Я ВСЕХ ВАС БЕЗУМНО ЛЮБЛЮ

* * *

После спектакля банкет в ресторане «Баку».

Я в числе приглашённых, несмотря на то, что в театре в это время не работаю.

Небольшими группами обладатели приглашений на банкет вальяжно двигаются к ресторану.

Я задерживаюсь во дворе театра в надежде дождаться, когда выйдет она.

Уже выходят во двор японские актёры, монтировщики.

— Ты идёшь? — спрашивают у меня наши актёры.

— Да-да, конечно.

— Так пошли. Наши уже все там. Здесь никого нет.

Не объяснять же!

— Пошли, пошли… — подгоняют меня.

Группа японцев тоже направляется к ресторану.

Мы идём за ними.

Наблюдаю за оживлённым разговором двух пожилых японцев. Кажется, они о чём-то спорят.

Прервав спор, один из них останавливается, достаёт блокнот, что-то записывает. Второй замолкает в терпеливом ожидании. Первый пишет довольно долго. Второй ждёт.

Мы обгоняем их.

Вижу, как сопровождающий переводчик, идущий с первой группой, тревожно смотрит по сторонам — ищет отставших. Увидев их, возвращается, но не подгоняет, а, остановившись рядом, тоже терпеливо ждёт.

Наконец, запись окончена, спор продолжается. Переводчик почтительно говорит им несколько фраз, указывая вперёд. Они поспешно идут, догоняют нас.

— А что это они всё пишут, прямо на ходу? Уже не первый раз замечаю… — спрашиваю у переводчика.

— А у них так принято, — добродушно объясняет он. — Если увидел что-то интересное или в разговоре услышал что-то новое, или просто любопытная мысль в голову пришла — они обязательно должны записать. Так приучены. Складывалось веками. Любую информацию должны сохранить. Для себя, для потомков. Потому и техника у них такая, и прогресс…

— Интересно…

— У них очень много интересного.

* * *

Мы приходим в ресторан. Рассаживаемся за столиками. Японцы отдельно, наши отдельно.

Начинается банкет.

Тосты, речи, разговоры, музыка…

Я не заметил, когда она пришла. Увидел её за столиком в другом конце зала.

А, собственно, чего я жду? О чём думаю, на что рассчитываю? Глупец!..

Уже начались танцы. Кто-то полез на сцену с твёрдым намерением исполнить для японцев нашу русскую песню. Поёт одну песню, другую. Зал подхватывает «Катюшу». Японцы тоже пытаются подпевать.

Сидящих за столиками стало гораздо меньше: кто-то пошёл танцевать, кто-то покурить, кто-то подсел к другому столику.

А может быть, подойти, пригласить её на танец?

Зачем?

Я остаюсь сидеть за столиком. Рассеянно слушаю разговор двух актрис о приготовлении золотого крыжовенного варенья.

…Когда ж и где, в какой пустыне,

Вы не оставили следов…

Почему-то всплыли в памяти строки из Онегина.

Я поворачиваю голову, и вижу…

Она!.. Она идёт через зал… Она смотрит на меня… Она подходит ко мне, смотрит мне в глаза и улыбается.

Я поднимаюсь.

Мы стоим, смотрим друг на друга. Кажется, я тоже улыбаюсь. Сколько мы так стоим, я не знаю.

— Please, — начинаю я что-то соображать и предлагаю ей сесть на стоящий рядом свободный стул.

Мы садимся, продолжаем молча смотреть друг на друга, улыбаться.

Я беру бутылку шампанского, наливаю бокал, предлагаю ей.

— No, — отказывается она.

— Do you speak English?

— No.

— Я тоже: «No».

Оркестр заиграл что-то в ритме вальса.

— Please… — я приглашаю её танцевать, беру за руку.

Когда-то я неплохо танцевал. В театральном училище имел пять по танцу. Кажется, получается не очень хорошо — всё забыл, разучился, но она довольна, улыбается.

Мы возвращаемся к нашему столику, садимся. Я поднимаю рюмку, она бокал, чокаемся. Она делает глоток, ставит бокал. Я предлагаю закуску, фрукты — отказывается.

— Сигэ-сан… — начинаю я.

Кажется, у них принято такое обращение. А может быть, так обращаются только к мужчинам. Чёрт его знает!

— Сигэ-сан… I… to you… know… Me know to you…

Как же это правильно сказать?! Я хочу объяснить ей: я тебя знаю.

Она пожимает плечами, — не понимает.

Я в отчаянии.

Она поднимает ладонь, прикладывает к своей груди, потом указывает на меня и складывает две ладони вместе.

— Yes!.. Yes!.. — почти кричу я. — Да, я тоже тебя знаю! Тысяча девятьсот семьдесят восьмой год… One, nine, seven, eight… year…

Не понимает.

Хотя, впрочем, какая разница, в каком году она мне снилась. А интересно, когда же ей снился я?

А может быть, это было вовсе не во сне, а наяву? В другой жизни, на другой планете, в космосе… Но это было! Мы оба знаем об этом, помним.

До конца банкета мы остаёмся вместе. Разговор невозможен. Но можно просто смотреть друг на друга, улыбаться и чувствовать.

Что чувствовать?

Чёрт его знает! Описать невозможно.

Япона мать!..

* * *

Мы прощаемся на ступеньках у входа в ресторан. Здесь же стоит автобус, увозящий японцев в гостиницу. Утром они улетают в Москву, а оттуда в свою далёкую загадочную Японию.

Мы окружены толпой. Многие за время банкета успели познакомиться, подружиться — прощаются.

Я целую ей руку.

Они уже садятся в автобус.

Она тоже подходит к двери…

Я не выдерживаю, подбегаю, обнимаю её и, под радостные возгласы толпы, целую её в щёку. Кто-то шутит, кто-то хлопает в ладоши. Все довольны, смеются.

Она машет мне из окошка автобуса. Я складываю ладони на уровне груди и кланяюсь, как мне кажется, по-японски.

Они уезжают.

Но она ещё не знает самого главного.

Самое главное знаю я.

Я знал об этом ещё до того, как увидел её на сцене, ещё до того, как вспомнил о своих снах.

Мне нужно было полететь в Москву, забрать на каникулы своего девятилетнего сына, с которым мы не виделись девять месяцев — целый учебный год. Чтобы сэкономить, я договорился о том, что буду сопровождать японскую труппу до Москвы. Самолет заводской, полувоенный. Сына подвезут к проходной военного Чкаловского аэродрома, я заберу его и этим же самолётом мы вернёмся назад.

Я знаю, что утром мы встретимся опять. Впереди у нас ещё почти два часа полёта.