ШЕСТЬДЕСЯТ ВОСЬМАЯ ПАРАЛЛЕЛЬ

Выйдя на улицу, Данила усмехнулся: «Инженерское быдло съело оплеуху от брата Ганичевой».

Перекатывая ногой серо-розовый камешек, Данила пошел медленней. Он устал за день, и его тянуло поскорее лечь, но ровный, бессолнечный свет вечного дня натягивал и без того взвинченные нервы.

А здорово он соврал про Алюминьстрой? Не устройся он на здешней электростанции — после допра хоть старшим монтером в каком-нибудь захолустье нанимайся. Под телефонные разговорчики директор не заметил, что справка о последних десяти месяцах работы на Харьковском машиностроительном — липа.

Данила устало огляделся. Местечко — ничего. Он представлял себе Заполярье по старому учебнику географии — чум, олени, ровная тундра и похожие на плесень лишайники. А тут даже на Швейцарию похоже: озера, горы, деревянные шале — точь-в-точь как на гравюре «Ульский кантон», что висит в приемной у доктора Моревича.

Тени, падающие на дорогу, сгущались от расплывчатых сиренево-сизых очертаний до резких ультрамариновых пятен. Внезапно Данила наступил на вытянутую, дрожащую, как от живого существа, тень. Он вздрогнул и, сунув руку в карман, оглянулся. На камне у канавы сидел Олесь и покорно дожидался его.

— Я жду вас, Даниил Сильвестрович, но вам, пожалуй, не до меня.

— Я свободен, — Гордиенко взглянул на часы-браслет, — еще не так поздно. Если хочешь, Лелька, пройдемся.

— Меня уже второй год никто не называл Лелькой, — Олесь внимательно посмотрел на товарища. Несколько минут они шли молча, искоса разглядывая друг друга.

— А вы, Данко, умеете быть командиром, — неожиданно произнес Олесь.

— Я инженер, — Данила нагнулся и, сорвав длинную травинку, пощекотал приятеля за ухом. — А ты, Лелька, какой серьезный стал. Не улыбнешься.

— У меня нет особых причин радоваться жизни. — Олесь хотел прибавить, что он не инженер, не его назначили начальником монтажа, но вовремя удержался.

— Колесо истории и фортуны, — Гордиенко, паясничая, попробовал обнять Олеся за талию, но Олесь молча отстранился.

Какая несправедливость! Гордиенко можно быть советским инженером, а Олесю нельзя. У Олеся только мать шляхтянка, а Гордиенко сам записан в шестой книге. Умеют же люди приспосабливаться… Может быть, и в партию за это время пролез.

Гордиенко поймал настороженный взгляд приятеля и почти силком притянул к себе Олеся.

— Ты что на меня дуешься? Думаешь, зазнался, — дружить с тобой не стану? Я как вернулся с практики, на второй день явился к твоей тетке. Где мой Леличка? Оказывается, Леличка в допре клопов кормит. Панна Казимира очень беспокоилась о тебе и, пока мне рассказывала твои похождения, раза три всплакнула. Я просто за голову хватился, как узнал, что тебя угораздило в Иващенко стрелять. Кто же это среди бела дня делает?

— А по-вашему что же? — Олесь закинул голову и с вызовом взглянул в темные бегающие глаза приятеля.

Смириться и молчать и ждать, пока по нашим трупам,

Покорным и безгласным, враги к живому сердцу родины

проложат путь.

— Не знаю. У меня родового фольварка не отбирали, — Гордиенко осторожно отстранил приятеля. — Оставим-ка мы эту высокую материю. Ты какому разряду мучаешься?

— По третьему, — Олесь помрачнел.

Хотелось забыться с другом, вспомнить Киев, тетю Казю, теплую украинскую осень, когда на каждом перекрестке лотки ломятся от крымских персиков, мелитопольских слив, винницких груш, полтавских дынь и приазовских кавунов.

— Я тебе прибавлю разряд, — Гордиенко искоса взглянул на Олеся.

В детстве фольварк Шовкошитных был для Данилы и Оксаны прекрасным сказочным королевством, где текли сливочные реки в шоколадных берегах. И Данила до сих пор ощущал к Олесю какую-то странную теплую нежность. Он был рад, что может оказать паничу с фольварка свое покровительство. Приятели молча дошли до итээровского барака.

— Прощай, Леля, — Гордиенко протянул руку, — пиши завтра заявление о переводе тебя на подводку коммутации.

Олесь вспыхнул от неожиданности. Подводка коммутации — самая чистая, хорошо оплачиваемая работа на монтаже.

— Ты чего? Может, не хочешь? Так я, Леличка, не неволю.

— Спасибо за честь, — Олесь поднял ресницы и в упор поглядел на инженера, — Это что же, из милости, или в оплату за старые благодеяния?

— Колючий ты какой, это хорошо, Лелька! С тобой стоит дружить. — Гордиенко рассмеялся и с силой сжал Олесю руку. — Ну, а теперь иди спать. И помни — дружба дружбой, а опоздаешь завтра — до работы не допущу. Дисциплина прежде всего.

IV

Марийка старательно утюжила белое в оборках платье. На кровати лежала чистая кружевная комбинашка и розовые вискозные чулки. Последнее время Маринка начала одеваться особенно тщательно. На комоде появилась пудра и духи «Майский ландыш».

Окончив гладить, Маринка скользнула за занавеску и стала переодеваться. Тина откинула занавеску и, подперев руки в бока, серди посмотрела на Маринку.

Опять подол трепать собралась?

— Я на занятия.

— На занятия в белом платье не лазают. — Тина забрала выутюженное платье и заперла в сундук. — Где это видано, чтобы девка на монтера училась? Пану Олесю и то монтерское дело трудно понять, а она за три месяца уразуметь собралась.

— Маринка за начальником монтажа бегает, — отозвался Хведько по нем все ихние наносчицы с ума сходят.

— Принесешь байстрюка, голову оторву.

— Мамо, як вам не стыдно, Даниил Сильвестрович и говорить с нами, кроме как о деле, не станет. А у вас глупости какие в голове. Мамо, голубонька, — Маринка приласкалась. — Ведь стану лучше зарабатывать — нам всем легче будет. Вам пальто меховое справлю.

— Ступай, на привязи не держу, — Тина достала отобранное платье и швырнула дочери, — береги подол, а то своими руками голову оторву.

Осторожный стук в дверь оборвал перебранку.

— То Ольянка за мной, — Марина одернула платье и, наспех попудрившись, побежала к двери.

На пороге в новом светло-сером пиджачке и фисташковом в красную горошину галстуке стоял Венька Салых.

— Мир вам, и мы к вам, — Венька присел на краюшке табурета, поддернул заутюженные светло-серые брюки и, подмигивая, достал из бокового кармана поллитровку. — Дельце одно есть, Устинья Федоровна.

— Если постирать или зашить что, я добрым людям не отказываю. И так сколько для Маринки делаете. Можно сказать, в люди ее вы вели.

— Марина Адамовна барышня самостоятельная. Я для них всегда помощь оказать готов, — Венька густо покраснел. — Однако они у меня на хорошем счету. Товарищ Рустамов просил в женскую молодежную бригаду дранщиц их бригадиром направить, однако Марина Адамовна не согласились, пока на цесовском монтаже доделки не кончим. Не хочет из нашей бригады уходить.

Тина и Хведько быстро переглянулись.

— Закусите, Веня, чем бог послал. — Тина откупорила принесенную Венькой поллитровку и поставила на стол мисочку с квашеной капустой. Хведько разлил водку по стаканам.

— Пей, Веня, Маринка к своему бригадиру уважение имеет. Она и не хочет от тебя уходить.

— Мариша, а вы что же? — От выпитой водки Венька покраснел еще больше. Его широкие полные щеки стали темно-кирпичными. — Не хотите компанию составить? Помните, как по лесам с вами ползли? Шатает во все стороны, сам от страха чуть жив, а еще за вас сердце екает.

Венька достал бумажник и вынул аккуратно сложенный лист плотной глянцевитой бумаги:

— Поглядите, Федор Адамович, благодарность за проявленное мужество. А вот тут направленьице на курсы десятников однако как лучшего бригадира посылают…

Хведько погрузился в чтение Венькиных грамот. Он читал с трудом, к тому же выпитая водка заволакивала глаза мягкой, теплой дымкой.