СЕРДЦЕ В ПУТИ

Я храню в своем сердце прожитое свято,
Сколько памятных вех на пути у меня!..
Ровно, в двадцать суровой дорогой солдата
Я дошел до победного светлого дня.

И не я ли потом, от усталости пьяный,
Пробираясь по пояс в подталом снегу,
С неразлучной подругой — пилою-«баяном»
Штурмовал на Саянах седую тайгу?

И не я ли звенящею стужей январской,
Замерзавшие пальцы сжимая с трудом,
Заложил самый первый в далеком Ангарске
Двухэтажный, красивый, приветливый дом?

Заполярье. Проходка, Квершлаги и штреки…
Эти трудные вехи попробуй забудь!
Год за годом все дальше в напористом беге,
Все длинней за плечами оставленный путь.

Пусть и дальше он будет нелегким, неторным,
Я — солдат, и ничто не пугает меня.
Я хочу по бескрайним родимым просторам
Только так вот идти,
До последнего дня!

Взвод красноармейцев. И на каждого —
По полсотни вражеских вояк.
Взвод измотан голодом и жаждою,
Беспрерывным натиском атак.

Пел металл средь грохота и дыма,
Пляску смерти яростно плясал.
Дрался взвод с врагом неустрашимо —
Как учил сражаться комиссар.

…Вгорячах
патрон последний выстрелен
(Лишь об этом комиссар жалел).
…Полувзвод красноармейцев выстроен
На своей
и не своей земле…

Он стоял спокойно, не сутулясь,
Ненависть пылала
на лице.
Перед ним, с заломленною тульей,
Рисовался вражий офицер.

Злобный блеск мелькнул в глазах запалых,
Под навесом сросшихся бровей:
«На петлицах — по две красных „шпалы“
И звезда горит на рукаве…»

— Коммунист?! —
Играет парабеллум —
Трюк садиста, проба слабых душ:
«Вот сейчас он дрогнет, станет белым…»
— Коммунист!
И комиссар, к тому ж! —
…В рыжей вспышке дрогнул парабеллум.
Он упал. И видел полувзвод —
Комиссарская звезда алела
На руке, протянутой вперед…

И, спугнув безмолвие,
мгновенно,
Словно этим подан был сигнал,
Громко-громко
кто-то
среди пленных
Вдруг запел
«Интернационал»…

Нас было тыща двести ртов —
Не человек и не голов,
А, именно, голодных ртов.
В нас ярче не было черты,
Чем эти мертвые, без слов,
Лиловые худые рты.
Нас было тыща двести ртов,
И каждый был из нас готов
Жевать, что мыслимо жевать,
Глотать, что мыслимо глотать, —
Кору, ремни или цветы.
Да, это были только рты!
Вокруг сжимали нас кольцом
Стволы, грозящие свинцом,
Июль, гудящий от жары;
И ни ремней нет, ни коры.
А упадешь — раздастся крик,
Солдат о землю вытрет штык
И дальше в путь — жестокий кросс
Под крики: «Шнелль! Ферфлюхтер! Лос!»
Нас было тыща двести ртов…
И вдруг навстречу из кустов,
Крючком загнув мохнатый хвост,
Помчался пес, веселый пес.
Он нас приветствовал хвостом —
Он был, наверно, ласковым.
Колонна шевельнула ртом
Со скрежетом и лязганьем…
А пес все ближе подбегал
Доверчивый, улыбчивый…
И каждый мысленно жевал
Несчастную добычу.
И конвоиры раздались,
Дорогу дав собаке,
Чтоб услыхать предсмертный визг
И гвалт звериной драки…
Уже тянулись сотни рук —
Сейчас собака взвизгнет.
Уже… Но тут случилось вдруг,
Что не забудешь в жизни.
Рос, как обвал, звериный гул —
Ведь не разделишь поровну…
К собаке человек шагнул —
И отлетела в сторону
Она от взмаха сапога,
За линию конвоя…
И на нежданного врага
Смотрела, злобно воя.
…И покривила синий рот
Улыбка. А потом
Колонна двинулась в поход
В даль полоненной Польши…
Теперь в ней было меньше ртом
И Человеком —
больше!

Я не помню, кажется, в Пултуске
Встретился нам этот мальчик странный.
Он пытался говорить по-русски,
Часто повторяя: «Проше, пане».
Был испуг в его глазах недетских
На лице худом, желтее воска.
К слову незнакомому «Освенцим»
Добавлял он с дрожью: «Матка боска!»
Странный мальчик, взял краюшку хлеба,
Шоколад немецкий дали гостю,
Вздрогнул он и выкрикнул: «Не тшеба!"*
И глаза его блеснули злостью…
Так остался в роте он. И вскоре
Нам понятен стал рассказ ребенка:
Палачи-фашисты в крематории
Мать сожгли и младшую сестренку…
Знаю, Янек, где-то в братской Польше
Ты клянешься: «То не бендзи венци!"**
Я клянусь: «Не повторится больше
На земле Майданек и Освенцим!»

___________________________________
*"Не нужно!" — польск.
**"Этого больше не будет!" — польск.

Передний край в снарядной
свежей вспашке.
Зловещий дым,
тяжелый и густой.
С «ничьей земли»,
зовя, ветвями машет
Березка
с опаленною листвой.
В ней боль солдатской
горестной разлуки.
Скорбь матерей
по отнятым сынам,
Недаром так,
с мольбою, ветки-руки
Сквозь сизый дым
березка тянет к нам…

Раз двадцать в день меняем диски
Разгоряченных «пэпэша»…
А ночью ротный писарь списки
В полупотемках блиндажа
Положит на снарядный ящик,
Прочтет все имена подряд —
И на довольствии стоящих,
И тех, кто днем сегодня «снят».
И педантично трижды сверит,
Пуская дымную струю,
Графу суровую «Потери»
С графой оставшихся в строю.
Черту итоговую ловко
Черкнет, проставит цифры он,
И утром новая строевка
Сдана по форме в батальон.
Он так уже привык к утратам,
Что не осталось даже слез —
Ведь он единственного брата
В графу потерь бесслезно внес.
Порою писарь так хотел бы
Тайком поплакать! Но не мог-
Он гнев от Волги и до Эльбы
Сберег, а слезы не сберег.
… И снова ночь. И ротный писарь
Зажег огонь, прихлопнув дверь,
И снова тот же ротный список —
Графа «В строю», графа потерь…
«Убито шесть» — он точно сверил.
… Перо скрипит лишь. Тишина,.
Вдруг шум, стрельба…
И — настежь двери,
И на пороге — старшина.
— Тревога?
— Кончены тревоги!
Победа! Кончена война!
Ты понимаешь — тишина?!
Домой открыты нам дороги!..
Победа! Мир! Но по уставу
Он, как вчера, еще в строю.
И писарь радостный, усталый
Работу делает свою.
… Строевку утром аккуратно
Сдал он, итоги подведя.
На ней впервые были пятна
(Попали брызги, вероятно),
Но ночью не было дождя.

По дорогам степным,
По тропинкам лесным,
Под кинжальным огнем,
Под огнем навесным,
Среди огненных трасс,
Среди окриков мин
Я шагал много раз,
Крепко сжав карабин,
И порой было так,
Что мороз вдоль спины,
Но в минуты атак
Нет страшней — тишины,
Той, весомой, как ртуть,
В жилах ног, в жилах рук,
Придавившей во рту
Встрепенувшийся звук.
Той, в которой слышны
И дыханье, и шаг,
Хищной той тишины,
Словно тигр в камышах.
Но пройдет тишина
Застучит пулемет —
И редеет волна
Атакующих рот.
… В сердце я берегу
Те уроки войны.
В людях я не могу
Видеть злой тишины.
Не люблю той стены.
Наподобье кулис,
Не терплю тишины
В безмятежности лиц.
Что, не дрогнув в лице.
Выжидает лишь срок,
И берет на прицел,
И спускает курок.
Мне бои по плечу,
Я штыков не боюсь,
Но с врагами хочу
Встреч в открытом бою!

«Расстрелять!»… «Взорвать!» —
Это слова.
Некто их произнес —
И вот
Пробита пулею голова
И уничтожен завод…
Это — слова,
Но в них дремал
Разрушительный потенциал…
Слово вползает в глаза и уши,
Слово строит и слово рушит,
Слово калечит и лечит души,
Слово дыханье дает и душит,
Слово служит правде и лжи…
Трижды подумай,
Потом — скажи!

Размеренно татакая,
Спеша, бежит вагон…
Идет тайга атакою
На поезд с двух сторон
Березами, осинами,
Сосной и кедрачом,
С болотами трясинными,
С тропинками лосиными,
С ревущим сохачом.
Руками многопалыми
Тайга грозит и тянется
На насыпь, где над шпалами
Блестят две нитки глянцевых.
Но насыпь, неподатливо
Вздымая два плеча,
Проносит бородатого
Стального сохача.
И слушают осинники,
Дрожа, могучий зык,
И спинами лосиными
Бежит от зыка зыбь,
И, заревев от ярости,
Кустарник расстелив,
Уходит глубже в заросли
Косматый властелин.
…Тайгою окаймленное,
Как днями давний год,
Ушло село Каймоново
За дальний поворот.
Бегут колеса резвые.
До Лены — меньше ста.
Навечно в сердце врезана
Здесь каждая верста.
И словно в сновидении,
Причудливой игрой
Вскружился на мгновение
Воспоминаний рой
О днях, когда, как вестницы
Грядущих перемен,
Палатки в марте месяце
Пришли в таежный плен.
И в чащи непролазные
С тайгою грудь на грудь
Пошел ломиться насыпью
Непобедимый Труд.
…Промчались годы дальние,
Их возвратить нельзя.
И все-таки не жаль мне их —
Я прожил их не зря.
Не зря, а как положено!
И годы не сотрут
Меня
в частице,
вложенной
В дорогу
на Усть-Кут.

В ночную мглу,
Сквозь снежные завалы,
Не к теплому домашнему углу,
Мы шли вперед,
Пурга нас отпевала,
Могилы роя в вековом снегу.

Мы с севером сразились
В ярой схватке,
Мы разбудили дикой тундры сон…
И хлопали полотнища палаток
Крылами атакующих знамен!

Машина ревела,
на дифер садясь,
Лежневка
шаталась, как пьяная,
Сквозь пальцы жердей
незамерзшую грязь,
Как гейзер,
вздымая фонтанами,
Шофер
от эпитетов пряных осип,
Кляня чью-то грешную душу.
…И помощи
не у кого попросить —
По кромке болота
шеренги осин
Стоят, ко всему равнодушные.
До Лены — сто двадцать.
Ругай, не ругай —
Попутной машины не встретится.
А нужно добраться!
Ну, хоть запрягай
В машину
Большую Медведицу.
…И ватник
в намерзшей грязи задубел,
Портянки примерзли —
разуй-ка!
Цигарка с огнем,
но и та на губе
От стужи
висит, как сосулька.
…Он знает, что ждут его
с часу на час.
Пешком не дойти
и за сутки.
Он знает, там кончен продуктов запас,
А он здесь застрял не на шутку,
…И щепки летят, и лесины
осин
Ложатся на снежную скатерть.
«Расчищу, поправлю разбитый настил,
Потом чепуха — поддомкратить…»
Под утро
прорвался к геологам «ГАЗ»,
И лагерь
взволнованно ожил.
…Шофер улыбался,
со стоном борясь,
Сдирая
с портянками кожу.

Отвал приисковый, насыпанный круто.
Здесь потом обильно земля полита,
Здесь с каждым комочком добытого грунта
Рождалась мечта, умирала мечта.

Гудели сердца и взмокали сорочки,
Ломались ковриги бесплодных пластов.
…Зачеркнуты строчки, бесплодные строчки,
Отвалом набросана стопка листов.

Всю ночь бесполезно на поиск растратив,
И строчки одной не нашел, хоть ты плачь!
Но только я знаю, как бывший старатель.
Что нет в этом промысле легких удач.

Мне скажут: бывают, конечно, не спорьте.
Дары самородков случайных и жил;
Бывают. Но легкость удачника портит
Тем самым, что больше он взял, чем вложил.

Я знаю: порою земля не скупится
(Был щедрым когда-то ко мне Оймякон),
Но это лишь случай.
Крупицу к крупице —
Так золото моют.
И это закон!

Под крыльями воздух упруг, как лоза,
Над рощей, над зябкою пахотой,
На юг, острием наклонив паруса,
Плывут журавлиные яхты.
Курлыканье бьется как всплески волны,
Недвижимо звездное море,
А всплески все громче,
а всплески полны
Звучаньем щемящего горя.
И мне приходилось покинуть причал.
И плыть в беспределье, далече…
Безмолвный, я сердцем,
всем сердцем кричал:
До встречи!
До встречи!
До встречи!
Я знаю тоску по любимым полям,
Где в подранной бегал рубахе.
Я знаю, как трудны сейчас журавлям
Их крыльев прощальные взмахи…
Все дальше косяк. Журавлиная песнь
Звучит издалека невнятно.
Они возвратятся! — 
Их родина здесь,
Она позовет их обратно!

Двадцатый век пришел в палеолит
К далеким птицам, ящерам и рыбам.
Гудит мотор, и прошлое пылит
Из-под резца, стекая серым штыбом.

Грызет скалу упрямый «победит».
Жму на сверло отчаянно, всей грудью.
По штреку крик беззвучный мой летит:
«Ay! Ay! Ответьте, перволюди!»

Но безответна черная нора…
Поет мотор, певучий скрежет стали…
И слышу я: «Всему своя пора,
Потомок наш. Давно мы камнем стали…»

На серых глыбах оттиски хвощей,
Как письмена давно прошедшей эры.
Я пионер, рубящий эту щель, —
За сто веков я здесь шагаю первый!

…Спецовка, пара кирзовых сапог
И солнца диск чуть-чуть повыше каски.
Смотрите, предки, перед вами бог,
Какого вы не ведали и в сказке!

Не Волга — маленький ручьишка.
Не Солнце — спичечная вспышка.
Но и ручей кого-то в зной
Спасет живительной волной.
И спичке выпадет пора
Согреть кого-то у костра.

Под крыльями воздух упруг, как лоза,
Над рощей, над зябкою пахотой,
На юг, острием наклонив паруса,
Плывут журавлиные яхты.
Курлыканье бьется как всплески волны,
Недвижимо звездное море,
А всплески все громче,
а всплески полны
Звучаньем щемящего горя.
И мне приходилось покинуть причал.
И плыть в беспределье, далече…
Безмолвный, я сердцем,
всем сердцем кричал:
До встречи!
До встречи!
До встречи!
Я знаю тоску по любимым полям,
Где в подранной бегал рубахе.
Я знаю, как трудны сейчас журавлям
Их крыльев прощальные взмахи…
Все дальше косяк. Журавлиная песнь
Звучит издалека невнятно.
Они возвратятся! — 
Их родина здесь,
Она позовет их обратно!

Иртыш сказал Оби:
«Голубка, полюби!»
Обь гордо Иртышу:
«Мне некогда — спешу!
Спешу в простор морей,
Где властвует Борей
Седой, но молодой,
С кудлатой бородой,
Обнимет он меня,
Объятьем леденя,
Сожмет он крепко грудь,
Прикажет мне уснуть.»
Иртыш молил: «Возьми,
Хоть на правах Томи!
Я шел бы за тобой
Покорно, как Тобол,
Я стал бы песни петь
Тебе волной, как Кеть.
Я б ободрял твой бег
Собой, как сотни рек!
Возьми в простор морей,
Туда, где царь Борей,
В хрустальный рог трубя.
Зовет к себе тебя.
Возьми меня, сестра,
За синий окоем.
Придется умирать,
Так веселей — вдвоем!
А коль удел счастлив
В далекой стороне,
То будет наш разлив
Привольнее вдвойне!»
Плеснула Обь волной —
Ответила без слов:
«Пойдем, мой друг, со мной,
Коль ты на все готов!»
С тех пор в простор морей
Бегут Иртыш и Обь.
Венчал их царь Борей
На вечную любовь!

Шаманит ветер в русле Воркуты,
Прося у солнца дать зиме отсрочку,
Но шлет весна гусей косую строчку
Решительным протестом.
И цветы. Зовя весну, полураскрыли рты,
И на березках лопаются почки.
Мох медный от воды позеленел,
А небо посинело. Первый лемминг
Покинул норку и на кочке дремлет,
И хариус блестит на быстрине,
И солнца луч играет на волне,
Несущей вдаль наскучившее бремя.
Весна пришла! Ветрам не превозмочь
Разбуженной природы. Солнце щедро,
Не поддаваясь заклинаньям ветра,
Бессменно светит день и ночь,

Плотный наст копытами изрублен.
С грохотом сшибаются рога…
Март в тайге, а в марте два изюбра —
Два врага, отчаянных врага.
Чуть поодаль, у красавца-кедра,
На бойцов нацелив влажный глаз.
Самка ждет исхода — чья победа,
С кем она разделит нежность ласк.
Снег усыпан теплою брусникой.
Тяжкий дых… Дрожание колен…
Головой ветвистою поникнув,
С тихим стоном падает олень.
И тогда, дыша тревожно, жарко
Словно вихрь стремительно легка,
Бросилась к поверженному самка
Мимо победителя-быка.
И, презрев оленьих поколений
С древних лет заученный закон,
Перед мертвым стала на колени
И глаза лизнула языком…

Холодные ветры раздули
По рощам рябиновый жар,
И листья, как будто в раздумье,
Тревожно и грустно кружат.
Судьбе кочевой не переча,
Под хлопанье крыльев и гам
Решает гусиное вече,
Что время — к чужим берегам.
И солнце, ватагам крылатым
Вслед смотрит не в силах согреть,
И птиц провожает набатом
Лесов колокольная медь.
Парчовое платье набросив,
Земля и грустна, и тиха,
Оплакав девичество в осень,
Встречает приход жениха.
И, как-нибудь, утром ли, в вечер.
Придет он — мороз молодой,
И нежно окутает плечи
Невесты венчальной фатой.
Под голос метели напевный,
Под тонкую ветра свирель,
Земля будет спящей царевной,
Пока не вернется апрель.

Море,
почему ты — «оно»?
Ведь, точней,
ты — «она»,
Ты и нравом, и обликом —
женщина.
И крушишь, и ласкаешь волной,
А волна
своенравна и переменчива.
То в тебе
бирюзовый глубинный покой,
Волн разбег
и пологий и валкий,
То ты скалы крушишь
белопенной рукой
И скрежещешь прибрежною галькой.
Ты — не тихий, геранью пропахший уют,
Ты — смешение радости с горем.
Но и все же
хвалу тебе песни поют…
Много в женщине
общего с морем.

Я словно брошен в древний мир,
Обрел, как скиф, простую душу.
Волною море-ювелир
Швыряет жемчуга ракушек.

Я их хватаю жадно в горсть,
Смеюсь по-детски, я в восторге!
Я морем пьян — случайный гость.
Века веков шумящих оргий.

Сегодня кубок круговой
Достался мне, я пью и знаю —
Через века придет другой,
Нас, отошедших, вспоминая…

Шумит волной Эвксинский понт,
Ленивых туч проходит стадо,
И вечер
щит на горизонт
Прибил, как на врата Царьграда…

Все больше золота, все меньше изумруда
В листве кустов и зелени лугов.
Сгорело лето. Зябкий ветер грудит
Тяжеловесный пепел облаков.
Плывут они, ворочаясь и пенясь,
Уходят вдаль, за станом новый стан…
Сгорело лето, словно птица Феникс, —
Крылатый миф далеких египтян.
Поймали лето сети дождевые,
Руками машут тополь и ветла,
Но не порвать им невода живые —
И лес наряд сжигает свой
дотла.
…Объят простор торжественным гореньем.
Идут дожди. Слетает листьев медь,
Чтоб изумрудным новым опереньем
Под майским ветром снова зашуметь.

Не гордись, если ветер попутный,
Если путь — безмятежная гладь,
Не гордись, если айсбергов судну
Только случай дает избегать.
Не бахвалься случайной удачей,
В шторм попавших хулить не спеши.
Горьковатая радость подачек
Только нищим — отрада души.
Радость в том, чтоб сойдясь с неудачей,
Не пуститься от цели в бега,
А сразиться — и в схватке горячей
Неудачу пригнуть за рога!

Моему отцу,
Александру Михайловичу
Стрелкову

Газета, как высохший листик табачный,
Сомни — и останется горстка трухи.
С рекламы глядит разжиревший кабатчик.
Рекламы, рекламы… А ниже — стихи.

Там кегль покрупней, где, дразня аппетиты,
Трактиры взывают к желудкам мещан.
Стихи? Это можно — и светлым петитом,
Стихи, так сказать, можно сдвинуть на Ща.

Ну что ж, упрекать в совершившемся некого.
Причина теперь нам ясна, как азы…
Четвёртая осень двадцатого века…
В стихах накалённых — предвестье грозы.

Внизу, под стихами, склонившийся косо,
Курсив — «Ручеёк», но не щит — псевдоним,
Ведь знают жандармы, что скрыто за ним—
Бунтарь, подстрекающий голых и босых.

,. А утром нагрянул неистовый пристав.
Повалена мебель… обрывки бумаг.,.
Над Сызранью утро, а в камере мглистой
Седой и холодный царит полумрак.

А в камере мглисто, а в камере глухо,
Лишь ключник шумит, раздавая обед…
Но гром грозовой долетает до слуха
И солнце грядущего видит поэт!

… Ты руслом нелёгким по жизни протёк.
Пробился запрудами «их благородий».
Ты в стужу лихую не молк, Ручеёк,
Снега вековые зовя к половодью!

Памяти ростовских литераторов,
павших в боях за Родину

Вы были несхожи жанрами —
Писали стихи и повести,
Но были так сходно жадными
На беспокойство поисков.

С задорным чубом, с сединами,
От возраста независимо,
Вы были всегда едины
Своими большими мыслями.

Вы прожили жизнь по-разному
И умирали — разно,
Но все — во имя прекрасного,
Но все — под знаменем красным!

Кто пал при защите города,
Кто лег у села безвестного,
Но все — по-граждански гордо,
Но все — по-солдатски честно!

«Годен под хлеб» —
на вагоне,
Это —
Мира слова.
Дали силу мне б! — 
Я на всех вагонах
планеты
Так написал бы:
«Ни под ракеты.
Ни под снаряды,
ни под торпеды —
Не годен!
Годен
только под хлеб!»

Моего на свете много.
Вид богатства многолик:
Мост, железная дорога,
Город, фабрика, рудник…
Но богатств моих громадность,
Как присуще богачу,
Утолить не в силах жадность —
Я еще,
еще хочу!
Городов в таежных чащах.
Новых вышек нефтяных
И стремительно летящих,
Словно стрелы, рельс стальных.
Чтоб опять — мозолей жженье,
А в груди — упругий гуд!
…Капитальные вложенья
Наших рук оставим тут!
…У меня одно желанье
На грядущие года:
Чтобы жадность к созиданыо
Не иссякла никогда!