ШЕСТЬДЕСЯТ ВОСЬМАЯ ПАРАЛЛЕЛЬ

VII

— Есть такой зверь — горностай, — сказал Венька Салых, разглядывая Шовкошитного.

Был выходной день. Парни собирались кто чаевать в семейный шалман к своим, кто к девчатам, кто выпить с товарищами. Олесь сидел на койке, обхватив колени руками, и безнадежно смотрел в одну точку.

— Горностай — царский зверь, — продолжал Венька, откусывая пряник, полученный на индустриальную карточку. — Раньше царям на шубы шел, теперь на экспорт бьют. Очень дорогой зверь, — поймать его трудно, а в клетку засадить прямо невозможно. Я пробовал. Не берет еду, только глядит жалобно так и злобно. Сам малюсенький, а злобы в нем уйма. От злости и подыхает.

— Царский зверь в клетке не живет, — повторил нараспев как стихи Олесь.

— Так то зверь, а то ты, — фыркнул Санька Хотов из своего угла. — Зверь сдохнет, с него шкурка на воротник, а с тебя кожи на шубу не снимешь.

— Погляжу я на тебя, — продолжал тихо Салых, — ты как зверушка живешь. Зверя по шкуре, человека по рукам ценят. Каждый человек должен свою точку и свое рукомесло знать. А у тебя точки нет. Труд тебе в тягость, отдых не в радость. Ковыряешься через силу лопатой, а у самого сопля капает.

— Меня в плотники или в наймыты не готовили, — ответил Шовкошитный, собирая всю свою былую надменность.

— Все мы тут не бедняцкие дети, — задорно продолжал Санька Хотов, — былым богатством чваниться нечего.

— Кровь на деньги не купишь, — Шовкошитный прищурился. — Отняли у тебя худобу да хату, ты что теперь? Пся крев, быдло. А я и в дерюге Шовкошитным останусь.

— Ты, горностаюшка, не кусайся, — ласково заметил Салых, — погрызи лучше пряник. Люблю, что себя в обиду не даешь. — Он протянул Шовкошитному коврижку. — В роде премии с леденцами выдали. Второй месяц 115 выполняю.

— Не надо, — Олесь грубо оттолкнул руку Салых. — Я еще в комиссарских подачках не нуждаюсь.

— С тобой по-хорошему, жалеешь тебя, а ты как варнак к людям. — Венька обиженно спрятал коврижку.

— Не лезь ко мне со своей жалостью. Плюю я на твою жалость, — истерически взвизгнул Шовкошитный, вскакивая с койки, — не смей меня, пся крев, жалеть…

— Вот что, Шовкошитный, — мирно проговорил Венька, — другого бы я избил в доску, а тебя не могу. Тебя избить, все равно, что малую березку топором рубануть.

Венька круто повернулся и выбежал из шалмана.

Олесь тяжело опустился на койку.

— Боже мой, — вздохнул старик-кержак, — ни стыда, ни совести — одно слово не русский.

— Хохлы, они ядовитые, — поддержал бородатый новгородец. — Он еще в вагоне ехал, на всех фыркал. А чем нас лучше? Ни дела не знает, ни песенки никакой не споет. Девок — и тех шарахается.

— Чего вы ко мне пристали? — крикнул со слезами в голосе Олесь, — сижу, никого не трогаю. Так нет — как клопы, подлая кацапня лезет.

— Мы все подлые. Слыхали? Ах, ты… — Санька Хотов выпустил длинное ругательство.

Олесь не спеша встал, подошел к Саньке и молча ударил новгородца по мясистой, румяной щеке. Санька вскочил и обрушился на Олеся. Тоненький, гибкий Шовкошитный ловко увертывался от ударов. Санька наступал, но Олесь прижался к стене и, изловчившись, ударил Хотова под ложечку. Хотов грузно упал. Олесь дикой кошкой прыгнул на врага и замолотил кулаками по лицу.

После победы над Санькой Хотовым Олесь пристрастился к побоищам. Он с жадностью выискивал случай подраться. Цеплялся к парням вдвое здоровее его.

Шовкошитного начали побаиваться.

VIII

— Что за Ганичев? — спросил как-то Олесь Веньку Салых, припоминая примелькавшееся в разговорах имя. Они стояли в очереди за ложками.

— Никитка-то? — вмешался долговязый Миша Макаренно. — Зануда. Самый главный комиссар здесь. Злющий.

— Не такой уж злющий Ганичев, работу любит, а лодыря вправду со света сживет. Страсть не любит белоручек, вроде Шовкошитного, — отозвался Венька. — Но справедливый. Вот Звирбель — прораб, тот дрянь на ножках. А Никитка, он ничего — хозяйственный паренек.

— Ганичев ответственный секретарь парткома, — проговорил аккуратный, гладко зачесанный молодой немец.

Олесь не слушал. Предстояла очередная пытка — обед из цинковых мисок и на клеенке. Похлюпав, он бросал еду.

— Не могу. Доешь, Хведько. Чтоб комиссарам не досталось. Толстоморденький Петроченко съедал две солидных порции,

— Дзенкую бардзо, пан Олесь, — утирал он рукавом свою заячью губу, — кормят ничего. Зря не едите. А на лопату вы не налегайте все время. Беда, что бригадир у вас кацапская зануда. У нас Оскар Фридрихович Люттих — свой в доску: куркуль с Мелитопольщины… того белесого порося батька. Ганс!

Ганс подошел.

— Здравствуйте, — он с любопытством взглянул на Шовкошитного.

Олесь встал. Он чувствовал, что понравившийся ему Ганс Люттих может только полупрезрительно пожалеть опустившегося куркуля.

Шовкошитный вышел из столовой и медленно пошел по магистрали19 километра. Обеденный перерыв еще не кончился. На бревнах и буграх возле траншей сидели пожилые рабочие. Они лениво пережевывай хлеб и еще ленивей переговаривались.

Бородатые, насупленные, в кургузых ватных спецовках, вчерашние заправилы-мироеды далеких деревень походили на крупных откормленных гусей с подрубленными крыльями и выщипанными хвостами.

Немногочисленные сезонники, расторопные и ухватистые, резко выделились среди раскулаченных. Они говорили громче, ели быстрее. Олесь вспомнил, как сезонники в столовых всегда кричали, что подают медленно, и старались захватить место и ложку вне очереди.

Еще резче, точно черные крапинки в сером мучнистом апатите, выделялись трудпоселенцы, бывшие воры и бандиты. Олесь завидовал их развязности, спаянности, залихватскому жаргону и уменью не стыдиться своего положения.

Олесь научился почти безошибочно различать раскулаченных в общем человеческом массиве. Они двигались как-то медленней, точно жить им неохота, глядели настороженно.

Олесь с ужасом подумал, что наверно он сам производит на других такое же «недорезанное», как он определял, впечатление.

— Эй, паренек! Ты на людей больше не налетаешь? — Сероглазый человек в большой мохнатой шапке стоял перед Олесем.

— Нет, — улыбнулся Шовкошитный, — не налетаю. А вы меня узнали? Я таким гопником одет.

На Шовкошитном была замазанная спецовка и окончательно развалившиеся щиблеты Салых.

— Обыкновенно одет, парень. Я в лицо тебя запомнил.

— А зачем я вам нужен?

— Да так просто — занятный ты.

— Я не котенок, чтобы занятным быть.

— Вот уж правда — котенок, чуть тебя тронь, ты фррр! и шерсть — дыбом.

— Как так дыбом? — рассмеялся Олесь, снимая кепку и проводя рукой по волосам.

— Где работаешь? — спросил неожиданно сероглазый, пристально всматриваясь в Шовкошитного.

— На 19 километре землю рою.

— Что же так? Я думал, ты токарь по металлу, слесарь или столяр на плохой конец.

— Я — куркуль, колхозную лошадь убил, в предсельсовета стрелял.

— Я спрашиваю, что ты делать умеешь, а о твоих художествах понадобится — узнаю в комендатуре.

— Я куркуль, самый богатый куркуль по округе, — упрямо повторил Олесь. — Меня в электротехнический не приняли.

— Значит, ты в электричестве немного разбираешься?

— Любую проводку сделаю. У тети всегда сам электричество чинил. Ромаскевичам в Ворзеле проводку один сделал. Еще от вокзальной линии ток брал, — оживился Олесь. — Я это дело люблю. Меня в институт зря не приняли.

Человек написал несколько строк в блокнот.

— Ступай к Звирбелю. Знаешь? Скажешь, что Ганичев просил, чтоб тебя попробовали на электромонтаже. Не спутаешь?

— Не спутаю. А зачем это вы для меня делаете? — недоверчиво спросил Шовкошитный, беря двумя пальцами записку.

— Чудак ты. Нам нужны квалифицированные рабочие.

— А если я провода пережгу? Я куркуль.

— В допр сядешь, а провода новые протянем. Ты не дурак. Будешь работать — тебе же легче.

— Оно, конечно, лучше, чем землю рыть. Все равно ваш пленный.

Олесь помахал запиской, не зная — благодарить или не стоит.

Но Ганичев уже бежал к стройке дома треста.