ШЕСТЬДЕСЯТ ВОСЬМАЯ ПАРАЛЛЕЛЬ

— То разве люди. Пся крев! — Олесь звонко сплюнул. — Им хату да садочек вернули бы. За сало с калачом Украину продадут.

— Вы не расстраивайтесь, — добродушно заметил Петроченко, — пойдемте лучше послухаем. Чуете, гарно спивают.

Люттих нагнулся к маленькому, розовому уху Олеся.

— Поп прав. На деле мы за тебя в огонь и в воду пойдем, а зря языком трезвонить глупо. Образованный парень, а ведешь себя дурак-дураком.

— Ладно уж, — недовольно отрезал Олесь. — Я не немецкая машина.

— Пойдемте до зала, — миролюбиво повторил Хведько, — чуете, як гарно спивают и девчата гарнесенькие.

Оксана взглянула в зеркало, подвела еще раз губы, поправила бусы.

На сцене подросток в юнгштурмовке декламировал:

Наш паровоз летит вперед,

В коммуне остановка…

— Сейчас мне, — Оксана подошла к кулисам. В зале было темно, но она быстро нашла глазами Никиту. Отсекр сидел на боковой скамье и что-то записывал в блокнот. — «Какой он хороший», — подумала Оксана с нежностью.

Их знакомство началось со спора. Агитбригаде не дали индустриальных карточек. Ходил режиссер, ходил профорг — карточек не достали. Комическая старуха и рассказчик стали собираться в Ленинград. Оксана с профоргом Митенькой, он же лирический тенор, пошла в последний раз в горсовет.

— Людям на работе не хватает, — отрезал раздатчик, — а вы туда же. Петь — не траншеи рыть, можно и на второй категории.

— Ну, знаете, — возмутилась Оксана, — знаете… Если это ваш Ганичев так говорит, то я ему скажу — стыдно… Я ему так и скажу…

— Что же вы скажете Ганичеву, товарищ? — перебил Оксану только что вошедший с холоду невысокий, сероглазый парень в распахнутом полушубке с прожженным локтем.

— А вам что? — оборвала парня Оксана. — Что хочу, сумею сказать. Вас не спрошу.

— А мне интересно. — Сероглазый парень улыбнулся. — Может быть, скажете?

Оксана пристально посмотрела на него.

— Выписали нас из Ленинграда, а карточек приличных не дают. Вы думаете, что петь — это так, род безделья.

— А петь трудно? — серьезно спросил сероглазый.

— Трудно, — так же серьезно ответила Оксана. — Хорошо петь очень трудно. Труднее, чем в поле робить, я знаю.

— Хорошо, что ты это знаешь, — медленно проговорил сероглазый парень. — А волынку с карточками кончить, — перебил он, обращаясь к раздатчику, — и чтобы таких историй не было.

Оксана, деловито пересчитав карточки, сунула их в сумочку.

— Ты всегда такая сердитая? — окликнул ее сероглазый уже в коридоре.

— Когда голову морочат — всегда, — отозвалась Оксана, пряча улыбку.

— Я же тебе головы не морочил, — сероглазый улыбнулся, — ты молодец. Знаешь, что хорошо петь трудно, и не боишься.

Он пошел провожать Оксану.

— Так вы и есть Ганичев? — разочарованно спросила Оксана, прощаясь у барака со своим спутником. — Не похожи.

— На кого не похож? — изумился отсекр.

— Я думала, вы выше ростом, — Оксана покосилась на прожженный локоть. — И в роде как киношный «стальной большевик», а вы настоящий, просто паренек, как паренек.

Ганичев рассмеялся и крепко пожал ей руку. — Настоящий?

— Ага. — Оксана широко улыбнулась, забыв, что у нее некрасивые зубы. Ей сразу стало просто и легко с этим малознакомым человеком.

Оксана быстро вышла к рампе. Ее легкое ярко-вишневое платье, янтарные бусы и маленькие светлые туфли на высоких каблучках резко бросались в глаза среди полушубков, тулупов и малиц. В публике хихикнули. Аккомпаниатор ударил по клавишам.

Оксана спела «Гренаду», но публика слушала плохо. Смеялись, переговаривались.

Оксана закусила губы.

— Провалиться здесь… Перед этим куркульем, на глазах Никиты… Ни за что на свете.

Не дожидаясь конферансье, Оксана подошла к роялю.

— Играйте.

Она достала старые, еще в Виннице купленные ноты:

Ой мороз, морозенько.

Оксана пела легко, как поют крестьянские девушки за работой, не думая о нотах, тоскуя старой, забытой тоской. Тишина в зале стала теплой, живой.

Шовкошитный привстал и впился в Оксану глазами, Ганичев бросил блокнот, на его лице светилось довольство удачного администратора и гордость за Оксану.

Да по нем рыдае всяя Украина.

Да не стильки Украина,

Как тыя дивчина.

Песня замерла горькой жалобой. Оксана стояла, опустив руки и склонив голову набок.

Тяжелодумные, скептические тулупы затопали сапогами.

— Бис! Бис! — взвизгивали девчата.

Шовкошитный вскакивал, кричал и хлопал громче других:

— Спойте еще! Спойте обязательно!

Звонкий мальчишеский голос покрыл шум в зале. Оксана взглянула на Ганичева. Он, улыбаясь, аплодировал.

— Бис! — крикнул он, поймав вопросительный взгляд девушки.

Если б я солнышком на небе сияла,

То не для леса, не для речки,

На твоем окошке, на твоем крылечке.

Окончив песню, она спрыгнула со сцены. Счастливая, пьяная успехом, Оксана подошла к боковой скамье. Ганичев подвинулся.

— Молодец! Я не думал, признаться, что сумеешь их так захватить.

— Никитушка, я не знала, что вы любите музыку.

Они сидели так тесно, что их волосы переплетались. Ганичеву Оксана показалась сейчас женственнее и красивее, чем всегда.

Ганичев почувствовал сквозь ее легкое платье, как девушка льнет к нему, и сжал холодные пальчики девушки.

— Какие у тебя руки холодные! — сказал он с нежностью. Разве можно так легко одеваться. Простудишься! — прибавил он, обнимая ее за плечи. Оксана подвинулась к нему еще ближе.

— Товарищ Ганичев! — встревоженный комендант шагал по ногам соседей. — Никита Тимофеевич, — прошептал он на ухо отсекру, — рыжего попа изъял, такую агитацию развел…

— Тише! — отсекр встал. — Подожди, Оксана.

В пустом коридоре Лазарев осторожно оглянулся.

— Иду себе из курилки, вижу — стоят гады кругом, Шовкошитный разоряется: «наймыты, наймыты, Украина, Украина», ну, думаю, старо, голубчик, да и не слушает его никто. А после — этакая гнида, поп Василий, выходит: «Терпите, говорит, православные… Недолго… война скоро… а вы и работать не отказывайтесь и дела не делайте. То, говорит, инструментик испортите, то камешек подкиньте, а бог своей милостью не оставит, православные». Ах ты, думаю, гнида православная, но ничего, жду. Тут звонок. Ребята на спектакль посыпали, попик тоже на бесовское зрелище глядеть ползет. Я его хвать сзади за малицу — «на пару слов, почтеннейший» — ну и изъял. Под замком сидит…