(Повесть)
— Осторожнее, молодой человек, — раздалось откуда-то снизу.
— Вас что, на коллективизацию, значит, командируют? — недружелюбно спросил осипший бас из темноты.
— На коллективизацию… — передразнил Олесь. — Мой фольварк уже фью! Коллективизировали! Да. А первый в округе фольварк был. Наши коровы на всех выставках медали получали. Наше масло на полтину дороже других шло на базаре и то с руками хватали. Все теперь прахом пошло.
В темноте притихли. Видимо, слушали с удовольствием.
Олесю захотелось порисоваться.
— Я сирота, — крикнул он. — Отца хоронить еду. Не выдержал старик. Сердце разорвалось…
— А скажите, пожалуйста, вы свое масло по-чешски отжимали или в формочках? — осведомился бас.
— В формочках, — неохотно ответил Олесь.
— В формочках, — умилился снизу невидимый куркуль. — В формочках одно Шовкошитно масло шло. Уж не Шовкошитного ли сынок будете? Вот привел бог встретиться. Под рождество приезжал ко мне Мефодий Богданович, корм для свиней покупал. Рассказывал о вас. Говорил все: парубок мой скоро инженером будет.
Бас перешел на интимный шепот: — Отымут товарищи фольварк, башку у Олексы не снимут. Он в панах и останется. На заводе над голодранцами командовать будет… На ДнепроГЭС определится.
— С этим быдлом прямо в допр угодишь, — пробормотал Олесь, соскальзывая с полки. Проклиная уже ненужную Шовкошитную популярность, он вышел в тамбур.
Олесь сошел на Голендрах. Идти было на 10 верст дальше, чем с Казатина, зато меньше опасений, что узнают. На Казатине Олеся знали в лицо.
Взяв чемодан, он пошел по дороге. В воздухе парило. Дождь жаркий, не освежающий, скупо падал на пожухлую от пыли траву. Багровые степные тюльпаны спеклись от зноя и сгустками крови темнели возле скотских скелетов: всю зиму растерявшиеся куркули били скот почем зря.
— Вовкам пир, да не панам-товарищам, — приговаривали матерые дядьки, закалывая десятую на неделе корову.
«Наш скот, небось, в МТФ забрали, — злобно подумал Олесь. — Старик не догадался. Все мне больше оставить хотел. Оставил — волю посреди поля — за любой куст ложись, в любом овраге ховайся».
Дождь пошел сильнее. Олесь открыл чемодан и, вынув из кармана браунинг, спрятал его поглубже.
Начиналась гроза. Дождь перешел в ливень. Олесь ежился от затекающей за воротник воды. Городские щеголеватые ботинки-«джимми» окончательно промокли.
Чемодан все сильней и сильней оттягивал плечи, но бросить его было немыслимо. Олесь сел на краю дороги и разулся. Камешки, попадавшиеся в размокшем черноземе, больно резали его маленькие, непривычные ноги. Не сдерживаясь больше, Олесь заплакал, тихонько взвизгивая и всхлипывая. Он брел мокрый, заплаканный, волоча по грязи чемодан — нести его Олесь был уже не в силах.
Начался тополиный шлях, но Олесь не замечал ничего. Он всхлипывал, глотал слезы и шел дальше, пошатываясь.
Наконец, за серой марлей дождя мелькнули первые дома Куманивки.
Широкие, травянистые улицы были пустынны. Олесь доплелся до хаты бывшего предсельрады Петроченки и постучал в окно.
Мефодий, похоронив в 1920 году мать Олеся — пани Анелю, почти открыто жил с Тиной Петроченко. Тина была для Олеся такой же неотъемлемой частью фольварка, как рыжий Орлик. Но Орлика отобрали вместе со всем скотом, а Тина должна остаться верной Шовкошитным. Олесь застучал сильней, Тина не могла изменить, — он это знал, он чувствовал слепым, упрямым чутьем.
И Тина вышла.
— Тина! — Олесь кинулся к ней. — Тиночка!
— Котеночек мой! — воскликнула испуганная женщина. — Как вы сюда! Попали? Сиротинка вы мой бедный!
— Я знаю, Тина. За тем и приехал. Пусти переночевать.
— Вы совсем мокрый, котеночек мой, — заплакала Тина. — Как же быть? До нас — и думать нельзя. Ждем ревизию, а быдло мое не чисто на руку. С осени все куркульское зерно под сельрадой ховал. С подводы захованной куль зерна получали, а теперь дрожим.
— Как же мне быть, Тина? Ведь мне некуда деваться!
Тина задумалась на минуту. — Идем в клуню. Заройтесь в сене, никакие комиссары не сыщут.
На утро Олесь встал с трудом. Достал из чемодана браунинг, аккуратно протер дуло, проверил предохранитель и сунул в карман. Он твердо решил: убьет Иващенку. А дальше — будь что будет. Удастся сбежать, оврагами доползет до Польши. Там разыщет свою крестную мать-графиню, поступит добровольцем в польскую армию…
— Польша — моя вторая родина. Мамина родина.
Олесь пригладил волосы и уверенно вышел из клуни.
Необсохшая после вчерашнего ливня степь вставала за хатой. Вдали, в конце тополиного шляха, белел фольварк. Олесь пошел в обратную сторону, к сельраде.
Куманивка внешне не изменилась, только на сельраде не стало аистов. Их спугнул громкоговоритель. Черный кружок неразборчива кричал: «Алло, алло, говорит Москва…»
Олесь остановился. Навстречу рысью трусил жирный рыжий Орлик, запряженный в водовозную бочку. На козлах сидел довольный Тимка Симоненко, бывший подпасок Шовкошитных.
— Конячка моя милая, — кинулся к Орлику Олесь.
Орлик узнал хозяина и тихонько заржал.
— Отойди! — крикнул Симоненко.
— Симоненок, — остановил его молодой Шовкошитный. — Забыл нашу хлеб-соль? Дай с конячкой проститься.
— Прощайтесь скорей.
Симоненко слез с козел.
— Коханный мий, старый мий, — Олесь обнял Орлика и прижался щекой к его морде. — Воду на нем возите…
— Колхозникам везу, — с гордостью объяснил Симоненко и стегнул Орлика, но конь тянулся мордой к Шовкошитному и тихонько ржал.
— Чует хозяина, даром что худоба, — вздохнула проходившая баба. — Мефодий Богданович на конячке не один год поездил.
Олесь подбежал к Орлику и остановил его за узду.
— Шовкошитным конем был, Шовкошитный тебя и убьет. — Олесь выхватил из кармана браунинг и выстрелил в ухо лошади. Орлик повалился, дергая ногами.
— Так-то лучше, мой коханный, чем быдлу служить.
Олесь нагнулся над умирающим Орликом.
Опомнившийся Симоненко бросился к Олесю и пробовал повал повалить его на землю. Но Шовкошитный взмахнул браунингом и ударил Симоненко рукояткой по лицу.
— Не доводи до крови, — крикнул Шовкошитный, отступая к околице. — Твоей крови мне пока не надо.
На выстрел из сонных хат выскакивали полуодетые куманивцы.
— Вяжи!
— Хватай куркуленка сзади!
— Откуда он взялся?
— Парубка чуть не убил, гаденыш!
— Вяжи куркульское отродье!
Иващенко, одеваясь на ходу, выскочил из своей хаты.
— Забегайте сзади, — крикнул он, — хватайте куркуленка за локти.
— А-а так? Все на одного? — Олесь прицелился в серые расширенные глаза Иващенки, но браунинг дал осечку.
Перед Олесем мелькнуло чье-то плоское, перепуганное лицо. Секретарь сельрады, дюжий Василь Касьяненко, схватил Шовкошитного сзади за локти и поднял его, как котенка.
Олесь изловчился, перегнулся весь и укусил Касьяненку. Прыгнул наземь, но тут же тяжело упал: хрустнула кость в щиколотке, но боли он не почувствовал.
Колхозники повязали его веревками.
— Полез, цуцик, в Кастуси Калиновские, — хорош Калиновский. Сами же хлеборобы тебя, горе-гайдамак, повязали, — бормотал Олесь, сгибаясь над лопатой. Он с озлоблением ткнул железо в твердый грунт.
— Так тебе, дурень, и надо. Нашел, идиот, кого освобождать. Иващенкам, да Касьяненкам цо Москва, цо Киев — вшистко едно. Голодранцу отчизна не нужна, — громко проговорил Олесь, выпрямляясь. Кепка упала на дно канавы.
Для отправки комментария вам необходимо авторизоваться.
© 2011 Ростовское региональное отделение Союза российских писателей
Все права защищены. Использование опубликованных текстов возможно только с разрешения авторов.
Создание сайта: А. Смирнов, М. Шестакова, рисунки Е. Терещенко
Все тексты сайта опубликованы в авторской редакции.
В случае обнаружения каких-либо опечаток, ошибок или неточностей, просьба написать автору текста или обратиться к администратору сайта.
Комментарии — 0