америки аорта.

Но ропщет русский мыслящий тростник
у привокзальной стойки, в подворотне…
По соточке. Сверкнет холодный блик
на горлышке высоком. И свободней
бежит по горлу речь. Течет река,
растут деревья, кровь стучит в запястьях.
Петелечка затянется пока,
зачем себе искать другого счастья?

Тому и быть. Ты только начисляй
по три коротких булька, чтоб в «посуде»
смыкались фифти-фифти ад и рай.
А дальше что?
А дальше будь, что будет.

КОММУНАЛКА

1

О, коммуналка — десять камер.
Что там за гипсовой стеной?
Курчавый юнкер (тот, что камер-)
шалит с пейзанкой молодой?
Или опричник злой, Малюта
на дыбу вздернул свой портрет —
и вот скрипит твоя каюта,
и ходит ходуном паркет.

Что там за стенкой? Что угодно
представь себе и будешь прав.
Там день за днем и год за годом
кунсткамера, чудес конклав.
Но даже в чудеса не веря,
и зная, что всё это вздор —
живи, не открывая двери
в холодный черный коридор.

2

Здесь русский дух,
здесь Русью пахнет…
А.С.Пушкин

Будь ты сантехник или пахарь —
на кухне все, как разольют
паленую. И всем каюк,
когда здесь Русью дух запахнет.
Русалка спит на антресолях,
Яга в шкафу; среди вещей —
колдун и леший. А Кащей
лежит напротив — дядя Толя.

Здесь на изведанных дорожках
шаги известных всем фигур.
Денатуратов, политур
ведущий эксперт — дед Сережа
Он двух шагов ступить не в силе,
когда выходит в коридор.
Однако рост, осанка, взор.
И лампочка на длинной жиле

свисая, подмигнет — «мы в курсе…»
И кот ученый прошмыгнет,
чтобы не влипнуть в переплет,
под шкаф — в места густых экскурсий
всех муравьино-тараканьих…

И я тут был, пил водку-мед.
С тех пор сменился здесь народ,
но тот же русский дух в стаканах.

3

О, коммуналка, пересолен
твой борщ, а вкусом — солидол.
Здесь «до-ре-ми-фа-со-ля-до»
звучит, как: «Дора, мне фасоли…»
Проклятый день глядит в окно,
попсой сочится телевизор.
В сортир и ванную без визы
вход запрещен. Но малый гном —

четырехлетка, вхож повсюду.
Пускай квартирный мир — Гулаг,
он все равно велик и благ,
одно сверкающее чудо,
в котором каждый миг лучится.
Пусть вечно протекает кран,
и кто бит, а кто-то пьян;
зато слова, событья, лица

не делятся на «наши-ваши»…
Здесь главное не повзрослеть.
Всю жизнь прожить и встретить смерть,
четырехлеткою оставшись.

4

Шумит подвыпивший бачок,
светает небо в заоконье,
в борьбе с похмельем изнемог
сосед Степан. На макароне,
вчера слетевшей на паркет,
закончен праздник тараканов.
И жизни во вселенной нет;
и нет вселенной — слишком рано.

Но в этот час, в углу земли,
сливаясь на диване узком
они, блаженные, смогли
подняться ввысь единым руслом.
Пробив насквозь панельный дом,
цепочку облаков, границу
ионосферы, веря в то:
что им уже не разлучиться,
что в том движеньи без руля
залог бессмертия и сила
начать вселенную с нуля…

Да так оно теперь и было.

2000, 2009

СНЫ О ЧУЖОЙ ЖЕНЕ

1

Чжуан Цзы и бабочка —
кто кому снится?

Вот приснится чужая жена,
как узнаешь во сне, что чужая,
если это береза-сосна
или крыша-гармошка сарая?
Сам то: ржавый утюг-дредноут
или родинка света на локте;
или некто, кто бабочка тут;
там же — некто, плывущий на лодке
по реке; задремавший и вот —
ставший бабочкой; а над рекою
лента жизни свивается в жгут
от докембрия до кайнозоя…

Это сон, это бред, это клип —
жми на «стоп» или «паузу», слышишь…
«Гули-гули… кис-кис… цып-цып-цып…»
Соберешь вместе жен и детишек —
все ли здесь?.. Щепки-палочки, пух,
кнопка, спички, обертка от «Марса» —
все как будто. Замрешь как пастух
над отарой. А в миг, что остался
до паденья в жизнь, обнялись все,
чтобы после сна не расставаться…
Но будильник опять ровно в семь
расстреляет ночных домочадцев.

2

Вот приснится чужая жена —
как узнаешь во сне, что чужая?
Приглядишься — Цирцея, Даная;
просто ладная баба нагая,
типа Грушеньки или Нана.

Шепчет: «на…». И жемчужные створки
двух коленей колышутся в лад
сердцу в горле. Любитель наяд
в тот же миг детородный свой яд
по уставу орфических оргий

подготовил бы к действу. Герой!
Ты же, Кюхля — имею ли право?
Даст, не даст?.. Слева? Все-таки справа?..
И корявые мантры Минздрава
перед взором бегущей строкой.

Три движенья. И прямо во сне
будет сын, постараешься — двое.
Сад деревьев и дом над рекою.
А потом, как и должно плейбою,
ускользнешь на попутной волне

в новый сон, где другая жена.
И опять изготовивши жало…
Поздно, Кюхля! Виденье пропало.
Из-за вас — всех лемуро-коалов,
вымирает Россия-страна.

3

Вот приснится чужая жена.
С ней поручики — Ржевский, Голицин,
Киже. Столик — бутылка вина,
семь пустых. Оживленные лица
офицеров, стремительный смех.
Третий лишний, четвертый — тем боле.
Просыпайся скорей, не для всех
по плечу офицерские роли.

Кто-то с места поддался: «Сюда!»
Кто-то машет рукой: «Ну же, сударь…»
Но чеширской улыбкой кота
ускользни в никуда ниоткуда.
Твой будильник давно заведен —
на когда, ты узнаешь чуть позже.
А пока с лучшей в мире из жен —
со своею эпохой, на ложе

двадцать первого от Рождества,
спишь спокойно; всю ночь тебе снится
небо, речка, густая трава…

(А на ней Киже, Ржевский, Голицын).

4

Поедем, красотка, кататься.
Давно я тебя поджидал.

Вот приснится чужая жена,
что коня на скаку или тройку,
и в горящую избу одна.
Как увижу во сне её, ойкну —
не сбежать, не проснуться. Замру,
угнетенный немереной статью.
Не спеша повернет изумруд
глаза правого: «Здравствуй, касатик.

Ай, не рад мне?.." «Да что ты, так рад!» —
голос в горле трепещет, что птица.
Глаза левого щурит смарагд:
«Отчего бы нам не прокатиться?
Засиделся без моря, поди…»
Лодка, весла и месяц багрянцем.
Всё сошлось — кто-то должен платить
за мужские измены и пьянство.

Если тот, кто совсем не причем
(чтобы анахорет непременно) —
я спасусь… Мчится по морю чёлн.
Хлещет ветер соленою пеной.

ИЮЛЬСКИЕ ПОЕЗДА

19 (Ростов – Москва)

Чемодан, тоска во взоре,
спринт, вокзал, билет, перрон.
Поезд «Russian crematoria»,
восемнадцатый вагон.
Давка, пекло, чемоданы,
пять попутчиков в купе
(пять тюленей после ванны).
Хриплый радио-куплет:

«Мы себе давали слово
не сходить…» А он сошел
с места. Поезд. Из Ростова.
Губы шепчут: «Хорошо».
Трясокачка. Проводница —
юбка, блуза, дынегрудь
(не проблема прилуниться,
главное — не потонуть).

Степь да степь, кругом да кругом.
Пять попутчиков. Обед.
Стадо, речка, туча с юга.
Есть ли жизнь на Марсе? Нет.
Жизни нет повсюду. Только
здесь в купе еще живут.
Полдень, пот, вторая полка —
заберешься и капут

недомерку, недоноску,
недоедку. Так и знай —
не доедешь… Кровь из носа.
Полотенца мокрый край.
Снова речка, снова стадо,
снова степь да степь кругом.
Пять попутчиков… Не надо.
Думай лучше о другом.

Скоро кончится дорога,
тряска, поезд, степь, жара.
Правда?! Сколько ждать? Немного —
сутки, месяц, век… Ура!
Вечер. Ночь. Вторая полка.
Сон, другой, потом не счесть
снов во сне. Ответь мне только —
есть ли жизнь на Марсе? Есть.

Слабый голос сквозь помехи
космоса в твой сон-уют:
«Ехать, вечно будешь ехать».
Как?! Куда?!
«Куда пошлют…»
И кометы с цепью помесь,
всех прогрессов инвалид —
черный поезд, скорый поезд
над землей во сне летит.

147 (Владивосток – Москва)

Ехать, не остановиться.
Поезд от Приморья до…
Может встретится столица,
может нет за той грядой.
Водка, пирожок с картошкой,
помидор, два огурца;
снова водка — малой сошке
бег по кругу, без конца

отродясь привычен. Это
Лена, Обь или Урал?
Далеко до края света —
дальше, чем предполагал.
Ехать, всю неделю возле
сердца, сдерживая боль —
поезд, медленный как лобзик,
Русь распиливает вдоль.

Что снаружи — Дона устье
или башенки Кремля?..
Ехать, пить, и ждать что хрустнет
поперек себя земля.
И расколется надвое,
расколотится на сто —
не за этой ли бедою
разом падают на стол
два стакана?

По примете,
наполняя их на треть,
отыграешь ход у смерти
Всю дорогу пить, смотреть,
как за поездом проворно
вновь срастается земля
от Смоленска до Приморья,
от Лубянки до Кремля.

125 (Адлер – Петербург)

Поезда на север едут,
берегут внутри жару.
Я распластанную Леду
осторожно отопру.
Свет зернистый, месяц колкий,
металлический озноб.
На второй плацкартной полке
Леда поцелует в лоб.

Замирает обессилев
имярека организм —
Ты ли это ли, не ты ли?
Сверху — влево, справа — вниз
медленный, тяжелый, синий
воздух — полуночный смог.
В лунной нише лебедини
ты не первый изнемог.

Поезд козликом, чечеткой;
звезды сыплются из глаз.
Как же коротка, коротка
жизнь, что до и после нас…
Полустанок-папарацци
щелкнет вспышкой золотой,
как два лебедя кружатся
на плацкартной, на второй.

369 (Адлер – Хабаровск)

Триста шестьдесят веселый.
Лето, полдень, в искосок
к поезду стекают села
на просмоленный песок.
И сиреневые губы
двух попутчиков в рефрен:
«Любо братцы, — шепчут, — любо
с атаманом…» Ясный хрен —

сбегали уже за третьей.
Солнце полоснет зрачок —
полустанок, речка, дети.
Над капустницей сачок
больше неба из акаций.
«Любо братцы, любо жить…»
Скорость — километров двадцать.
Что пенять на виражи?

Сколько ехать — день ли месяц,
сотню верст или парсек?
Кто пространство в ступке месит —
поезд или человек?
Помнишь слоган: «До Амура
мы построим магистраль».
Вот и едешь, как микстуру
ложками глотая даль.

Любо братцы. Поле, речка;
два попутчика храпят.
Это было-будет вечно
и никто не виноват,
что от Волги до Амура
сменишь сотню погонял*.
«А вторая пуля-дура
В сердце ранила меня…»

___________________________________
* «Погоняло» — имя человека на тюремном арго.

НОВОГОДНЯЯ СКАЗКА

1

Зимой всегда найдется случай
припомнить сказку о былом —
король мышиный и Щелкунчик
под Рождество нагрянут в дом.
В гостиной густо дышит елка,
и сквознячком из-под двери
мазурка с вальсом или полька…

Поди попробуй, разбери
сто лет спустя, в чьем это детстве
войну и мир, добро и зло,
что неизменно по соседству,
на ветке елочной свело
тугою атомной пружиной
любви и ненависти — так,
что не до жиру, быть бы живу,
когда зажат в стальной кулак,

летишь к лицу, того, кто спросит:
«Не ты ли в круговерти бед
центральной пребываешь осью?..»
И в горле застревает: «Нет…»
Как объяснить, что ты всего-то
стеклянный шарик на весу.
И главная твоя забота —
свою, чужую ли красу
хранить в посильном обереге
от поля битвы в стороне…

Какую память разбередит
Чужая старина во мне?

2

Случайно, нет — выходит случай.
И целый год гадай потом —
кому ты сделался попутчик?
В какой цепочке стал звеном?
Добра и зла всегда в избытке.
Не в этом дело и не в том,
что жизнь — бессильная попытка
их совместить в себе самом.

Однако бил врагов поклоном,
за словом лез в чужой карман,
был хлебом вдосталь избалован
и кислородом задарма
дышал все годы. Как иначе?
Выходит — время послужить,
не для корысти и удачи
закладывая виражи.

Пока раскрашивает город
демисезонная листва
тори свою дорожку споро
от Рождества до Рождества.
Когда же в ели трехаршинной —
колючей, спутанной, глухой —
Щелкунчик и король мышиной
начнут свой беспощадный бой;

с галерки или из партера
шагни на сцену, где идет
тысячелетняя премьера,
которой имя — Новый год.
Не шариком, не серпантином,
но рядовым из конфетти,
что, подорвавшись в поле минном,
на хвою длинную взлетит…

3

Всю ночь тик-тикает будильник,
луна висит во всей красе.
Премьера кончена, другими
должны проснуться утром все.
Другими — нет, но не без смеха
проснутся, вспоминая сон,
как старой колкой для орехов
король мышиный побежден.

Чтоб через год на новой елке
сошлись незримо рать на рать —
мышь будет брать реванш у колки,
и вечно будет его брать.
Поскольку любит жизнь повторы,
сюжет родится из кольца —
бывают случаи, в которых
начало есть, но нет конца…

Так став участником событий,
ты сам себя обрек на то,
чтоб в каждой новогодней битве
быть рядовым. И может сто
лет ждать, когда другой «везунчик»
припомнит сказку и собой
тебя заменит, чтоб Щелкунчик
и мышь вели свой вечный бой.



Тексты автора


Реклама на сайте

Система Orphus
Все тексты сайта опубликованы в авторской редакции.
В случае обнаружения каких-либо опечаток, ошибок или неточностей, просьба написать автору текста или обратиться к администратору сайта.