Я ВСЕХ ВАС БЕЗУМНО ЛЮБЛЮ

* * *

Впервые на сельские гастроли я попал с Кинешемским театром, в который меня «сослали» по распределению после окончания театрального училища. И гастроли эти тянулись всё лето, целых три месяца. На большие гастроли репертуара у театра не набралось, пришлось всё лето колесить по Ивановской области, по самой глубинке центральной России.

Вообще Кинешемский театр, и тот факт, что у театра не набралось репертуара для проведения нормальных гастролей, заслуживает особого внимания, может быть, целой главы, но пока речь только о сельских гастролях.

Ещё перед отъездом старшие товарищи посоветовали:

— Ты в бухгалтерии заявление оставь, чтобы зарплату тебе эти месяцы не выплачивали.

— Как это?

— Покупать там всё равно нечего. Целее будут. Когда вернёшься, всё сразу с отпускными получишь. А прожить там и на суточные можно да на «подножных кормах».

И действительно, на 3 руб. 50 коп. в день вполне можно было прожить. Плюс грибы, лесные ягоды и картошка с колхозного поля.

Картошку на всю ораву, в основном, монтировщики добывали во время вечернего спектакля. Декорацию поставят и, чуть смеркаться начнёт, в поле. Актёры между сказкой и вечерним спектаклем — в лес по грибы. А ночью в гостинице, как только артисты возвращаются, сразу везде свет вырубается, пробки перегрузку не выдерживают. Почти в каждом номере электроплитка греется, картошка с грибами жарится. Иногда, чтобы пробки не вырубало, между собой договаривались, кто за кем жарить будет. А суточные на хлеб, да на винцо, истратить можно. Вот тебе и королевский ужин.

Довелось рассмотреть на тех гастролях Россию-матушку, почувствовать, попытаться понять жизнь её нелёгкую. Да только, действительно, умом понять всё это невозможно. Но и утверждение поэта, что «в Россию можно только верить», тоже с действительностью не совсем вяжется. Если во всё увиденное поверить, так и с ума сойти можно.

Выездной спектакль в одну из самых глухих деревушек.

Разухабистая, узкая грунтовка через вековой лес на границе Ивановской и Владимирской областей. Именно в таком лесу, а может, именно в этом, промышлял когда-то Соловей-разбойник. Оно и понятно. Окажись на пути лихие люди, не свернуть, не убежать, хоть кричи, хоть плачь. Говорят, до сих пор водятся здесь волки, медведи. О мелкой дичи и говорить нечего.

Автобус, надсадно урча, переваливается с колдобины на колдобину. Там лужа на дороге, глубины неведомой, там коренья голые, сказочные, колею распирают, там дерево вековое стволом необъятным над дорогой нависло, вот-вот рухнет.

Впереди речушка лесная тихая. Через неё мостик бревенчатый. Даже не мостик, просто несколько брёвен с одного берега на другой переброшены. Сверху брёвна слегка топором обтёсаны, снизу — кругляком.

На всякий случай вышли из автобуса. Покачиваясь, медленно переезжает он на другой берег. Брёвна под ним прогибаются, поскрипывают. Того и гляди, хрустнет балясина, угодит автобус в бездну. Что делать будем? Страшно.

Переправился автобус. Слава богу, обошлось. Теперь сами пешочком. Внизу вода тёмная, страшная, небо отражает. Глубоко, наверное.

Как же назад, среди ночи, переправляться здесь будем? Ещё страшнее. Лучше и не думать.

Опять с колдобины на колдобину. Дорога узкая. Не дай бог, навстречу автобус или грузовик ехать будет. Ни разминуться, ни объехать. Но говорили, что рейсового сообщения с этой деревушкой нет. Не ходят туда ни такси, ни автобусы. Поезда и самолёты, небось, в этой деревушке чудо неведомое. На самой подробной карте не отмечена она ни кружочком, ни точечкой. Нет её на этой планете, а мы туда едем.

Говорят, раз или два в неделю грузовик в эту деревушку ходит, привозит сырье, продукты и готовую продукцию забирает. Цех ткацкой фабрики там находится. Придумали же у чёрта на куличках цех построить.

По такой дороге и двадцать километров вечностью покажутся, все кишки растрясёшь, а тут все восемьдесят обещали.

Выехали за три с половиной часа до спектакля, а может, и ещё раньше выезжать надо было. С такими-то темпами…

Не подремлешь в дороге, не почитаешь. Трясись, да по сторонам смотри. А куда смотреть-то? Со всех сторон лес глухой. Вот и развлекайся.

Быстро сказка сказывается, да не скоро дело делается. Измучились, умаялись, но, в конце концов, добрались.

А где ж деревня-то?!

На берегу тихой лесной речки большая поляна. Стоит на поляне с десяток бревенчатых избушек. Одна из них побольше. Это и есть клуб. На двери замок амбарный, огромный замок. Полпуда точно весить будет.

Чуть поодаль ещё одна изба, такая же бревенчатая, только чуть пошире и длинная. Это и есть цех ткацкой фабрики. Это и есть знаменитое ивановское ткацкое производство. Ворота бревенчатые на всю ширину избы. Наверное, чтоб грузовик заехать мог. В воротах дверь, тоже закрытая, но замка не видно.

Остальные дома по поляне разбросаны, не дома — избушки перекошенные, из старых, почерневших брёвен, крыши непонятно чем покрыты, то ли камышом, то ли ветками, то ли просто кровля вековым мхом поросла.

Все, кто в этой деревушке живёт, в этом цеху и работают. Больше-то, кроме леса, деваться некуда.

Остановились посреди поляны.

Куда идти, кого спрашивать?

Стоим, ждём. А вокруг никого не видно, ни одного человека. Пустая деревня, мёртвая.

Наконец, откуда ни возьмись, бежит мужичонка. Сам маленький, лицо на печёное яблоко похоже. Костюм на нём мятый. На пиджаке заплата, на брюках коленки вздутые, но при галстуке — значит, начальство, то ли начальник цеха, то ли деревенский староста.

Руку в карман запустил, достал связку ключей. Ключи диковинные, кованые, большие. Открыл замок на двери клуба, дверь распахнул, лишь потом к автобусу направился, гостей дорогих встречать. Остановился метра за три до автобуса, словно ближе подойти боится, руки по швам вытянул, смотрит на автобус, улыбается и ждёт. А чего ждёт, непонятно. Может, пока мы из автобуса выходить начнём?

Начали выходить.

Он с места не сдвинулся, так же стоит, руки по швам, рассматривает приезжих, и улыбка на лице застыла. Неживая улыбка, мёртвая.

— Здравствуйте, — говорят ему.

А он — ни гу-гу.

Молча кивает, моргает часто и улыбку держит.

Ни «здравствуйте» в ответ, ни «пожалуйте», ни «как добрались?».

Может, глухонемой?

Спросили у него что-то, кажется, как деревня называется, в смысле, туда ли мы приехали.

Глаза к небу поднял, задумался, потом кашлянул в кулачок и хриплым голосом ответил:

— Ага!..

Значит, не глухонемой.

Зашли в клуб. Сыростью, кислятиной пахнет.

Оказывается, здесь не только клуб, а и магазин, и библиотека, и общественная столовая.

Из небольшого тамбура две двери. Одна заперта, такой же полупудовый амбарный замок висит. Прямо на двери зелёной краской намалёвано: «МАГАЗИ». Для буквы «Н» места не хватило.

Напротив ещё одна дверь, перекошенная, приоткрытая. Видно, до конца не закрывается, потому и не заперта. На двери той же зелёной краской в две строки, с двумя буквами «И»: «БИБЛИ—ИОТЕКА».

Заглянули туда. Тёмный маленький чулан, с полками вдоль стены. На одной полке, похоже, десятка два книг стоит. Ещё несколько книг на полу валяется. Пылью вековой пахнет. Что за книги интересоваться не стали.

Дальше проход в зал. Не зал — комната. Даже не комната — пространство. Посреди пространства несколько почерневших, косо сколоченных, лавок. У одной стены — помост метра три в ширину и метра полтора в глубину. Вот тебе и сцена.

Если на лавках людей рассадить, а в остальном пространстве стоя расставить, человек семьдесят свободно разместить можно.

Да только семьдесят человек, наверное, во всей деревне не наберётся.

За помостом не стена, перегородка чуть выше человеческого роста. За перегородкой, похоже, кухня и столовая. Слышно, как там кастрюли звенят, голоса бабьи. И запахи оттуда соответствующие, кислыми щами, старым, пережжённым салом пахнет. А вход туда, видимо, с другой стороны избы, отсюда ни двери, ни проёма.

Входная дверь хлопнула. Баба запыхавшаяся вбежала. Только и бабой-то назвать её трудно. Маленькая, худощавая, лицо такое же, как у мужичка, на печёное яблоко похоже. Может, родственница. Фуфайка на ней куском грязной бельевой верёвки подвязана, голова платком укутана. На дворе лето, а она в фуфайке и платке. Может, болеет? Платок, видно, когда-то пуховым был, а теперь больше на старую мешковину похож.

Запустила баба руку за пазуху, ключ оттуда вынула, замок на магазине отперла, дверь распахнула, и бегом за прилавок.

Стало быть, продавщица. Видно, ей команду дали: «Беги, торгуй, гости дорогие пожаловали».

Зашли в магазин. Только всем вместе в магазине не поместиться. Пришлось по очереди.

Вдоль стены две полки, это, надо понимать, витрина. Перед витриной невысокие козлы стоят. Верх старой, драной клеёнкой обтянут, это прилавок.

На одной полке консервы: «Завтрак туриста», «Тефтели рыбные» и дефицитные по тем временам «Шпроты». Как уж их сюда занесло — непонятно. Но, видно, давно эти консервы тут обитают. Банки кое-где уже ржавчиной побиты, этикетки выцвели. На шпроты многие позарились бы, но, видно, отравиться побоялись, покупать никто не стал.

На другой полке щётки зубные, мыло хозяйственное, гвозди кровельные кучей навалены, несколько пар запылённых лаковых мужских туфель и никелированный смеситель с душем.

Ну, туфли-то ещё ладно, может, какой-нибудь местный щёголь отважится по лесу в лаковых туфлях прогуливаться, а зачем здесь смеситель с душем, если водопровода нет и, похоже, в ближайшее столетие не предвидится, — совершенно непонятно.

Мужичонка осмелел, разговаривать начал. Но говорит как-то скороговоркой и очень невнятно. Понять можно, но с трудом.

Кто-то попросил в цех повести, на экскурсию, интересно же.

Мужичонка засмущался, подумал, произнёс своё «Ага!», и повёл.

Подошли к цеху, дверь открыли, стали заходить. Последние ещё не вошли, а первые уже на улицу протискиваются, насмотрелись.

Смог густой, белый, в цеху стоит, как будто в молоко входишь. За пять метров ничего не видно. И грохот неимоверный. Кажется, на фронте, во время танковой атаки, и то тише.

Как же здесь люди работают? Может, в противогазах, в наушниках?

Да нет же! Вон сквозь туман двух баб видно, в косыночках. Суетятся у станков, на артистов поглядывают, кажется, улыбаются. Артисты для них в диковинку.

Мужичонка рассказал, что, сколько себя помнит, ни разу к ним никто из артистов не приезжал, ни разу они живых артистов не видели. Да ни то, что живых, во всей деревне один телевизор у поварихи имеется, и тот уже полгода, как сломался.

Электричество у них всего несколько лет назад появилось. И то только потому, что старые станки, которые без электричества на ножной тяге работали, все сломались. И починить невозможно было. Теперь ни станков таких, ни запчастей к ним не делают. Пришлось из соседней деревни электричество тянуть и новые станки ставить. Сначала думали, совсем цех закроют, но фабрика решила, что нужен он производству, даже необходим, и раскошелилась на электричество.

Это он с гордостью рассказывал, скороговоркой, но обстоятельно.

Самые стойкие в цехе у входа минуты три простояли, больше не выдержали. Выскочили на улицу, кашляют, фыркают. Мужичонка улыбается, доволен.