ШЕСТЬДЕСЯТ ВОСЬМАЯ ПАРАЛЛЕЛЬ

Столы отодвинули. Начались танцы. Под хрип Петроченкина баяна парни и девушки неуклюже топтались в тесной палатке. Старики в сторонке дожевывали пироги и сравнивали цены на провизию при царе и после. Олесь пристроился на низенькой скамейке около печки и, полуприкрыв глаза, наблюдал за топчущимися парами. Во рту не проходила горечь от самогона и льняного масла, на котором жарили пироги у Макаренок.

— Отчего вы не танцуете? — Галя нагнулась к Шовкошитному. — А еще кавалер!

Из низкого выреза тесной трикотажной кофточки выглянуло ее тело, белое и жирное.

— В 1863 году в Польше не танцевали. Польские девушки носили траур и так, — Олесь ткнул Галю пальцем в низкий вырез, — не одевались.

— Блюзочка городская, — виноватым голосом проговорила Галя. — Не хотите танцевать, так посидим. Подвиньтесь-ка.

От тепла догорающей печки и выпитого самогона Олеся разморило. Он прислонился виском к Галиному плечу. Галя не отодвинулась. От нее шло тяжелое дремотное тепло. «В монистах и лентах дивчина», почему обязательно Оксана, — пробормотал Олесь, борясь со сном, — Галя простая украинская крестьянка, она мягкая, заботливая, теплая…

— Отчего ты такой сумный? — спросила Галя, обдавая Олеся теплым перегаром самогона и жареного лука. — Люди танцуют, а ты плачешь?

— Я думал сейчас об Украине, — мягко произнес Олесь, кладя на круглое Галино колено тонкие вздрагивающие пальцы. — Нам нельзя забыть отчизну. Ведь правда, Галя? Разве мы можем веселиться…

— А почему бы нам не веселиться? — вмешался Филипп, выделывая ногами замысловатые круги.

Я вот, слава богу, понемногу

Стал деревню забывать,

Стало мало поллитровки,

Стал литровку выпивать.

— Вам, Филипп Артемьевич, может, и правда терять было нечего, — заступилась за Олеся Галя. — А Олексе Мефодиевичу, думаете, легко? Двадцать тысяч золотом потерять. Они до сих пор Украину забыть не могут.

Олесь вскочил. Двадцать тысяч золотом. Какая идиотка! Разве Олесь вспоминал об этих несчастных грошах? Хотя… — Олесь густо покраснел. Быть паном на фольварке приятнее, чем линейным монтером. Но дело не в этом… Олесь гордился своими убеждениями. Страдать за отчизну или быть раскулаченным быдлом, загнанным под кацапское ярмо, — совсем различные вещи. Олесь заложил руки за пояс.

— Ты… — Олесь замялся, подыскивая нужное, наиболее веское, оскорбительное и не унижающее его самого слово. И Галя и Климчук должны понять, что между ними и Шовкошитным пропасть.

— Пся крев! — крикнул Олесь, находя, наконец, нужное слово, никогда еще это привычное ругательство не казалось ему таким осмысленным.

— Я его пожалела, а он еще лается, да хоть с ног до головы тебя медом вымажь, — кому ты, нещечко, кроме твоей мачехи, нужен? — Галя не спеша, поднялась и, прихрамывая от тесных туфель, пересела к девчатам. Парни с боков нажимали, но девчата хихикали и защищались локтями.

Вертится, крутится шар голубой…

Пел Климчук, и в спертом воздухе его голос, липкий и противный, как льняное масло, лился узенькой струйкой. Олесь растерянно оглянулся.

— Садитесь до нас, Олекса Мефодиевич, — позвал старый Макаренко, — большому кораблю — большое и плавание.

Олесь подошел к столу и лихо опорожнил кружку.

— Опонас Тарасович, вы помните гайдамаков? — спросил Олесь заплетающимся языком.

— А таки помню, — отозвался Пивчук, закусывая толстым ломтем хлеба с кетовой икрой. — Меньше немцев налоги брали, зато грабили здорово.

— Головного атамана — пана Симона Петлюру помните? Вы его самого видели?

— Не к чему это разговорчики, — раздраженно вмешался носатый куркуль, — Ануфрий Остапович, я пойду.

— Выпей-ка, Олесенька, за Украину, — подмигнул Пивчук, хихикая, — уж очень ты складно говоришь. Что актер в театре представляешь!

Олесь, шатаясь, встал и высоко поднял кружку.

— Панове братья! За щирое украинское крестьянство! — Олесь выпил и глубоко перевел дыхание. Волосы его растрепались, ковбойка съехала набок, но на ногах он еще держался.

— Давай еще, — крикнул Олесь, подставляя Макаренке кружку. — За Киев и шляхту!

— В отца, в отца! — умилился Пивчук. — Мефодий Богданович был человек крепкий, как с хаты выводить стали, вцепился в косяк и умер тут же, а добра не отдал. Небось, кубышечка ждет тебя, Олесь, лежат где-нибудь под амбаром аиколашки миленькие да золотенькие?

— Я денег не люблю. Галька неправа, — бессмысленно улыбаясь, Олесь вынул кошелек, — вот бери, кому надо, — он высыпал на стол остаток серебра. — Не люблю денег, — упрямо повторял Олесь, вынимая бумажки, — берите, девчата.

Серо-сизые пятерки и зеленоватые трешки разлетались по грязному полу.

— Пся крев! Им не Украина, а хата! Своя хата, а не самостийность нужна! — вдруг истерически выкрикнул Шовкошитный.

— Атаман! — восторженно крикнул пьяный Филипп, — я, Олесенька, за тобой в огонь и в воду, и я, и Ганс. Правда, Ганс?

Ганс был трезвее других. Он, не отвечая Климчуку, подошел к Олесю.

— Пойдем, Шовкошитный, — твердо выговорил Ганс, беря Олеся за плечи. — Пойдем до Тины, тебе спать пора.

— Я не маленький до Тины под юбкой сидеть. Запорожцы! Быдло несчастное! Украинцы вы или нет?! — Олесь оттолкнул Ганса и разорвал на себе ковбойку.

— Пусть хата! Пусть сундук! — истерически взвизгивал Олесь, вырываясь из крепких рук Ганса. — Да хоть раз перед смертью Сечь вспомните! Запорожье! Старую Украину вспомните, быдло несчастное! Хоть сдохните красиво!

— Суньте ему платок в глотку! Волоките скорей до Петроченихи! Пусть сама расхлебывает!

— Панич малахольный!

— Мы ему не люди, а быдло, недоносок панский!

— Пусть сам помирает, а мы еще поживем!

— Какой красавчик выискался, — громко выкрикнула Галя Макаренко. Коровистая девица, высоко подбирая юбку, грузно вскочила на койку, — сам, небось, ни одного прогула не сделает, а других подучает. Нет, ты сам, панич, попробуй, не полазай облезьяном по столбам день-другой.

Ганс и Миша Макаренко схватили упирающегося Олеся и, крепко держа за плечи, поволокли к семейному бараку.

— Глотку малахольному заткните, — крикнул вдогонку Пивчук.

Ганс молча волочил Олеся. Шовкошитный, всхлипывая и размазывая по лицу слезы, бормотал: «Мамо, мамо». Пьяный, не соображая ничего, не узнавая знакомых лиц и вещей, Олесь всем нутром ощущал, что ему нанесено последнее, ни с чем несравнимое оскорбление.

Так вот она, его Украина! Вот они, хуторяне — опора самостийности! Сивушный чад смыл лак оперной красивости. Из-под героического гимна хлеборобов-мучеников за отчизну высунулись природные свиные рыла куркулей. Эти страшные рыла, громко чавкая и давясь, пoжиpaли обнаженные истерзанные трупы гайдамаков.