ДВАЖДЫ В РЕКУ

(Стихи разных лет)

ЧЕТЫРЕ ВЕТРА

ДАВАЙ ПОГАДАЕМ

Давай погадаем с тобой в январе
на белом, по ветру летящем пере?..

Змеится позёмка седая,
и мы погадаем на праздной толпе,
нарядных витринах и льдистой крупе,
улыбки судьбы ожидая.

Давай поиграем в такую игру
на святочном, славном, весёлом пиру!
Давай-ка возьмём за основу,
что истина скрыта в его зеркалах,
варениках, воске, хрустальных шарах
и рунных дощечках сосновых.

Давай погадаем на искорках глаз,
туманном узоре оброненных фраз,
на кружеве детской рубашки,
считалочке, всем обещающей трон,
монетке с орлами с обеих сторон,
семилепестковой ромашке.

Но только не будем — на серых мышах,
на вечных шишах, на лапше на ушах…
Забудем зловещие знаки —
и больше не будем гадать на бобах
и с юга идущих железных гробах,
на порохе, долларе, маке…

А будем гадать на колоде такой,
открыв ее левой, от сердца, рукой —
с одною червовою мастью —
на тех, для кого мы на свете живём,
на что мы надеемся в сердце своём.
Давай погадаем на счастье!

2000

СВЯТКИ

Шесть часов у сна, у тишины,
льна и накрахмаленного ситца.
Снег упал. И, снова прощены,
к небу в гости можем попроситься.

А не то — плениться январём,
причаститься этой ночи ранней,
во дворе, под сонным фонарём,
нагрести блескучих острых граней
и потом от крохотных кресал
зажигать рождественские свечи.
…Эту ночь вчера живописал,
а сегодня — чаянная встреча.

Тише… тише… гаснут голоса,
остывают лампочки и строчки,
снежный свет скользит по волосам,
отменив пустые заморочки,
и рекламы клёкот чумовóй,
и дверных электроканареек…

А в прогалах туч над головой
всё сильнее звёзды январеют.

ЗДЕСЬ, У РЕКИ…

Как остро и льдисто свежо!
Как солнечно, ветрено, пусто!..
Становится день рубежом
какого-то сложного чувства!

Звенит ветерочек шальной,
летит над гранитным кордоном,
рябит и играет волной
река, наречённая Доном.

Из снега из талого сплошь
она на исходе квартала.
А дважды в неё не войдёшь,
и первого раза бы стало…

Над ней — самолётов следы,
влачатся по ней сухогрузы,
и пахнет от вешней воды
холодным и спелым арбузом.

Ещё не отыщешь мальков
в зелёном бутылочном блеске,
но вниз, к суетне поплавков,
сбегают упругие лески,
хоть тут и не клюнет сазан…

Мужик, малахольный немножко,
азартно тараща глаза,
кидает трёхлапую кошку.
Что ловит с большого ума?
Ну, разве, подводную лодку…

И только девчоночий мат
дерёт, как палёная водка,
и тухлый от века стандарт
едва ли становится лучше…

А всё же присутствует март
в крови у кокеток заблудших,
и всё-таки, чёрт побери —
весна наконец-то в ударе!
И снова бубнят сизари
и топчутся на тротуаре,
и что бы ни начал с нуля —
уже обречён на успех ты!..

Чернеет под солнцем земля
и намертво врытые кнехты,
решёток щербатый чугун…
…А волны канаты полощут,
и там, на другом берегу,
окрашены розовым рощи…

Уйти от проблем и тревог
в возможность какого-то счастья,
в которую прежде не мог
поверить хотя бы отчасти —
сейчас удается вполне!..

А ветер водицу ерошит
и солнце в стеклянной волне
на блики и зайчики крошит…
И сердце, как лайнер речной,
готовит к сезону каюты,
не склонное ждать ни минуты
подачек судьбы мелочной.

* * *

Уже в затонах лёд исчез,
уже и солнца больше стало —
но вот опять летит с небес
вода, сгущённая в кристаллы.

Без уважительных причин
полощут белые знамёна,
и много женщин и мужчин
сгребают снег недоумённо.

Гребут зимы последний цвет,
несвоевременный, печальный.
А нам уже и дела нет
до белизны его венчальной.

Растает снег — и в свой черёд
придёт восточный Новый год
и новый опыт в назиданье.
И, право, стоит ли пенять,
что жизнь приходится менять.
И я прощаюсь. До свиданья.

* * *

Подмораживает. Луна.
Полотно голубого льна
на булавочках звёзд растянуто.
Время позднее. Ранний март.
У котов — сезонный азарт,
и надежды их не обмануты.

Все потаяло, снега нет,
но везде водянистый свет
и лагунами, и заливами,
и везде ледок молодой
прорастает, хрустя слюдой
под шагами неторопливыми.

Голубым сияньем облит,
разметавшийся город спит,
и ни ангела с ним, ни няньки.
Светят два или три окна,
безмятежность и тишина,
как на хуторе близь Диканьки.
Ни следа дневной суеты…

Вдохновенно орут коты!
Только им да луне не спится.
Ночь приветлива, ночь светла!..
Редко-редко мелькнёт метла,
а на ней нагишом — девица…

ПАСХА

Утро у нас воскресное!
В дымке сады окрестные,
свежим дождем умытые,
небом лазурным крытые.

Утро у нас — отличное!
Солнечное, синичное,
чистое-беспечальное,
словно яйцо пасхальное.

Радует, чудотворное,
даже былинку сорную,
даже овцу заблудшую…
Утро — не надо лучшего!

Все, что тебе ни встретится —
тихой улыбкой светится.
Племя живое, разное,
хочет любить и праздновать.

Души друг к другу тянутся,
движимы нежной силою,
чтобы друг в друга глянуться.
Доброе утро, милая!

МАЙСКИЙ ВАЛЬС СОЛЬ-МАЖОР

Молодой, молодой, молодой —
этот май переходит приличия,
он на «ты» переходит с тобой,
между вами не видя различия.
За двенадцать часов до себя
выдвигает условия новые,
колыхая, любя, теребя
ароматные кисти лиловые.

На ладонь, на ладонь, на ладонь
осыпает чешуйки цветочные,
и прозрачный небесный огонь
замешался с водою проточною.
Будоража, дразня, веселя,
намекая, волнуя и радуя,
заливает сады и поля
ослепительно-жгучей прохладою.

Целый день, целый день, целый день
наплывает, а, может быть, снится мне
звон синиц и глубокая тень
под листвой и твоими ресницами.
Эта тень, эта лень, эта синь!
Это странное счастье весеннее…
И могу в этот праздничный день Воскресения
всё, что себе ни спроси.
Всё могу, что себе ни спроси.

* * *

В июне — соловьи, а в августе — цикады
встречают тонкий серп, двухдневное дитя…

Вечерних облаков спокойные громады
стоят в голубизне, эфир не тяготя.
Участники большой мистической регаты,
попав в дремотный штиль у ночи на краю,
причудливо-стройны, молочно-розоваты,
предсумеречный свет равнинам отдают.

…Параболы стрижей, мгновенных и синхронных,
вершины облаков, глядящих на закат,
гнездовья темноты, густеющие в кронах —
и плотный слитный звон проснувшихся цикад.

* * *

Начнем с заката.
Янтарным стеклом
померкли запада створки.
Багровый шар осел за село,
проплавив земную корку.
И стало глуше, прохладней, темней,
и вот со спокойной грацией
выходит ночь из свежих сеней
терновников и акации.
Ее приходом сполна извиняется
весь день с суетой без роздыха,
борьба Земли и Огня сменяется
союзом Воды и Воздуха.
Да будет ночь! Ребятишки усталые
заснули легко и скоро,
и ночь к борщам на столы поставила
любовный плод — pom-i-d'oro.
Она ароматными пахнет травами,
звенит у колодцев ведрами,
привычно ведет ладони шершавые
между грудями и бедрами…
Хоть в этом мало высокой эротики,
но ей ли жалеть и каяться?!
Закрыли мальвы округлые ротики —
а ночь цветет-распускается!
А ночь беременна «белым наливом»
во благо широкой публики.

В совхозном саду, как лани, пугливы,
селянки воруют яблуки.
Не прянет звезда с небесного склона,
не крикнет ночная птица.
У каждой с собой — бутыль самогона,
чтоб было чем откупиться.
Потом до дому, дорогой длинною
пойдут, и ни с кем не встретятся…

Широким шлейфом пыльца полынная
в зените над ними светится.

Большой тишиной залита понемножку
дневная разноголосица,
и в Ночь уткнуться, как в мамку-кошку
душа заблудшая просится.

НЕПРАВИЛЬНЫЙ ОСЕННИЙ СОНЕТ

В городские сады Ростова
снова осень вошла, и снова —
неизведанно хороша!..

И, любовью платить готова
за любое свежее слово,
обнажается, не спеша.

Я смущён. С такой красотой
мне летучий альянс несносен…
Между елей, рябин и сосен
побреду сырою тропой,

и, придя под клён золотой,
хлопну горестно шляпой оземь:
пусть отсыплет поэту Осень
самородного на пропой…

МЕДИТАЦИЯ НА КРАСНОМ ГЕОРГИНЕ

В осеннего воздуха медленный ток
небрежной рукой вплетена паутина,
и мощный, раскидистый куст георгина
венчает прекрасный цветок.

Как слизень, в слепом летаргическом трансе
сквозь влажные дебри пластинчатой чащи
свое существо незаметно влачащий —
так взгляд, замирая на каждом нюансе,
скользит осторожно по зелени темной,
вдоль русел прозрачного терпкого сока,
сквозь тени и блики восходит истомно
к цветку без греха и порока.

Не темпера, не акварель, не сангина
смиренно творили цветок георгина,
но плотное масло, мазок за мазком.
Он алый, как крест на плаще паладина,
и темно-багрова его середина,
и с телом планеты извечно едина,
и звездам он тоже знаком.

Он в душу вмещается полно и сразу,
и в ней позабытый восторг воскресает,
и пиршество глаза — на грани экстаза,
когда откровением вдруг потрясают
отшельника — лики на створках киота,
а кантора — громы классической фуги,
спартанца — кровавая рана илота,
любовника — лоно подруги.

Он цвета любви, полыхающей яро,
родник нестерпимого красного жара…
И поздние пчелы стремятся к летку,
вкусив от его бескорыстного дара.
И солнце — сверкающей каплей нектара!
И первая чакра моя, муладхара,
раскрыта навстречу цветку!

ОТРЫВОК ОСЕННЕЙ НОЧИ

…скатилось за кайму — и съедено кайманом,
и ночь сошла ко мне…
На россыпи светил, подёрнутых туманом, —
сгорающих камней
мгновенные следы.
Под шелест монотонный,
с мерцающим «прости!..»,
летят к пустым садам осколки Фаэтона *
по Млечному Пути.

Не могут погодить, на час угомониться
кусачие шмели,
кусочки на лету разбитой колесницы
ровесника Земли.

И доблестно, под стать сеньору из Ламанчи,
навстречу мчимся мы,
а свет окрестных звезд неярок и обманчив,
и скоростью размыт…

Октябрь, 2004

___________________________________
* Фаэтон — погибшая планета.

КОУН – РЮСУЙ*

Как ныне дворцовые парки
прощальную песню шумят.
Янтарные блики неярки.
Метельно идет листопад.
Потоки сквозящего ветра
в аллеях наносят урон…

И нет ни секунды, ни метра —
а только мерцание крон,
а только безмерное «много»,
а только простое «всегда»,
и в ту неизбежность дорога,
куда утекает вода,
летят одинокие птицы,
неспешно идут облака…

К неведомой жизни границе,
что всё ещё так далека.

1973, 1992

_________________________________
* японский иероглиф — «текучая вода
и плывущие oблака», (переносн. —
простое движение жизни).

КОРОТКИЙ СНЕГОПАД

Мгла над машинами и пешеходами,
город закрашен сырыми разводами
тусклых чернил…
Только внезапно, без предупреждения,
к сизому мраку без предубеждения
снег повалил.

Стелется белой стерильной повязкой,
споро бинтует целительной лаской
шрамы дорог.

Снег, утешитель наш, снег наш, кормилец!
Снег шелестит мириадами крылец,
тает у ног…

В этом небес непрерывном исходе я
слышу наивную лютни мелодию,
«Ave…» без слов.
Хлопья мохнатые в странном роении
слитно несутся в одном направлении
между стволов.

Множество лиц, суетливо мелькающих,
разом окутали два искупающих
белых крыла.
Это стихия в своем проявлении,
в акте случайного стихо-творения
их создала.

Это, метелью себе подчинённые,
падают льдинками слоги гранёные,
к лужицам льнут
и набиваются в хвойные бороды…
Краткая жизнь у метели над городом —
двадцать минут.

1986

TABULA RASA

(СНЕГ, ТРИНАДЦАТЬ ЛЕТ СПУСТЯ)

Убеленный пешеход,
удивленные растенья…
 Б. Пастернак

Похоже, затевается снежок.
Он зреет в сером облаке над нами
чудными слюдяными семенами.
Неплотно перехваченный мешок
битком набит шестиугольным пухом.
По срокам, по приметам и по слухам
зиме давно пора начать посев —
да все никак не соберется с духом,
не до конца, как видно, обрусев.

Похоже, начинается снежок!
Он реет в сером воздухе над нами,

над плавнями, составами, домами…
Ни грузный шаг, ни заячий прыжок
не смогут избежать запечатленья
в легчайшем из пуховых покрывал,
когда на листьев медленное тленье
он лег — и чистый лист образовал.
Теперь, когда он всё успел очистить
и сделал всё и строже, и светлей,
проведены на нем изящной кистью
сквозные иероглифы ветвей.

Как снег идет!.. Какое наслажденье —
предчувствовать, увидеть, осязать —
и в памяти на нитку нанизать
изнеженных снежинок нисхожденье.
С какой-то элегическою ленью
пушинки-альбиносики летят,
летят, по миллиарду на мгновенье,
по промыслу, по щучьему веленью,
и почему-то таять не хотят.
Уже белей мелованной бумаги
дворы и крыши, склоны и овраги,
заснеженными площади лежат.
Как снег идет… Шуршит на каждом шаге…
Прохожие, бродячие дворняги
И прочие — ему принадлежат.

Мы счастливы присутствовать — не так ли? —
на этом удивительном спектакле,
где занавес подобен кисее.
А в нем и заключается сие
негромкое, но праздничное действо.
Мы все одним томлением больны,
и в этот час ни гений, ни злодейство
в своих поползновеньях не вольны.
Мы чувствуем, и, стало быть, живем.
А все, что утомилось бытиём
в событий торопливой круговерти,
затихло в летаргии, малой Смерти,
в неистощимой милости её.

1999

ЗИМНИЙ ВОСТОЧНЫЙ ВЕТЕР

26-е ФЕВРАЛЯ

Понедельник. Раннее утро.
Леденящий напор с востока.
Ломит лоб от встречного ветра,
от сплошного его потока.
Через тысячи километров,
над заплатами мёрзлых пашен
протянулись щупальца ветра,
и напор его дик и страшен.

Отрывая дряхлые ставни,
наполняя дворов колодцы,
он с упорством наждачного камня
о бетонные грани трется.
Он шалит свирепо и рьяно
в чернобурках, песцах, овчинах,
в завитках выхлопных туманов,
в распростертых крыльях грачиных.

Не щадя случайных прохожих,
он с рассветом резче и злее.
Большинству обжигает кожу,
но кому-то и сердце греет.
Пеленает его тревогой
буйный ветер надежды, жажды.
И, пожалуй, не так уж много
тех, кто пил его хоть однажды…

В проводах завывая жадно,
раздирая зарю в полоски,
он летит судьбой беспощадной
над белёсым проспектом плоским,
через пустошь аэродрома,
над платформами, над путями…

Вы вернулись, Вы снова дома,
если ветер ревёт, как пламя!

1986

ОСЕННИЙ СЕВЕРНЫЙ ВЕТЕР

ЛЕВЫЙ БЕРЕГ ДОНА

Падает рощ покров —
сень молчаливых птах.
Ветер, как птицелов,
тонко свистит в ветвях.
Ветер деревьям вслух
песни свои поёт…

Беден и смутен дух,
хладен минуты гнёт.
Мимо упавших рук,
через пустую грудь
ветер, рождая звук,
торный находит путь.
Время печальных строк,
время усталых слов —
если свистит в манок
призрачный птицелов.

С легкой его руки
выдуман и напет
каменный блеск реки,
бледной лазури свет.
Вот с голубых высот
он опустил в песок
сеть из стеклянных сот…
(вей, ветерочек, вей!)
…и из пустых полей
он для своих затей
день напролёт несёт
солнечный птичий клей.

Вей, сероглазый, вей…
Если душа пуста —
дай из руки своей
свет наш насущный днесь!
Вей, ветерочек мой,
нам хорошо и так.
Солнечной бахромой
мысли мои завесь.

1982, 1992

ЛЕТНИЙ ЗАПАДНЫЙ ВЕТЕР

ЦИКЛОН

Отроги туч громоздятся с размахом,
достойным картины Рериха.
Уже с утра небосвод распахан
движеньем тяжкого лемеха.
Составом, рвущимся под уклон,
бригадой в панике брошенным,
идет циклон и гудит циклон,
неистовый и непрошеный.

Мильоны тонн воды волоча,
простершись над континентом,
с землей сшивает свои обруча
змеящимся позументом.
Дойдя до нас через всю Европу,
он сделался лишь сильнее,
и глаз циклона, как глаз циклопа,
угрюмым огнем синеет.

Теперь из каждой облачной кручи,
белёсой, свинцовой, сивой,
он ливни выдавливает могучей
слепой центробежной силой.
И этой силой и пьян, и весел,
он так рычит поминутно,
что воды рек за пределы русел
стремятся потоком мутным.
Спешит, охальник, шумит, вражина,
творит по пути распутицу,
влеком косматой тугой пружиной,
как мельничный жёрнов, крутится.
И в третий день, растеряв понемногу
хозяйство свое лоскутное,
уходит рассерженным осьминогом,
чернильным пятном окутанный.

Еще грозит из последних сил…
Да был ли он или не был?
Скользит, кренясь на своей оси
к покатому краю неба.
А там, в степях, далеко позади, —
исчезнет. Куда и денется…
И выпьют степи его дожди,
как пьет из рожка младенец.
И млечный пар пойдёт от земли,
и скоро просохнут, верно,
и астраханские ковыли,
и огороды Оверни,
и солнце в росах зажжет пожар,
и воздух станет высоким,
и коршун повиснет, слегка дрожа
в его восходящем токе.

1998

ВЕСЕННИЙ ЮЖНЫЙ ВЕТЕР

НОЧЬ

Отодвинешь задвижку, уйдешь на крыльцо,
в темноту, как в футляр из уютного фетра,
распрямишься, вздохнешь, — и охватит лицо
неожиданной лаской прохладного ветра.

Он настоян на стеблях, пустившихся в рост,
он течет из прорехи небесного меха…
Зацветают черешни, и пригоршни звезд
наливаются светом на ветках ореха.

Наплывающий хмель, одинокая трель…
Это даже не ветер, а ночи дыханье,
это лепет садов, это новый апрель,
полусонное листьев и неба коханье.

И качается сумрака легкая зыбка,
и весна, примиряя со мной бытиё,
неоправданно щедро, за так, за улыбку
наполняет усталое сердце моё.

2001

ТУРЕЦКИХ ДВА БОБА

* * *

Вечер. Околица. Дом у дороги.
Веер лучей над полынью потух.
Где-то вверху утомлённые боги
туч расправляют свалявшийся пух.

Через просёлок скользнула лисица,
пёс в конуру потрусил до утра…
Окна задернулись розовым ситцем,
пеплом подернулись угли костра.

Стелется во поле сонная дрёма,
тих и покоен вечерний уют.
Камни нагретого августом дома
медленно телу тепло отдают.

1976, 2004

О ПЕРСПЕКТИВАХ

Советует мудрец, чтоб каждый день и час
мы помнили, к чему идем невольно:
мы постигаем жизнь, но смерть постигнет нас…

Хоть многие в итоге недовольны,
а как ни исхитряйся — не унять
ее к тебе живого интереса.
Ведь смерти тоже хочется понять,
проникнуть суть витального процесса.

Упорны и грубы, но не слепы,
работают тяжелые цепы,
освобождая души от половы.

Посев или помол сулит судьба —
неясно. Но турецких два боба
проблему на себя принять готовы.

Темнеет в белом чёрное пятно,
и зреет в чёрном белое зерно…
Они кружат, сплетенные в одно,
чтоб, умерев, ты мог родиться снова.

* * *

Облупленный зальчик, без спаржи и мидий.
Обветренный вечер — и кто-то с тобой,
и славно живётся в просторной хламиде,
а рядом на сцене играет гобой.

Немного устало, чуть-чуть глуховато,
оставив за скобками прочий квартет,
дарует пришельцам печаль-модерато
и тему любви извлекает на свет

из чёрного щёголя с белым пластроном,
который сегодня угоден Творцу
и вот — исполняет в концерте гастрольном
мелодию жизни, пришедшей к концу…

Как длинно и больно, как сладко и жутко,
под слёзы на лицах, под ропот дождя
играет гобой, деревянная дудка,
из города Гамельна нас уводя.

* * *

Короткий шквал промчится над рекой —
и дробный шум обрушится на крыши,
а женщина с ладонью под щекой
нечаянного ливня не услышит.

Но шевельнется тёплое плечо,
из плена сна пытаясь отлучиться,
и будет жилка биться горячо
над тонкой и доверчивой ключицей,
и будет кожа смуглая влажна,
и будет стук дождя однообразен,
и будет спать персидская княжна
и кто-то рядом
(в прошлой жизни — Разин).
И в полумраке будет чуть видна
оставленная ими без призора
бутыль сухого красного вина,
тарелка плова, восемь помидоров…

И на исходе этого дождя,
что станет и ленивее, и реже,
порозовеют тучи, уходя
от кемпингов и рощ левобережья,
и за рекой раскинется закат,
подсвечивая серфинги и чаек,
подчёркивая скудность языка
и ненасытность рук изобличая.

* * *

Поздно, поздно, спать пора…
Н. Заболоцкий

Четвёртый час, а дурные нервы
весна и лунная муть
и в этот раз, далеко не первый,
никак не дают уснуть.

И нету мочи у доброй ночи
послать благодатный сон.
Рассудок бедный уснуть не хочет,
как тот игрушечный слон,
без толку бродит в своей кубышке,
а скоро начнёт светать.
Ни дна бессоннице, ни покрышки…
Осталось только считать.

И в этом омуте, в тёмной яме,
из тинистой глубины
большими сизыми пузырями
всплывают слоны, слоны…

НА СТАТУЮ У «БЕЛОЙ АКАЦИИ»

Как-то раз родила конъюнктура,
не сумев поберечься путём,
социальный заказ на скульптуру
по тематике «мать и дитё».

Были б денежки, автор — случится.
Подмахнули — и дело пошло.
Заменив на библейскую птицу
устаревшее нынче весло,
однозначно крутой женолюб
вскоре миру и городу дарит
не вертлявую девку на шаре,
но матрону, нагревшую куб!

Воплощенная «в бронзе», в отвратной,
несомненной манере лубка,
та расселась на тумбе квадратной,
на ладони держа голубка.

Драпированные ягодицы
огрузили литой постамент,
хмурый взор над простертой десницей
в политический вперен момент…
Тут такие сравнения просятся…
И в чугунном величии мне
все мерещится авианосец
на продавленной вялой волне.
Как деваха оформилась в мать —
не хочу говорить и не стану!..
Кто такую сумел поимать —
тот творил прегрешение спьяну.

Тем не меньше, на общее горе
о чиновничьих вкусах не спорят.

1985

ТАМ ЧУДЕСА…

Сегодня — выходной, и это превосходно.
На ярмарку чудес попасть угодно нам!
Конечно, предстоят моральные расходы,
но это — пустяки, по нашим временам.
Оо-о-о! Этот дивный мир — почти как настоящий!
Ты будешь в нем царём, когда по счету «три»
волшебный коробок затеплит чёрный ящик.
Один короткий миг — и ты уже внутри!..

Там театр цветных теней, Карибы и экватор,
там против Молодца — Бессовестный Койот.
Там любят простофиль! Там престидижитатор
роскошный лимузин из шляпы достаёт!
Там масленичный столб
блестит, натертый салом:
«Вращайте барабан! Звони! Купи! Сыграй!»
Там пиво по усам, и йогурт по сусалам…
Немного закуси — и снова в этот рай!

Вот сапоги висят, вот бублики для девок,
вот нежный «Доширак»! Когда бы вамм-былл-данн
еще один живот и дюжина гляделок —
и то не потребить…
Бессмертный Клод Ван-Дамм
рихтует четырьмя кого-то на помосте,
но только отведи на чуточку глаза —
к тебе уже спешат и втюхивают тостер…
Сходи, куда хотел — и сразу же назад!

И вот с тобой опять политик-ворожея;
кровавых новостей перчёное азу
томится на огне, а живчики ди-джеи
вращают животом и делают «козу»;
пол-пенсии хотят за обещаний горстку;
за соболя идет предвыборный хорёк…
Куда не повернись — лотошники, напёрстки,
для шоу балаган, вертеп или раёк,
упругий силикон, улыбчивые леди…
…Чубатый цыганок, округлый от харчей,
таскает на цепи трехцветного медведя,
востро сверкает глаз губернских щипачей —
чего бы утянуть и где бы отчекрыжить,
пока блестят огни на попках и грудях…

И правит выходной весёлый наглый «рыжий»,
до каждого из нас глумливо снисходя.

Август 2004

* * *

Сегодня погода нехороша.
Ненастно, и ветер сырой.
Тяжёлые тучи на нерест спешат,
налившись стеклистой икрой.

Везде неопрятная бурая прель,
и зябнет прохожий честной.
Но, может быть, всё же наступит апрель,
как прежде бывало весной?..

За это — традиция, или, общéй, —
порядок, подвластный уму,
поэтому только в порядке вещей,
когда помогаешь ему.

Мы Божии дети!.. и силой Его
себя и природу творим.
Мы можем на свете достигнуть всего
одним помышленьем своим…

Холодные капли роняет восток,
водой окропляет живой,
и в каждой дождинке упрятан росток,
а то — червячок дождевой.

ГОД СПОКОЙНОГО СОЛНЦА

В палевой дымке на тихом Донцé,
не ослепляя прищуренных глаз,
падает в пойму сóлнце,
светлый латунный таз.

Вóды сверкают, как гладь солонцá.
В очередной из бесчисленных раз
валится в плавни сóлнце,
жёлтый прозрачный страз.

Загустевает дневная ленцá,
бледно лучится заоблачный газ,
спелое манго-сóлнце
вовсе уйдёт сейчас.

Но на медовой заре — до конца,
может быть, в профиль, а может — анфас
лик умилённый сóлнца
ласку струит на нас…

Убраны в темень ночного чепца
протуберанцев роскошные космы,
над головою — Космос
с запахом чабреца.

Там, огневой бахромой шевеля,
сонно, рассеянно и благосклонно
смотрит Светило, как блёстка-Земля
следует по небосклону.

Июнь 2004

КЛИП

Мелкой моросью проредив
городскую толпу и липы,
мыльной оперы рецидив
прерывается ярким клипом.

Рассиневшийся неба взгляд
в порыжелом каре проспекта —
не коммерческой пользы для,
а из женской любви к эффектам.
Не ищите рекламы здесь.
Наложила на осень вето
посвящённая гран-звезде
презентация, бабье лето!

Завернувшись в цветной сатин,
выступая в элитном классе,
седину своих паутин
не желая отнюдь закрасить,
облетевший топча порфир,
византийским блестя монистом —
занимает прямой эфир,
отстоявшийся и игристый.

Что за лето!.. Холодный брют
пузырьками в носу щекочет,
здесь клареты улыбок пьют
и дымов горьковатых скотчи,
и вселенский софит царит
над огромной студийной сценой,
золотой мишурой сорит,
обращая её всецело
в пестроту виноградных лоз,
серебристых берёз запястья…
Проницая соблазны поз
и щемящую жажду счастья.

Но плывёт пеленой туман
сквозь грачиных кочевий титры.
Убирают синиц в карман,
убирают в чулан пюпитры,
понемногу темнеет зал,
отшумевшие юбки прячут —
и опять идёт сериал
«Небожители тоже плачут».

О МЕРЕ ПРОЩЕНИЯ

Как часто наотмашь бьёт
неистовый и нелепый
твой брат во грехе. Как слепо
несчастье свое куёт…

Но редко когда полезно
ударом встречать удар,
и мести резон железный —
не только его беда.

Не строй же себе тюрьму,
в обидах себя запутав.
Ведь должен и ты кому-то.
Прости же долги ему.

Судьба, если мыслить здраво —
единственный твой палач.
Приняв пощечину справа,
ты левой щеки не прячь
и заповеди бесценной
ни в малом не преступай!..

Но ты не Пьеро на сцене
за скудный сиротский пай.
Ты — в битве с собою воин,
и в жёсткий мир поселён.
Чем более ты спокоен —
тем более ты силён.

И если твой ближний хочет
твоею заботой стать
и только о том хлопочет,
как лучше тебя достать,
насыпать на рану перца,
напачкать в твоей груди —
уйди со спокойным сердцем
и больше не приходи.
Уйди навсегда оттуда,
уйди, если есть — куда.
Уйди без битья посуды,
без горечи и суда.
Какие мы, право, судьи…

И даже когда злодей
захочет разрушить судьбы
тебе дорогих людей —
пусть это ему — проказа,
пусть он и скот, и плебей —
прости, если можешь, сразу.
И только потом — убей.

Окончено 17.03.2002 г.,
в Прощеное воскресенье

РЕПЕТИЦИЯ ОТПЛЫТИЯ

(Сон в летнюю ночь)

Снилось — не снилось…
В дремоте разума —
прямо со сцены — спешим на пристань…
Труппа сегодня проводы празднует
провинциального — но артиста.
Эта гастроль не дала ни рублика,
пьеса, однако, стоила риска.
Всех благ, добрая публика,
я задержался, но здесь — близко…

…Трап — убран, качается палуба.
Лепту — стюарду, паспорт — в компостер…
Тут ни присесть, ни поесть, и, стало быть,
мы на борту недолгие гости.
Нá руки — бирку с моей фамилией,
медный квадратик, где даты выбиты.
…Тёмную длань кладет на кормило
наш перевозчик, до блеска выбритый.

Звон рынды… Лики и венчики…
Кто-то платочком заплаканным машет.
Пляшут у бóрта пёстрые венички
с чётным числом гвоздик и ромашек.
Волны забвения… Мыслей пунктиры:
— Не избалован был бенефисами…
— В общем-то, вовремя…

Только в квартире
жмется в углу стишок недописанный.
В тапки хозяйские тычется мордочкой,
тихо скулит в передней под вешалкой…
Ни поминальной лапши, ни водочки
нет недоростку осиротевшему.
Впрочем, для прочих много настряпано.
Милости просим всех провожающих.
Вот и пирог на чистенькой тряпочке,
масляным боком свет отражающий,
не именинный, но и не свадебный.
(Ломтик оставят — вечер-то чей?)
Сосредоточься — и вот он, нá тебе —
в ласковых бликах церковных свечей…

…Мой капитан. похожий на Беринга,
я по воде отпускаю пирог!..
Может, пока что — за ним, вдоль берега?..
…Что же ты держишь руль поперёк…

ЗА НАСРЕДДИНОМ

Ты наследовал жизнь. Так живи, не спеша.
Ты успеешь узнать, как она хороша.
Пусть касыдой становится oбраз летучий,
и удачные мысли приносит верша.

Если хочет у женщины плоть и душа —
развяжи, не колеблясь, запретов кушак.
Не желающий дать — ничего не получит,
да и струсивший взять — безнадёжный ишак!

Если то, что тебе подарила судьба —
это крытые крышей четыре столба —
не печалься, что большего ты не имеешь.
Ведь зато не имеешь долгов и горба!

Не терзайся с унылой повадкой раба,
что у хана — гарем, у соседа — арба…
Ты на хлеб и урюк заработать умеешь,
и да будет здоровой твоя худоба!

Пусть ложатся снопы, и куётся клинок,
пусть до ночи работает ткацкий станок,
пусть рубаха твоя побелеет от соли,
и устанешь, и будешь порой одинок —

но тебе воздадут полновесной луной,
и любви испытаешь полуденный зной,
теплоту очага и весеннего поля,
родниковой воды поцелуй ледяной.

МАЛЬСТРЁМ

Давно затихло южное сельцо.
Ни ветерка. Тепло, пахуче, влажно.
Кричит пичуга мерно и протяжно.
Тревога в сердце. И луна в лицо…

На севере, похоже, моросит,
и мгла по горизонту загустела,
а на воображаемой оси,
соединившей два небесных тела,
накручены слои прозрачной ваты,
пропитанные ртутной белизной,
астральной пены, рыхлой и сквозной,
волнистой, волокнистой, клочковатой.

Невыносимо странен долгий взгляд
ущербного космического лика…
С открытыми глазами спит земля,
опутанная бледной повиликой,
и пахнет коноплёй и беленой
весенняя томительная дрёма
на дне неторопливого Мальстрёма,
рожденного луной.

ЕДИНЫМ ОБОЛЬЩЕНИЕМ

* * *

Проснуться с тобою на свежей заре,
когда до отъезда не менее суток,
а сон твой особенно нежен и чуток.
— Вставай, моя девочка, день на дворе!

Проснуться с тобою — бедро у бедра,
прижмурясь на солнечных зайчиков пляску,
и кожи твоей полусонную ласку
впитать. — Не ленись же, мой светик, пора!

Умыться под краном холодной водой,
попить молока из фаянсовой чашки
и выйти в свободной и чистой рубашке
к зелёной солёной лагуне с тобой.

Сквозь утро, которое в самой поре!
Под ливнем лучей молодого восхода!

Проснуться с тобою на свежей заре,
когда до разлуки не менее года…

* * *

Простуженный старенький дворик…
Сидят мокрохвостые галки,
старушка увесистой палкой
отшлепала маленький коврик.

Из будки слышны непрестанно
печальные трудные вздохи:
кусают собаку Полкана
вконец отсыревшие блохи.

Геранькам и кактусам зябко
выглядывать за занавеску.
Старушка в поношенных тапках
глядит в телевизоре пьеску.

На кухне помыта посуда,
кастрюлька борща небольшая.
За два переулка отсюда
гремучие ездят трамваи.

К скамейкам прилипли листочки,
а сумерки — к окнам. Некстати…
Заждались ученую дочку
и ужин, и теплый халатик.

За стенкой бормочут соседи,
над городом мгла дождевая,
сидит на кровати медведик,
различных гостей вспоминая.

И тычется в стены и рамы
заблудшая память чужая,
на годы опережая
такую обычную драму…

1974, 2004

ПРОЕЗДОМ В РИГЕ

Билетные кассы, столовая, вещи,
корректным узлом перетянутый ворот,
пробег по прилавкам, знакомым обещанный…
Только потом начинается Город.
Приходит на сердце мелодия «Кэри» —
и южный кураж по-фазаньему жалок.
Кленовые листья, дубовые двери,
спокойные взгляды латышских русалок,
рожденные строгой рукой органиста
кварталы… И в стройных созвучиях этих
коротким адажио — образ пушистой
твоей головы, отнесенной под ветер,
и вся остальная, до туфелек пары!
Решетчатых ставень истлевшие мощи,
как стекла зеркал, отражают удары
твоих каблучков о соборную площадь.
Ты здесь проходила походкой звенящей
по призмам гранита, по плиткам базальта.
Несут за тобой, от меня уходящей,
горбатые речки пустого асфальта.
Ведет за собою, призывно и внятно,
себя осознавшая нежная сила.
По ветру, по лицам, по солнечным пятнам
я вижу: ты только что здесь проходила!

Ты близко — и в тысяче милей. Вас двое.
(Как смело, свободно положены краски!)
Сейчас ты идешь по мосту над Двиною —
и едешь с работы в автобусе тряском.
Мое потаенное зыбкое счастье!
Стань рядом со мной на минуту-другую.
Давай я тебя, наконец, поцелую
под стрекот часов на холодном запястье.
Я в губы целую. Ты это позволишь.
Безлюдно…

Вот флюгер над гребнями улиц.
Вот шпили.
Вот город, в котором всего лишь
на несколько месяцев мы разминулись.
Вот вечер. Наш вечер без взгляда и слова,
повитый куделью из ветра и дыма,
из ветра речного, из дыма печного,
когда наступившая так нестерпимо
печаль по камням, осененным тобою,
которой навеки наполниться мне бы,
смывается
влажным потоком из хвои.
и близкого неба.

1981

ДУШЕСПАСИТЕЛЬНОЕ

Копыта о ребра… Ни сна, ни покоя…
Поводья зажав в занемевшей горсти,
отправлюсь в ночное, отправлюсь в ночное,
вконец одичавшую душу пасти.
Покрытая пеной обид и амбиций,
чьи губы уздечкой раздерганы в кровь —
ну, что ты, саврасая, что ты, сестрица?
Сегодня, пожалуйста, не прекословь.
На пляжные дюны, в цикадные звоны! —
где нет фонарей, и светло от Плеяд,
где оперативники бродят бессонно,
фонтанчики-белки водицей поят,
где студит прохлада горячечный норов,
где телу — отрада, тоске вопреки,
где реют сквозь ночь светляки метеоров
над плёсами этой реки!..
Твой пастырь и ты — в краткосрочном отъезде
из летней страды — в новолуние, где
под ветром колеблются стебли созвездий
и мы на текучей воде.
А это — не правда ли? — много полезней,
чем рваться на запах ночного ставкá,
не чуя, как дёргает повод наездник,
как тёрн обдирает бока,
а после, по брюхо в грязи увязая,
с грехом пополам уходить от греха…
Побольше терпения! Ты, дорогая,
ещё не настолько плоха.
Хотя бурдюки мои пусты и сухи,
хотя временами тебе невтерпеж,
хотя сотрясает тебя с голодухи
постыдная мелкая дрожь —
ведь все же не мулом родиться сумела!
Ну что же, спасибо тебе и на том.
И много ли нужно, чтоб ты захотела
прилично ходить под седлом?..
Наверно, хватило бы доброго слова —
оно и колодезь, и крепкая гать.
А нет — так четыре хороших подковы.
Ещё нам скакать и скакать.

1985

* * *

Настоящим
я вам сообщаю о том,
что в итоге событий последних недель
в организме моём, безнадёжно пустом,
постепенно пророс удивительный хмель.

Я не склонен одобрить ни это, ни те
обстоятельства, давшие горсти семян
в неуюте, в горячей сухой темноте
прорасти безмятежно сквозь сор и бурьян.
Только хмель…
Он оплёл позвоночника ствол
и проник при прямом попустительстве в грудь,
он заполнил собой лабиринт альвеол,
из-за этого трудно бывает вздохнуть.
Он побегами вьётся вдоль нервов и жил,
переполненный пьяною силою трав,
все артерии стеблями он заменил,
кровь и соки свои воедино смешав.
Он ветвится ночами и тянется днём!
Он не хочет всегда оставаться внутри!
Он просвечен насквозь изумрудным огнём,
победительным светом июньской зари!
Он питается тем, от чего и пророс:
вашим смехом, свободным от всяких долгов,
тёплым ветром распущенных ваших волос,
звонким метром танцующих ваших шагов,
или взглядом под нежной припухлостью век,
с осторожным вниманьем скользнувшим по мне…
Даже фразой случайной, банальной вполне,
что какой-нибудь скажет о вас человек.

Этот хмель не на месте, чего же верней…
Но зелёное гибкое тело его
лаконичным рывком обломить у корней
не хватает жестокости. Ради чего?..
Пусть найдётся кому и ругнуть за глаза,
и кому ухмыльнуться над этим письмом —
нестерпимо хотелось вам это сказать.
А о сделанном я пожалею потом.
Это спето для вас.
Не романс, не сонет,
а пучок торопливо рифмованных строк,
хоть ни толку, ни проку от этого нет,
heady spring… сероглазый лесной ручеёк…

РАССКАЗ О ПРОИСШЕСТВИИ, ИМЕВШЕМ БЫТЬ С АВТОРОМ В ПЕРИОД ЕГО ВРЕМЕННОЙ НЕТРУДОСПОСОБНОСТИ

После сильных морозов опять развезло,
потянуло чахоточным мартом,
и бечёвки проблем, завязавшись узлом,
шебуршатся с весёлым азартом.
Но куда мне до них. На теперешний час,
заглотнувши четыре облатки,
я лежу, как набитый костями матрац.
Каждой косточке хочется спатки.

Да не вышло… Хватило мгновения век —
и ползёт одеяло на плечи.
У постели на стуле стоит человек,
невысокий такой человечек.
Oблачённый в изысканный алый камзол
и штанишки вульгарного кроя,
он стоял, попирая ногой димедрол,
удивительно ладен и строен.

Это был старомодно одетый пруссак.
Исключая возможность ошибки,
он кивнул головой в бесподобных усах —
продолжении чудо-улыбки:
— Шёнен таг! — Я приветливо скушал слюну.
Он слегка перегнулся со стула:
— Что там? Оспа?! Ого!.. Ветряная? Ну-ну.
Это где ж нам, голубчик, надуло?..
Одобрительно тыкая кожей ножон
ядовито-зелёное тело,
он сказал: — Тем не менее, жив. Вундершён!
Перейдём непосредственно к делу.

Разговор — о душе. От неё и разлад
организма, и прочие муки.
Отчего бы такой злополучный субстат
не отдать в подходящие руки?
Вы расстанетесь с нею ещё не теперь.
Эту душу — о чём и толкую —
унесу как источник скорбей и потерь,
и вообще непонятно, какую …

Ведь порою она из вчерашних котлет
а порою — из кровельной жести.
Да к тому же её, как доказано, нет,
а и есть — так всегда не на месте.
Вы берёте малюсенький на душу грех —
и оплата, считайте, в кармане.
Обаяние! Власть! Сексуальный успех!
Достижения в творческом плане!

Вы хотите покоя?! Да несколько слов,
закреплённых в серьёзной бумаге —
и волшебный мираж золотых островов
будет ваш мановением шпаги!
Я могу Карабахом заняться всерьёз,
а могу — экономикой Польши.
Что там нас занимает, афганский вопрос
или чтобы деньжонок побольше?..

…Это всё отдавало дежурным клише,
но и не было, впрочем, бахвальством.
Он судил о бесценной, бессмертной душе
с подкупающе здравым нахальством.
Я сопел, сомневался, косился на стул,
за какие, мол, сударь, таланты?
Наконец откровенно ноздрёй потянул: —
как на запах его варианты?

Но пришелец попахивал легкой судьбой,
табаком, амаретто и мятой,
и вообще был чертовски приятен собой
человечек в берете примятом.
Убеждая, что риска — на склянку чернил,
разместясь между книжек и чашек,
он немного скучал и клинком шевелил
серебристый стальной карандашик.
И внезапно поняв, что не так уж далёк
от безумной, несбыточной цели,
я следил, холодея, как сизый клинок
покрывался узорами хмеля…

Он вскочил! — Я поспорю на сотню гиней,
что сейчас… Про себя повторите!..
О, майн херц!!! Мы немедля отправимся к ней,
к драгоценной своей Маргарите!
Неужели не ждёт?! Колебания прочь!
Полетим в грозовой атмосфере
в обустроенный мной за минувшую ночь
двухэтажный шалаш на Ривьере!
Не палаццо, но всё же не стыдно зайти,
получилось недурно в итоге.
Ну, а шкуру на вас перетянем в пути,
и побреемся тоже в дороге…

…И в пергаменте том, не страшась ни черта,
изумляясь удачи капризу,
я гусиным пером не спеша начертал
удалую корявую визу,
и покончив на этом с продажей души,
приподнявшись в горячей постели,
благодарно хватаюсь за яркий кувшин:
— Полетели, мой друг! Полетели!..

* * *

Я не сплю.
Я творю заклинанье.
Шевелится во мне остриё…
Ты забыла его на прощанье,
перелётное счастье моё.

Я хочу. И чего-нибудь стоит
приглушенная ярость в груди…

…В день крушения мёртвых устоев
я услышу твоё «приходи!..».
В этот первый — и стоящий года,
подчиняясь себе одному,
по священному праву свободы
я тебя у «вчера» отниму.

Я хочу!
Исчезает граница,
отменённая мной и тобой!..
Я хочу!
Серебристая спица
прошивает простор голубой!..
Я хочу тебя нежно и жадно,
неотрывно, тогда и теперь…

Под ударами сердца в парадном
растворится медлительно дверь,
мы коснемся друг друга руками
у невидимой глазом черты,
и стальная струна между нами
задрожит от короткого «ты»,
и начнет долгожданное сниться,
и утихнет в груди суховей,
и зазубренный клин растворится
в несказáнной улыбке твоей.

* * *

Ну что, моя любимая,
моя необходимая,
моя необъяснимая
жемчужинка судьбы…
Продолжим жизнь негромкую,
с подстеленной соломкою,
сырой платочек комкая:
«Ах, если б, да кабы»?

Но наше настоящее,
звенящее, щемящее —
совсем не завалящее!
Не будет этот год,
предъявленный к оплате нам,
испорчен скуки патиной.
О чем же горевати нам?
давай — наоборот!

Да будет нашей линией
девиз «долой уныние!»
И станет небо — синее,
а доля — хороша.
Природы попущением
отныне ты, отныне я —
единым обольщением
согретая душа.

* * *

Здравствуй, моя хорошая.

…Зимней луны горошина
из-под перины брошена
в темный окна проём…
Здравствуй, моя хорошая.
Снилась ты мне непрошено,
даром, что припорошена
память о нас вдвоём
мыслями отболевшими,
листьями облетевшими,
зеленью стать успевшими…
Нет, сейчас не о том…
Снилась давно не снившейся,
нежной, счастливой, сбывшейся,
вместе со мною слившейся
в коконе золотом.
Грёза, ночная вестница!..
Год и тринадцать месяцев
шли мы по этой лестнице,
лестнице без перил…

Здравствуй, моя черешенка.
Как там Мишутка-Сашенька?
Кто с поцелуем крашенки
в Пасху тебе дарил?
Все ли в порядке, милая?
Помня, решая, делая,
этой зимою белою
не устаешь ли ты?
Спишь ли, моя желанная?..

…В небе дорога санная,
крепким морозом тканная,
в тысячу две версты…

ВАРИАЦИЯ НА ТЕМУ «ПИГМАЛИОНА»

Любовное соитие.
Банальное событие,
но почему-то небесам угодное…

В его распоряжении —
Она, объект служения,
божественная глина первородная.

Как искони завещано,
он снова лепит женщину,
неутолимо лепит глину смуглую.
И форма подчиняется,
в руках его меняется:
податливая, теплая, округлая.

Он лепит благодарное
изделие гончарное,
своим ладоням слепо доверяя,
прекрасных тайн исканием,
касанием, ласканием
их контур находя и повторяя.

И с каждым повторением
святой восторг творения
пронизывает тело напряжённое,
не божье — и не зверево,
не бронзу и не дерево,
а плоть, еще в Эдеме обожжённую.

И пламя наслаждения,
повторного рождения
одним костром торжественно пылает,
венчая акт ваяния,
согласного слияния,
когда не ясно, кто кого ваяет.

* * *

Мое вдохновенье, прелестная леди!
Мои обстоятельства нынче плохи…
Для яшмовых глаз и для сердца из меди —
последние в этом сезоне стихи.

Не стоит вдаваться в причины курьёза,
но можно спросить, почему претендент
в начале зимы ударятся в грёзы
и выбрал, вообще-то, не лучший момент?

Мое искушенье, вельможная панна!
Хоть мне и не следует вам докучать,
но пауза сделалась слишком пространной,
и речка терпения стала мельчать.

От первого взгляда до нового снега
на время надеясь не как на врача,
я был бы не прав, дорогая коллега,
осадным орудием в сердце стуча,
нелепый, как кот от Уолта Диснея,
отменно галантен, приятно учтив…
Молчать-то, конечно, гораздо умнее.
Но это молчание — паллиатив.

Оно извинительно было бы в Рыбе,
наверное, в Раке, возможно, в Овне…
Им больше пристало молчать на отшибе,
но я — Скорпион, и оно не по мне.
Оно мне — как нервная злая зевота,
как душная шуба с чужого плеча!

Я хуже, чем, может быть, думает кто-то,
но лучше, чем если бы я промолчал.

ЗЕЛЁНОЕ И ЧЁРНОЕ

В пёстрых событиях, в разных предметах,
в белом поле листа
всё-таки два доминируют цвета:
зелень и чернота.

В уличном шуме и рыночном крике,
в коконе тишины, —
гибкой колючей густой ежевикой
будни заплетены.

Только у ягод в изящной корзинке —
вкус своего локтя.
Теплые губы, упругая спинка,
Катенька, Нэко-тян…*

Но неосознанно просит о ласке,
логике вопреки,
чёрная киска-зелёные глазки-острые коготки.

___________________________________
* Нэко-тян — котёнок (кит.).

ЛИТОГРАФИЯ

Как голодного окуня манит блесна,
голодранца — бобровая шуба,
так и мне, обалделому, снится весна
и твои приоткрытые губы.
И приходит в полуночном сне благодать,
обнаженная напропалую,
и краюху насущного можно отдать
за глоток твоего поцелуя.
…Оседает туман, пробивается стих,
поднимается месяц поспелый…
Вот и ветер утих, и цветов — никаких,
только чёрный и матово-белый.
Кружевные черешни, полны молоком,
осеняют уснувшую землю,
на чернёном стволе меловым лепестком
утомлённая бабочка дремлет,
и тела приминают собою траву,
стосковавшись по тёплому маю,
и сегодня во сне, как вчера наяву,
обнимаю тебя, обнимаю…
Для того и поют по садам соловьи
в белопенном черешен засилье,
чтобы женщина белые бёдра свои
распахнула, как бабочка крылья.

ОДА «К РАДОСТИ»

Мартовский полдень. И свет, и движенье,
неугомонной планеты круженье…
Весело! Шел бы и шел!
Так не положено, так не бывает…
Старую клетку душа разбивает.
Как хорошо!

Солнце на коже и свежая влага…
С этого мига и с этого шага —
зимней неволе конец!
Чувство огромной, упругой свободы!
Гонит по небу лохматую воду
ветер-юнец!

Небо просторное вымыто с мылом,
все что скучало, томилось и ныло —
снова живет по весне.
Лужи исполнены ряби и блеска,
сняты запреты, желания резки,
словно во сне…

Эта дорога — к себе, а не мимо!
Все постигаемо, все поправимо —
даже еще и теперь.
Все — наяву. Но хотя и не внове
миф во спасенье о новой любови —
все-таки верь!

ПАНЕГИРИК

Привет, мой свет, калинов цвет,
очей отрада!
Терпеть и дальше — мочи нет,
да и не надо.
И, сам себя приговорив
к расстрельной мере,
я посвящаю свой порыв
моей гетере.
В банальный день погружена,
и в шуме бальном,
легка, как важенка, она,
стройна, как пальма.
Как не попасть в опасный плен
атласной кожи,
её запястий и колен,
ресниц её же?
Ты на любовь обречена!
И думать сладко,
как восхитительна спина,
как бедра гладки!
О, это тонкое чутьё,
тепло хмельное,
ох, эти ноженьки её,
и остальное…
Сдуреть от этого всего!
Но вот досада…
Предмет желанья моего,
когда ты рядом —
себя я чувствую, как куст
чертополоха,
и не касаюсь свежих уст.
А это плохо.

ПОПЫТКА ВЗЛОМА

Зачем тебе мои стихи?
Они, конечно, могут много…

И жар весёлой чепухи,
и дар лирического слога —
весь мой слесарный инструмент,
от заголовка до кавычки,
я применяю на момент
изготовления отмычки…

…Открыть мой яшмовый ларец,
мою узорчатую дверцу…

Хоть я порой и плут, и льстец —
мои стихи идут из сердца
и не лукавят ни на ноготь.

…Через черту переступить,
твоё тепло ласкать и пить,
твои глаза губами трогать…

И нам, пожалуй, по плечу
общаться без изящных правил.
Ведь женский шёпот «я хочу…»
я не колеблясь бы поставил
с любой поэмой наравне.

Сонет ли, пышная тирада
не стоят слов: — «Иди ко мне,
побудь со мной, моя отрада…»

Зачем тебе мои стихи?..

* * *

Донны и леди! Гранды и пэры!
Аристократы — и не вполне!
То, что скажу я — лучшей из первых,
только для той, что глянулась мне.

Есть благородство солнечной крови
и непреложность права желать
в той, что пытаюсь выразить в слове,
в той, что когда-то прежде жила
капелькой ливня, греческой вазой,
красной калиной, кошкой блажной,
мавкой лесною зеленоглазой,
критской плясуньей, польской княжной.

В той, что пытаюсь выразить в ласке —
всё воплотилось нынче и здесь:
свежесть озона, магия пляски,
горечь калины, польская спесь.

Женщина-змейка, пестрая лента,
стебель упругий на быстрине…
Без предрассудков, без сантиментов,
та, что зачем-то надобна мне.

СНАЧАЛА ПОЯВЛЯЕТСЯ СТРОКА

О СТИХОСЛОЖЕНИИ

1

Сначала появляется строка…

…которая, вниманием владея,
туманно намекает на идею,
едва определимую пока.
И кто бы знал до этого момента,
что муза, залучившая клиента,
от всей души вручит кота в мешке?
Заявится восторженная нимфа —
и вертится заезженная рифма,
как вошь на гребешке…

Строка, не признающая отсрочки, —
с наивностью проклюнувшейся почки,
с томлением набухшего зерна
она и ждёт, и жаждет, и стремится —
а ты сейчас — и бездарь, и тупица.
Напрасно заунывная зурна
проигрывает бездну вариаций.
С три короба одних аллитераций —
а толку ни хрена.

Высматривая будущего знаки,
пожухлые лексические злаки
упрямо культивирует стилист.
Попробует на вкус — одна полова…
И фраза вяжет рот, и вновь ни слова
не выдавить на лист.
И он с досадой пёрышко кладет
и даме объявляет нелюбезно,
что новые попытки бесполезны,
что дело не пойдёт.

2

Но вот, когда ты музе дал отставку,
когда идёт здоровье на поправку,
когда, казалось, кризис миновал —

та самая, первичная идея
войдёт с неумолимостью злодея —
и поражает душу наповал!

Та самая, первичная строка,
блестящая, а может быть, скупая,
твои грехи мгновенно искупая,
приобретает функции курка
для напряжённой арбалетной стали.

А дальше… как любовь на карнавале,
где все и можно, и как раз пора,
где всё определённо состоится,
где утром просыпается царица
в объятьях школяра.
И кто дарит, и кто овладевает…

Слагаются, растут, отвердевают
в едином непрерывном катаклизме
рифмованного смысла острова,
и остается только удивляться,
откуда, в самом деле, могут браться
в таком небезупречном организме
такие совершенные слова!
Но удивленью — миг, а делу — время…
…Ломает корку огненное семя,
и каждый вдох — короче и плотней,
а каждый выдох — стóпами размечен,
и черпаешь из океана речи
по праву говорящего на ней.
Причудливые формы принимая,
реальный, как ведическая майя,
но лишь тебе открывшийся мираж,
отзывчивый на жадный голод крови,
изменчивый в самой своей основе,
ложится под граненый карандаш.
И мысли смелы, и слова покорны,
и гул преображающего горна
непререкаем, неостановим,
и благодарной радости избыток…

Когда бесстрастно свёртывает свиток
незримый шестикрылый серафим.

3

Уже свершён над пропастью полёт,
уже дыханью попросторней стало,
а эта совокупность материала —
ну, что же, с этих пор она живёт.
Она живёт, и жить — ее забота.

Сметаются остатки шелухи,
стираются неточные штрихи…
Заслуженно-ленивая Суббота…
И, может быть, теперь возникло что-то
с названием «стихи».

* * *

…Но бедную хижину знал я когда-то.
Н. Заболоцкий

Сограждане!.. Коллеги!.. Господа!..
Товарищи… (простите за архаику)…
Не надо слабых авторов охаивать,
послушайте, пожалуйста, сюда.
Не сведущим, как дóлжно, в языке
труднее, чем изысканным и метким.
Возьмите за основу этикет,
не торопитесь клеить этикетки!

Ночной порой, в сумбуре дел дневных, —
они под игом страсти всемогущей:
творениями их наводнены
словесности развесистые кущи,
а вкус лишь иногда ночует там…
всё так… Но уважайте чувство вчуже,
и не швыряйте камни по кустам,
намереваясь подшибить пичужек.
Оставьте им надежду на успех!

Решил неаттестованный любитель
сказать в защиту тех, кто не успел,
не вышел на достойную орбиту,
но, обретаясь в домике саманном,
мечтает сделать хижину дворцом…
В защиту наших братьев-«графоманов»
и одного, кто был моим отцом.

* * *

Эллионоре Леончик

На шапочке — капля кровавого страза,
под шапочкой — веточки тёрна.
И красная капля — от порчи и сглаза,
а прочее — милостью горней…

…И в поисках Китежа, Шамбалы, Храма,
решительно неприручима,
она обретала стигматы и шрамы
и их скобяные причины.

Какие-то — время вгоняло по шляпку,
какие-то — так занозила
ростовский воробышек, птичка-оляпка,
Стрелец, литератор, бузила…

Не следуя темам астрально-хрустальным,
(описывать звездочки — скука!)
но вооруженная бреющей сталью
открытого резкого звука
и просинью взгляда, разящей дуплетом —
она за иное в ответе: —
за то, что и ей, как немногим поэтам,
сквозь лавры и тернии светит.

ВЕРСИЯ

(Обратный сонет)

Когда захочет ушедший гений
найти дорогу из мира тени
для строф, которых не довершил,

то некий автор, живущий ныне,
наивно верит в своей гордыне,
что это — перлы его души.

Но в этот раз — он простой спирит,
(пусть это свойство дано и свыше),
пустой тростник в камышовой крыше,
и ветра прихотью он творит…

Питомец муз и певец харит —
он ловит шепот, дыханья тише,
и мысли тех, кто уже не дышит,
но кто пером его говорит.

САМОКРИТИЧНОЕ

Бесспорный принцип, аксиомы твердь:
«Ни дня без строчки!..»
Классикой наскучив
и разразившись фразою под случай,
её употребляешь ты как жердь,
чтоб тотчас наметать вокруг стожок
из вороха былинок и цветочков,
увядших слов…
А виновата ль строчка,
что долго не оправится лужок
после того, как жадно, неумело
её пытались приспособить к делу,
и, словно привидение в ночи,
ещё одно творение торчит?..

На свете много всяческих химер,
и этот стих — живой тому пример!

* * *

Наталье Борисовне Апушкиной

Придя в обжит? й и ухоженный дом,
мы знаем на опыте нашем,
каким терпеливым и долгим трудом
устроен он был и украшен…
Когда среди нас человек — то ни он,
ни мы не вольны догадаться,
какими путями из толщи времён
он смог до «сегодня» добраться,
как долго его сквозь наждачный песок
прибоем столетий таскало,
пока в кабошон превратился кусок
обломочного материала.

И Вы, отлучившись сюда до поры,
сумели родиться поэтом,
но мне бы хотелось сейчас говорить
не так, и не только об этом.

Однако стараться — не значит суметь…
А хочется капельки чуда!

И пусть прозвучит благородная медь,
не ставшая словом покуда,
из мира, где нет суетливой молвы
и нет равнодушия пыли —
из каждого сердца, которое Вы
услышали или любили,
где нашу удачу считают своей,
где нашу печаль унимают,
и в самой бездарной из наших ролей
всегда до конца принимают…

Там знают — и рады тому горячо,
что вечное дело поэта —
с тобою делиться летучим лучом
душой преломлённого света,
строфой, отыскавшей тебя неспроста,
посредством которой узнал ты,
что можно в узоре Творения стать
кусочком божественной смальты.

PRESTO

Братьям и сёстрам по цеху

Не дождаться за нас тоста
на банкетах в пивных трестах,
но приличного мы роста,
и на форуме нам место!

Не хотелось бы нам хвастать,
а таланта у нас — вдосталь.
Мы могучая, блин, каста!
и расти нам годов дó ста.

Пусть в кармане у нас пусто, —
да на курсе у нас чисто.
Мы не ждём для себя бюстов,
и не слушаем мы свиста.

Из особого мы теста,
но лисицам не съесть — баста!
Мы — в основе, а не «вместо»,
хоть повыше — и дрянь часто.

А шедевры лепить — просто.
Надо лишь замесить густо.
Ибо нет на стихи ГОСТа,
как на авторов — нет дуста!

О САМОАНАЛИЗЕ

(реплика в пространство)

Психолог тот, и тонкий автор — тот,
кто в образе героя ли, страдальца —
но так себя на блюде подаёт,
что все гурмэ облизывают пальцы…
Но я не интересен для себя,
(хотя и не люблю об этом — всуе).
Меня снаружи будни теребят,
поэтому вовне и адресуюсь.
К тому же мне никак не по плечу
самоанализ и другие «авто»…

И пусть давно указано врачу,
(который в нашем случае и автор),
чтоб исцелился сам, а не дерзал
лечить других, и непременно — чохом, —
но всем рекомендую Кинозал,
способный демонстрировать эпоху, —
не эндоскопы. Любопытства ген
определяет внешние запросы.

…Я не люблю клистиры и пурген,
как средство провокации поносов,
хоть и вербальных.
Тяжек дух складской
любвей зачахших, чувственных проекций,
фатальных фраз… Всё это мне на кой?
Я просто не дорос до интроспекций,
рефлексии, нудизма, (повторюсь!)
до самоедства с луковой подливой,
до ливера, распахнутого в Русь!..
Пускай другой в манере прихотливой
себя в себе опишет до кости.
А мы не станем. Мы побережёмся.

Прошу принять, как тезис, этот стих
а не как проявление пижонства.

Август 2004

* * *

«Осенний крик ястреба»
И. Бродский

1

…Наряду с другими — и нашего брата-
поэта смущающий странностью голоса —
он когда-то был persona non grata,
но, возможно, был и посланцем Логоса.
Из статьи о нём, для многих — кумира,
(написанной до того, как его похоронят):
«Противостояние человека жёсткому миру
осмыслено в духе романтической иронии».
Уникальность этого эстетического факта
обусловлена неповторимостью автора.
Уберём же предвзятости катаракту
и оценим факт из ближайшего «завтра».
…Он звучит, привычному вопреки,
игнорируя нормы во многих случаях,
и порезаться можно на сколе строки,
и висят абордажные рифмы-крючья.
Он внедряется в память — и раной саднит,
он какой-то жестокий секрет постиг!..
…оставаясь при этом только одним
из бесчисленных срезов реальности.

2

…Далеко от Нью-Йорка и Сан-Диего,
и от прерий, затканных ковылём,
где в избытке снега — но только снега,
где скребёт о мели паковый лёд,
где и летом не щедро солнце к природе,
а зимой — лишь складчатые миражи —
…иногда отрешённым сознанием бродит
тот, который с бродяжьей фамилией жил;
той же нации, но не из тех людей,
что опять покупают в Намибии копи:
препаратор фразы, поэт-иудей,
безразличный к попыткам офсетных копий
со стилистики нобелевского лауреата,
равнодушный к всемирному «гран-мерси»…

…Голубой бриллиант в девятьсот каратов
на канадском чёрном небе висит.
Льётся чёрная тьма из Большого Ковша,
сыплет с Млечной Тропы молоко сухое
в эту тьму, где неровно мерцает душа,
не нашедшая в жизни себе покоя.
И молчания песня — как долгий вой
над волнистым пространством сухого снега,
под луной, ледяным бессмертьем больной…
И алмазный шип — безумная Вега
умножается в блеске сионских звёзд
(в мириадах кристаллов, готовых вспыхнуть).

Длятся тени, упавшие в полный рост,
длятся скалы, лиственницы и пихты,
из прорехи времени выпавший цент, —
длится миг между «будет» и «только что спето»,
и почти не заметен рáшен-акцент
у равнин, облитых алмазным светом,
но отсюда ближе к цепóчке дюн…

…Там такой же снег с таким же альбедо,
там он был — и был беззащитно-юн,
там живет не забытая им обида —
только память,
без доли телесного брутто —
неостывшим, давним, усталым горем…

…Ястребиный пух из Коннектикута
порошит из туч над Балтийским морем.

Август 2004



Тексты автора


Реклама на сайте

Система Orphus
Все тексты сайта опубликованы в авторской редакции.
В случае обнаружения каких-либо опечаток, ошибок или неточностей, просьба написать автору текста или обратиться к администратору сайта.