ШЕСТЬДЕСЯТ ВОСЬМАЯ ПАРАЛЛЕЛЬ

Гордиенко стоял на берегу, но когда каменная громада рухнула, не выдержал и неизвестно зачем кинулся в воду.

— Понимаешь, стою по пояс в воде, кругом хлещет во всю. С ног сбивает. Такая сила! Другого берега не видать. А Днипр ревет. Ты подумай, сколько лет энергия взаперти клокотала!

Маринка кивнула головой. — Да!

Она слушала его слова, как музыку.

Не раз слышанные знакомые, но приподнятые и малопонятные в обыденной жизни слова о строительстве, о будущем страны, согреваясь родным, певучим говором, делались близкими и понятными.

За последнее время для Маринки «украинское» начинало означать «куркульское»: кругом были только раскулаченные земляки. Маринка назло Шовкошитному и его компании старалась говорить по-русски, спорила, что на севере жить лучше, гуляла с «кацапом» Венькой.

Но тайком тосковала по родине, радовалась, слыша родные песни, и злилась, зачем в них куркульские слова. Почему никогда не споют про Щорса, про бедную чередничку! Им это не нужно, а вот Даниил Сильвестрович такой образованный и говорит то же, что и Ганичев, но только по-родному.

Маринка с восхищением посмотрела на своего собеседника. Какой красивый, образованный и совсем не гордый, держится как ровня. Маринка подумала, может ли Даниил Сильвестрович гулять с необразованной девушкой, и, потупившись от смущения, что Гордиенко догадается об ее мыслях, споткнулась о вылезший из-под земли корень. Гордиенко подхватил ее под-руку.

— Осторожней, красавица! Сперва мне зубы выбить хотела, теперь сама падать собралась.

Марина еще больше смутилась от этого напоминания, вырвала руку и быстро пошла вперед.

— Ларечек тут! — Марина показала рукой влево. — Я побегу, очередь вам займу.

— Ладно, — Гордиенко закурил папиросу и, не спеша, пошел за Маринкой. — Занятная девчушка! Как она его слушала: как ксендза в костеле. И вовсе она уже не такая некрасивая, просто еще не выровнялась. Ножки — прелесть! Даже удивительно, откуда у деревенской девушки такие ножки?

Гордиенко вспомнил, что Тина батрачила у Шовкошитных и усмехнулся. Не стоит, конечно, связываться, а любопытный был бы романтик. Он заставил бы Маринку молиться на себя. Гордиенко очень любил преклонение.

У ларька его встретила Маринка с поджаристой булкой.

— Нате! Специально для вас выбирала, чтоб с корочкой.

Маринка сунула ему в руки батон и убежала.

Уже раздеваясь, дома, Маринка представила себе Даниила Сильвестровича и блаженно улыбнулась. Конечно, он никогда не станет гулять с ней, но Маринка будет у него работать, будет каждый день видеть.

За ти кари очи душу я виддам —

пропела вполголоса Маринка.

— Сговорились с Веней, что такая веселая? — проснувшаяся Тина приподнялась на локте. — Ты не бойся матери открыться. Не маленькая.

— Мамо! Вы Мефодия Богдановича шибко кохали?

— То тебя не касаемо. Ты над матерью не судья.

— Мамо, голубонька! — Марина подбежала к матери и прижалась губами к сухой, потрескавшейся от частой стирки руке. — Да разве я смею в укор? Только кажите мне, шибко кохали? Голубонька моя, бедная.

Тина взволнованно провела рукой по Маринкиным волосам.

— Не надо тебе такого знать: выходи за Веню. Если и поссоритесь — я помирю. Он к тебе хорош будет.

— Мамо, не надо, — Маринка зарылась липом в Тинино одеяло. — Я его не кохаю.

— Он твоего коханя не спрашивает. Иди за Веню, — повторила Тина почти умоляющим голосом. — Маринка, не легко это. Легче мне тебя в могиле видеть.

— Что не легко, мамо? — Маринка соскользнула с широкой материнской кровати и улеглась калачиком на разостланном на полу войлоке. — А за нелюбым легко?

V

Шовкошитному прибавили разряд и перевели на подводку коммутации. По установившемуся обычаю, Олесь угощал старых товарищей. Гордиенко пожертвовал на впрыскивание разряда 50 рублей, и водки и закусок было вдоволь. Больше других выпил напарник Олеся Кристенко.

Утром Кристенко с головной болью поплелся на работу. Его удивляло, что он дошел почти до ЦЭСа и никого не встретил. Вдруг резкий гудок оборвал его размышления. Придерживая рукой кепку, Кристенко побежал к электростанции. Дежурил знакомый вахтер, и Кристенко уже счел себя спасенным.

— Дайте сюда ваш пропуск, — Гордиенко, заложив руки в карманы, стоял около графика. Надетая задом наперед, чтобы козырек не мешал— работать, кепка и темная рабочая спецовка придавали ему вид заправского парня-монтера. Кристенко решил, что с «иньшей звероты» посбили гонор. С неудачливым прорабом можно не особенно церемониться. Он издали помахал пропуском.

— Не первый день работаем, все в порядке.

— Дайте сюда ваш пропуск, — Гордиенко взял из рук растерявшегося Петруся пропуск и швырнул на стол. На столе уже лежала кучка отобранных пропусков. — Сегодня вы свободны.

— То есть как же, Даниил Сильвестрович, мне с восьми, — вот график.

Гордиенко отметил в графике прогул. — Еще одно опоздание и уволю.

Кристенко растерянно посмотрел на инженера. Старики говорят, что лиса, чтоб привлечь птиц, притворяется мертвой. Опустится ворона выклевать ей глаза, и хрустнут вороньи косточки.

— Даниил Сильвестрович, пишите хоть с полдня.

Гордиенко молча взглянул на часы и, отстранив цепляющегося за него Кристенку, прошел на электростанцию. Кристенко кинулся за ним, потом, сообразив что-то, выбежал на улицу.

С пригорка, помахивая палочкой, спускался Тимченко.

— Григорий Григорьевич, «иньша зверота» сказився.

— Что с вами, Петрусь? Якая зверота? — не понял Тимченко.

Опоздавшие парни обступили теплотехника и, дергая его за рукав, наперебой начали рассказывать. Они просят Григория Григорьевича поговорить с Гордиенко. Увольняет, как прогульщика, за одно-два опоздания. Тимченко, морщась, обещал все уладить. Он сам недолюбливал нового начальника. До появления Гордиенко все было так спокойно. Изредка чинили линию, изредка ставили новые точки. По вечерам можно было поиграть в шахматы, попить чайку у Звирбелей. А теперь уже третью неделю гонка. Гордиенко сам круглые сутки торчит на электростанции и от других инженеров требует того же. Молодчик хочет выслужиться, но за что же Григорий Григорьевич должен мучиться?

Проходя мимо машинного зала, Григорий Григорьевич услыхал, как Гордиенко кого-то отчитывал. Он вслушался. Бригадир спрашивал, кого Даниил Сильвестрович распорядится поставить на сборку роторов.

— Сам буду вечером монтировать — разве у нас монтеры? Выберите двух подюжей на подноску.

Бригадир робко заметил, что есть несколько квалифицированных ребят шестого разряда.

— На ошиновку. Зажирели на легких хлебах. И смотрите, кто филонит — живо за ворота. Будете покрывать — сами на лесозаготовки поедете.

Гордиенко хлопнул дверью и прошел в свой кабинет.

* * *

На днях он обедал в итээровской столовой. В ожидании борща Данила вынул зеркальце, стер на щеке сажу, послюнявил брови, чтоб блестели, обвел скучающими глазами зал. У буфета вполголоса разговаривали два, явно довоенных итровца. Один полный старик с эспаньолкой, другой высокий, гладко выбритый, в дорогом коверкотовом пальто.

Гордиенко прислушался. Он считал всех старых специалистов чуть ли не личными врагами. Везде и всюду он натыкался на конкурента с более солидным стажем. Интересно, о чем говорят эти два зубра?

Полный старик, почувствовав на себе взгляд, обернулся.

— Что это за экзотический молодой человек? — спросил он вполголоса своего собеседника.

Тот внимательно оглядел Данилу.

— Это брат Ганичевой. Григорий Григорьевич жаловался, что на редкость наглый мальчишка.

Данила подносил ко рту ложку. От злости у него дрогнули пальцы, и жирный борщ пролился на великолепную темно-синюю рубашку с воротом-молнией.