(Сочинения в 2-х частях)
Спектакль заканчивается.
— Дороговато исходящий реквизит обходится, — шучу я, когда мы выходим из зала.
— Да пришлось повоевать, — серьёзно отвечает он. — Надо же хоть чем-то закрывать актрису. Предлагали бутафорскую чашку сделать, чтоб не разбивалась, так ведь тогда весь смысл теряется, без этого и спектакль играть не стоит. Ну, ты подожди минут десять, я за кулисы схожу. Надо ребятам разгон сделать. Я ведь в сторонке сидел, они не заметили, думали, что меня в зале нет, вот и халтурили кое-где.
— Так я, наверное, поеду.
— Куда это, на ночь глядя? Останешься у меня. Завтра утром поедешь.
Я с радостью соглашаюсь.
На улице по-прежнему льёт холодный дождь, зябко и противно.
Проехав несколько остановок на троллейбусе, мы приходим в общежитие.
Обычное студенческое общежитие с общей кухней, с душем и удобствами на этаже, в общем коридоре. Маленькая, тесная комнатёнка, в которой впритык стоят старый платяной шкаф, такой же старый маленький холодильник, на котором кастрюли, тарелки, хлебница; небольшой письменный стол и чуть ли не антикварная кровать с железной сеткой. На столе, на шкафу, и даже на полу, стопки книг. У окна, между кроватью и столом, втиснут маленький мольберт, на нём холст с недописанным пейзажем. Здесь же краски, кисти. У мольберта несколько подрамников с холстами. Из-за холодильника, из-под кровати тоже выглядывают подрамники.
— Вот занялся на старости лет, — как будто оправдываясь, говорит он, указывая на мольберт. — Ну, ты располагайся, я пойду ужин приготовлю.
— Может, помочь?
— Нет, не стоит. Посмотри пока журналы, книги.
— А холсты можно посмотреть?
— Конечно.
Он повязывает на себя старенький ситцевый передник, берёт посуду, какие-то продукты и уходит.
Я перебираю холсты, рассматриваю натюрморты, пейзажи.
Оказывается, он неплохой художник, даже очень неплохой. По крайней мере, уж совсем не дилетант. Похоже, нет такой области искусства, в которой он не разбирался бы профессионально, не мог, не умел что-то в ней сделать, создать.
Я знаю, что у него есть великолепные лирические стихи, трогательные, эмоциональные эссе. О театральных заслугах и говорить нечего. А теперь вот ещё и живопись. И какая живопись! Светлая, чистая, как будто сотворил её не умудрённый опытом заслуженный деятель искусств, а романтический юноша, полный надежд и мечтаний. И совсем уж никак не вяжутся эти полотна с убогой, неуютной комнатёнкой студенческого общежития.
Да уж!.. Нелегко, наверное, вот так, на исходе пятого десятка, оказаться одному в чужом городе, в студенческом общежитии. Правда, есть любимая работа, есть хорошие спектакли, есть уважение, есть почётное звание, есть книги, есть мольберт, но всё-таки, всё-таки…
Возникает самолюбивая, тщеславная мысль: нет уж, такие условия не для меня, в его возрасте у меня так не будет, у меня так не должно быть. Впрочем, издревле на Руси говорилось: от тюрьмы, да от сумы… Не дай-то бог…
Он приносит скворчащую сковородку — жареная картошка с колбасой, — освобождает угол стола, расстилает салфетку, расставляет тарелки, достает из холодильника винегрет из «Кулинарии».
Мы садимся ужинать.
Я рассказываю ему о новостях в Таганроге, о том, как живёт сегодня театр, он…
Он много говорит. Он любит поговорить. Он всегда много и интересно рассказывает. Он великолепный рассказчик. Увлекаясь, он может перескакивать с одной темы на другую, на третью, на четвёртую, но в итоге всё равно вернётся к первоначальной и логично завершит её.
Ах, как я мечтал когда-то поработать у него в спектакле! Ах, как мне понятно всё, о чём он говорит и чего хочет! Вот уж где воистину был бы справедлив закон о том, что актёр должен раствориться в режиссёре, стать инструментом в его руках, полностью ему довериться. Впрочем, почему мечтал? Почему в прошедшем времени? Я и сейчас с огромным удовольствием сыграл бы любую роль в его спектакле.
Я говорю ему об этом. Он благодарит меня. Конечно, ему это приятно.
— Ну, не знаю… Приезжай, поговори с главным. Молодые мужики, конечно, нужны. Может, и получится.
— Спасибо. Я подумаю.
Я вру. Конечно, я не буду об этом думать. Да, я очень хотел бы поработать с ним, но переезжать в другой город, в другой театр — это не для меня. По крайней мере, сейчас. В Таганроге у меня жена, маленький ребёнок и мамина квартира. А здесь? В лучшем случае будет такая же комната в этой же общаге. Нет, как говорится, уж лучше вы к нам.
— Но в этом вопросе я не помощник, — продолжает он.
— Не сложились отношения с главным?
— Да как тебе сказать?.. Иногда мне кажется, что я уже ничего не понимаю. Мы с ним почти ровесники, оба уже почти пенсионеры. Он прекрасно знает, что я ему не конкурент, что я не рвусь в главные, не стремлюсь занять его место. Я прекрасно понимаю, что уже никогда не буду главным режиссёром — поздно. Но как только у меня на репетициях возникает нормальная творческая атмосфера, он начинает нервничать, плести какие-то мелкие интриги, забирать актёров в другие спектакли.
— Может, просто режиссёрская ревность? Вас же, небось, все актёры, и особенно актрисы, обожают.
— Ну, не без того, конечно. А как же иначе? Ведь они должны мне верить. Пытался разговаривать с ним на эту тему, — бесполезно… Я вспоминаю, как мы в Таганроге работали с Сергеем Сергеевичем Лавровым. Он столько лет до меня был главным, его уважали, любили, а потом он прекрасно работал актёром в моих спектаклях.
— Ну, тогда другое время было…
А факт довольно примечательный. Прежний главный режиссёр Таганрогского театра Сергей Сергеевич Лавров после приезда Владимира Станиславовича Цесляка никуда не уехал, не ушёл из театра, а остался очередным режиссёром-постановщиком. В практике театра редкий случай. Ведь сама профессия, а тем более должность главного режиссёра, предполагает бесспорное лидерство, создание группы единомышленников, а проще говоря, своих актёров, которые ближе, понятнее именно тебе, которые просто больше тебе нравятся. А присутствие в коллективе предыдущего лидера, имевшего, естественно, своих актёров, свои симпатии, уже создаёт конфликтную ситуацию и чаще всего разделяет труппу на два лагеря. Два медведя, как известно, в одной берлоге не уживаются. Но этого не произошло. Более того, оба они — и С.С. Лавров, и В.С. Цесляк, были прекрасными актёрами, и с успехом играли друг у друга в спектаклях.
Почему так случилось? Может быть, просто уровень культуры этих людей, их театральная и человеческая этика, не позволяли им вести себя иначе? Ведь главным для них оставался театр, а не собственное положение в нём. Главным оставался знаменитый принцип К.С. Станиславского: «Люби искусство в себе, а не себя в искусстве».
Мы закончили ужин. В комнате появилась раскладушка, взятая напрокат у соседей. Долго спорили, кому спать на кровати, а кому ютиться на раскладушке. В этом споре я одержал победу, и улёгся на раскладушке. Но мы ещё очень долго не спали.
За окном завывал ветер, швыряя в окно целыми гроздьями холодные капли дождя, которые рассыпались по стеклу неритмичной барабанной дробью. Мы лежали в тёмной комнате и разговаривали.
— Помнишь, как у Солоухина в «Приговоре» о пузырьках во время дождя?
— Помню.
Я не вру, я действительно помню. Когда-то давно, в каком-то разговоре, он упомянул эту повесть Владимира Солоухина. Я не поленился, тогда же разыскал её в библиотеке и прочёл. Человеческая жизнь там сравнивается с пузырём на поверхности лужи во время дождя. Падает капля и образуется пузырь, который какое-то время держится, иногда даже двигается, но вскоре, или от удара следующей капли, или оттого, что долее не в силах удерживать внутри себя воздух, оболочка его лопается и всё содержимое сливается с окружающей атмосферой. Сама же оболочка, как и наше бренное тело, опускается вниз, в ту же лужу, смешивается там с общей массой, чтобы вновь подняться от очередной капли уже в новом качестве. А смысл всей жизни человека в том и состоит, что суть его, внутреннее его содержание, остаётся в общей атмосфере и дополняет её тем, что нес в себе человек.
— Вот и мне уже пора о душе подумать, — продолжает он. — Спектакли ведь никогда не остаются, они очень быстро умирают, ничего не оставляя после себя. Лишь изредка их помнят, да и то очень недолго. Может, потому я за кисти и взялся. Хоть это останется…
Я слушаю его, а сам думаю о том, что несправедливо всё-таки судьба иногда поступает с нами. Вот когда-то где-то упомянул он в каком-то разговоре об этой повести Солоухина, и я не поленился, нашёл её, прочёл, потому что знал: уж если он о ней говорит, значит, обязательно будет в этой повести что-то интересное для меня, необходимое, новое и важное. А с другими режиссёрами?.. Немало уже повидал я их на своём, пусть ещё недолгом, актёрском веку, а почти всё, о чём они говорили, либо уже известно мне, либо неинтересно, либо совершенно не нужно. Не верю я им, не доверяю так, как ему. А может, действительно, бросить всё, поменять театр, поработать с ним? Уж, наверное, не обидит, без работы не оставит. Уж, наверное, на приличные роли в его спектаклях можно рассчитывать. Хотя не помню я, чтобы в его спектаклях даже маленькие роли были неинтересными, не проработанными, не выстроенными. Может, всё-таки рискнуть, пока он ещё в силе, пока он ещё здесь? А то ведь… Вот уже и о душе подумывает. И не зря, наверное. Я-то знаю, что уже несколько лет мучает его язва желудка, и с каждым годом всё сильнее и сильнее. А он в студенческой общаге живёт, сам себе готовит, чаще всухомятку перебивается. Это при язве-то! Правда, ему до пенсии всего ничего осталось. И не собирается он здесь оставаться, всё в Москву свою рвётся. А что ему там, в Москве этой, делать? На печи лежать? Так он не сможет. Но и здесь не останется. Уедет он, а мне что тогда делать? Оставаться одному в чужом театре, в этой обшарпанной общаге? Нет уж, это не для меня. От добра, как говорится, добра не ищут…
Для отправки комментария вам необходимо авторизоваться.
© 2011 Ростовское региональное отделение Союза российских писателей
Все права защищены. Использование опубликованных текстов возможно только с разрешения авторов.
Создание сайта: А. Смирнов, М. Шестакова, рисунки Е. Терещенко
Все тексты сайта опубликованы в авторской редакции.
В случае обнаружения каких-либо опечаток, ошибок или неточностей, просьба написать автору текста или обратиться к администратору сайта.
Комментарии — 0