Я ВСЕХ ВАС БЕЗУМНО ЛЮБЛЮ

По понедельникам Правление собирается. Дела за неделю обсудить, вопросы накопившиеся порешать, на следующую неделю план стратегический выработать.

А какие дела?

Дел никаких, работы тоже никакой. Обсуждать нечего.

Вопросы какие?

Вопрос один, тот же самый — заказы. Те, настоящие, хорошие заказы, от которых авоська. А откуда они? И решать, получается, нечего.

А план какой?

Долги получить и, опять же, заказы.

«Они сидели день и ночь, и снова день и…»

Ну, ещё политические вопросы обсудить можно. Какой там закон Государственная Дума приняла и чем этот закон художникам грозить может. Даже резолюцию по этому вопросу принять можно, проголосовать, как положено, записать в протокол, что не согласны художники, большинством голосов протестуют. Самим же эту резолюцию потом вслух зачитать и друг друга поздравить.

А что с пенсиями будет?

Тоже вопрос важный, потому как практически всех касается. Недавно принятым, молодым членам Союза, кому пятьдесят шесть лет, кому пятьдесят девять — мальчишки.

Фильмы, конечно, последние, телепередачи, иногда статьи газетные, тоже можно обсудить.

Вот как будто уже и при деле, не зря собрались.

А если вдруг кому повезло — картинку купили, то и по рюмашке можно. Это, правда, теперь редко случается, но если уж началось, то рюмашкой не кончится, обязательно продолжение будет. Или здесь же, или у кого-то в мастерской. Ну, не приучены мы иначе, не иностранцы же мы какие-нибудь дикие, не зулусы. У нас всё, как полагается.

Или ещё вопрос. Но этот вопрос не обсуждается. Это каждый в себе носит.

Почему у нас, если вдруг осветила человека искра божья, если дан ему талант, так обязательно пьёт он горькую? И чем больше эта искра его коснулась, тем крепче он закладывает. Конечно, можно найти тому объяснение: слишком долго нельзя было у нас выделяться, быть не таким, как все.

Примеры?

Пожалуйста.

Вот Слава Ушенин на Правление пожаловал, Вячеслав Николаевич. Его в Правление уже не выбирают. А был и членом Правления, и, как многие, какое-то время начальником. Да он и не страдает оттого, что не в Правлении. Чего заседать, когда всё равно толку никакого, делить нечего? Просто так зайти, с мужиками повидаться, поговорить — это можно, а чего ещё? Ну, может, новости какие есть, может, ещё конкурс какой или работёнка.

Ему деньги, как всегда, срочно нужны: газ в мастерской отрезали, зимой электроплиткой обогревается. Да грозились и свет отрезать, что-то не так установлено или оформлено, — не положено ему свет в мастерской иметь. А он и живёт в мастерской, и идти ему больше некуда.

Друзья приходят, любители, поклонники таланта. Все видят, понимают, признают — талант. Знают, что у этого таланта на сегодняшний день только мастерская эта и есть; без газа, без воды, без элементарных условий. Ну, ещё краски, холсты и, конечно, руки с головой. Знают, — могут эти руки, голова эта, создать нечто, что, может быть, и цены не имеет, а толку-то? Чем поможешь? Разве что слово доброе сказать.

Бывает, конечно, купят у него картину и заплатят неплохо, да только… Как не отметить? Как не дать душе развернуться, отдышаться? А на газ опять ничего не остаётся. Так, на хлеб только, ну, может, ещё на картошку хватит. А к картошке рыбки он и сам поймает — любитель, да и клюёт у него, и ловится, и уха на славу получается.

Но работу ему давать нельзя, даже если она появится. Вернее, работу-то можно, но аванс — ни в коем случае. Не будет тогда работы, тем более, если сроки оговорены. Разве что, когда от аванса ничего не останется, придёт, чтоб остаток получить и кое-как поскорее доделает. Оно и понятно — болеет человек. Ему бы полечиться, о чём ещё думать можно.

Но бывало и завязывал. Не от желания, от безденежья. Грустный тогда, злой, ворчливый. А как тут не будешь ворчливым без газа, без условий, без денег?

А вот братья Лазебные — они «член Правления» (один член). У них и инициалы одинаковые, и бороды, и похожи друг на друга, как близнецы. Кто редко встречает — отличить не может. А у них разница в возрасте восемь лет. Они уезжают часто, потому и «один член», чтобы один другого всегда заменить мог и прогулов не было. Уезжают на Родину, на Кубань.

Есть такая станица Кугоевка, река Ея там протекает. Места красивейшие. Они родом оттуда. Как «несчастье» пришло, а с ним и безденежье, стали они уезжать часто, сельским хозяйством там, в станице, заниматься, столярить. А что делать? Семьи-то кормить надо. И душа тоже просит иногда. Но это у них периодами, и не обязательно вместе, можно по очереди. Правда, если уж масть пошла, потом долго вспоминать приходится, что, как было. И выходить тяжело. А выход один — работа. Но уж если работу сделают, — посмотришь иногда, аж дух захватывает. Какие пейзажи!.. Вот она Русь, Кубань родная, или горы, или степи, или речка в камышах, или ночь лунная… Ах!.. А натюрморты какие!.. Без души так понять, прочувствовать, да ещё и сделать всё это — невозможно. А душе отдых нужен… Как без этого?

Но и обратное подтверждение той же теории имеется: если не пьёт человек, не творит глупостей, не страдает ещё какими особыми слабостями, значит, не жди от него ни взлёта душевного, ни мысли новой, интересной, ни таланта. И такой же он правильный, и такой же вроде бы положительный, и говорит убеждённо, и выполняет всё точно, и руку при голосовании первым поднимает, и абзацы целые из газет цитирует, а толку от него, как, извините за выражение, от того, что в бюджете. Даже ещё меньше. То хоть к слову помянуть можно, мысль высказать, а тут — ничего.

Вот Гриша на Правлении сидит, Каплун Григорий Фёдорович. Этот не опаздывает, не пьёт, не курит, матом не ругается.

Понятно читателю?

И умеет он всё, и знает много, и картинку пропишет так, что не подкопаешься, а смотришь — пусто. Даже срисует у кого-нибудь, у Айвазовского или Левитана, и срисует почти один к одному, тютелька в тютельку, об авторстве слово сказать стыдно, а всё равно — пусто, ноль.

Говорят, у него самое академическое художественное образование. А, поди ж ты, столько лет рвался в члены Союза — не принимали. Приняли только вот-вот, после «несчастья», когда уже и кормушка закрылась, и принимать стали всех желающих. Ему до пенсии три года осталось, а он, наконец-то, в молодые члены Союза попал. Только разогнался: ну, теперь уж мы льготами попользуемся, теперь уж мы и сами поруководим, теперь уж мы отыграемся, — ан-нет, кончилось, опоздали, батенька.

Но всё равно отыграться хочется. И на Правлении он первый, и без Правления чуть ли не через день забегает, посмотреть, понюхать. И студией он руководит — хоть какая-то власть. Наверное, чему-то и научить может, сам-то многое умеет. Да только и ученики у него походят, походят, смотришь, в другую студию ушли. А все остальные художники у него, конечно, алкаши беспросветные, бездарности полуграмотные и халтурщики.

— Григорий Фёдорович, да что ж вы так, ну разве так можно?..

Однажды признался:

— Понимаете, у меня ж язва. Когда не беспокоит, нормально себя чувствую, как будто и человеком становлюсь. А как болеть начинает — сам себе не рад.

Тоже человека понять можно — страдает. И пить ему нельзя, и курить нельзя, и много ещё чего нельзя, а сколько лет много чего не позволяли. Теперь позволили, да поздно, не отвыкнешь, не мальчик. Так и мается человек, и сам себе не рад, а сделать с собой уже ничего не может. А если ничего нельзя — какое ж творчество? Вот и остаётся…