ШЕСТЬДЕСЯТ ВОСЬМАЯ ПАРАЛЛЕЛЬ

Таится в норах человек предместья

Кондратенко

I

— Галина, что этот мерзавец делает?

— Оставь его, Сильвестр, в покое. Он, кажется, спит.

— Письма ему опять не было?

— Нет.

— Конечно, этот бандит думает, что достаточно ему черкнуть несколько строчек, и приглашения посыпятся сотнями. Незаменимый работник! Инженер с полуторагодовым стажем, из них десять месяцев сидения в тюрьме… Выискался герой на мою голову.

— Не надо так громко. И так вся Винница знает, что Данила сидел за политическое дело.

— Родила мне политика! Это при царизме душка-политик в моде был. А теперь контрреволюционер хуже ракла.

Ветеринар набил трубочку и закурил.

Тридцать лет он воздвигал здание семейного благополучия. Из гражданской войны Сильвестр Григорьевич вышел незапятнанный сочувствием ни к одному строю. Ветеринара Бромберга громили петлюровцы за любовь к большевикам. Доктора Моревича два раза арестовывали красные за сочувствие белополякам. Но Сильвестр Григорьевич сумел отстоять свою лояльность перед всеми властями.

Тридцать пять лет он боролся, приспосабливался, грудью отстаивал свой угол… Выбил из седла трех конкурентов. Кажется, он заслужил на старости ничем несмущаемый покой… И вот этот подлый мальчишка. Еще могут лишить пенсии из-за этого бандита. — Сильвестр Григорьевич сердито вытряхнул трубочку.

В кухне Галина Михайловна накрывала к ужину. В будни, чтобы не разводить мух, Гордиенки ели на кухне. Столовая — она же зало — предназначалась для гостей.

Сильвестр Григорьевич услышал, как скрипнула дверь, и боязливые шаги Галины Михайловны прошуршали, но сеням. У дверей бывшей детской ветеринарша остановилась и робко поскребла дверь. Блудный сын делал вид, что не слышит. Стук повторился.

— Данилушка, иди ужинать, вареники с вишнями.

В полуоткрытую дверь Сильвестр Григорьевич увидел, как в кухню вошел смуглый цыганистый парень.

— Цыганский барон, — проворчал Сильвестр Григорьевич, идя к столу. Его раздражала вызывающая молодцеватость Данилы. Блудный сын должен вести себя с подобающим смирением и помнить, что если б не бесконечные хлопоты Галины Михайловны, он давно бы гнил в каких-нибудь Соловках.

Вот, Галина, — начал за ужином ветеринар, — Исаак Бромберг кончил весной медицинский институт в Одессе. Франц Ожецкий второй год работает инженером-технологом в Донбассе. Даже Адольф Хаткевич учится. Его отец сапожник, а сын через год лаборантом будет. А наши дети…

— Кушай, Данилушка, — Галина Михайловна подложила Даниле вареников, — ты опять похудел за эти дни.

— А у нас, Галина… ты только полюбуйся на этого типа. В двадцать четыре года уже солидный тюремный стаж. К тридцати годам это будет законченный преступник.

— К тридцати годам, папа, или меня расстреляют, или я буду, по крайней мере, министром тяжелой индустрии самостийной Украины.

— Исаак Бромберг приезжал зимой на каникулы, — вмешалась — Галина Михайловна, — и два раза делал предложение Юлисе, но она отказала. А Исаак остается, аспирантом в Одессе и имеет там казенную квартиру.

— Очень жалею о непрактичности мадемуазель Ожецкой, и вы, мама, эти разговорчики оставьте.

— Почему же, Данилушка? Она хорошая девушка, она тебя любит. Ты подумай, за эти годы у нее было несколько случаев блестяще выйти замуж. Даже один экономист из Москвы…

Данила поиграл вилкой и прицелился в кусок сыра. Сильвестр Григорьевич уже несколько лет не кричал, что Данила много ест и разоряет отца, но Данила каждый раз, накладывая на тарелку новую порцию, испытывал нечто в роде страха.

— Юлися Ожецкая не тот тип женщины, от которой я хотел бы иметь сына.

— Этот мерзавец думает: иметь сына — счастье! Я дожил до седых волос и ни разу не стоял перед судом даже в качестве свидетеля, и вот результаты: в двадцать четыре года мой сын — вредитель, растратчик.

— Папа, я тысячу раз говорил вам — в растрате меня не обвиняли. Мне инкриминировали шпионаж, подготовку к вооруженному восстанию, вредительство… подготовку террористических актов…

— Ты слышишь, Галина, он еще хвастает: вредитель, растратчик, шпион…

— Невозможный вы, папа, человек, — Данила оттолкнул тарелку, и вишневая подливка разлилась по скатерти. — Вы не хотите понять, будь хоть одно обвинение доказано, меня без разговоров поставили бы к стенке, но не за растрату — я копейки народной на себя не истратил!

— Жалею, что не поставили: шпион, вредитель, растратчик…

— Сволочь! Трус! — вдруг закричал Данила в лицо отцу. — Мещанин бездарный, заберем власть в руки — сам тебя на наших воротах вздерну!

Лицо Сильвестра Григорьевича перекосилось, он посинел и как-то сразу, как картонный паяц, у которого перерезали все ниточки, опустился на пол…

* * *

Данила, стоя у кассы, задумчиво вертел в руках билет «Винница — Заполярье». Ехать не хотелось. Он два года не видел Оксаны. Она замужем за партийцем, и кто знает, как она встретит только что выпущенного из тюрьмы братца. А потом… Одно дело разговорчики под южным украинским солнышком о живительных силах севера, о северной душе арийцев, другое — жить в Заполярьи. Данила никогда не бывал севернее Киева и мороз переносил плохо. Он зябко поежился от одной мысли о девятимесячной зиме и, чтобы хоть немного развлечься, начал разглядывать публику.

Запыхавшаяся пожилая женщина в широком старомодном пальто почти взбежала на перрон.

— Отец умер! — Данила ощутил, как внутри что-то екнуло. — Мама!

— Данилушка, я так боялась опоздать.

— Отец?.. — Данила не договорил. Он с силой притянул к себе мать. Теперь он ее единственная опора. Но отказаться от всех планов — нет… Этого он не может. Не может он губить себя в Виннице.

— Отец не знает, что я здесь. Он занялся пасьянсом. Ты знаешь — его это успокаивает. — Галина Михайловна сунула сыну в руки мягкий сверток. — Это пирожки. Ведь ты не захватил провизии. Как же ты хотел уехать, не простившись?

— Оставьте, мама. В поезде отличный вагон-ресторан. — Данила брезгливо отстранил мать. Не стоило ему волноваться. На Гоголевской улице трагедий не бывает.

Скорый Одесса — Ленинград остановился перед Винницким вокзалом.

— Мама, уже посадка, прощайте.

Галина Михайловна затуманенными глазами взглянула на сына. Она скорбно шевелила губами, точно подбирая слова, которыми можно было бы удержать Данилу.

Возьми их все-таки, — она протянула сыну измятые пирожки.

— Не надо. — Данила вскочил на подножку.

Поезд тронулся. Галина Михайловна кинулась к медленно уплывавшим окнам,.

— Данилушка…

Данила спрятался в купе, ему было стыдно за мать — потная, в съехавшем набок платке и широком старомодном пальто, Галина Михайловна показалась ему смешной. На перроне несколько заспанных торговок семечками и милиционер с изумлением глядели на старую бегущую за поездом женщину. Галина Михайловна, всхлипывая, поправила съехавший платок и, пошатываясь, как пьяная, вышла на широкую вокзальную улицу.