Я ВСЕХ ВАС БЕЗУМНО ЛЮБЛЮ

* * *

Спектакль закончился.

Отзвучали аплодисменты, зритель расходится, актёры поспешно разгримировываются, переодеваются.

Они не выглядят уставшими, глаза искрятся в ожидании предстоящего застолья. Шутки, смех.

Из курилки слышен громкий голос Архипыча:

— Этого делать нельзя!

— Почему нельзя?

— Потому, что нельзя!

— Архипыч, теперь всё можно. Как сказано? Можно всё, что не запрещено законом…

— А это запрещено!

— Кем запрещено? Когда запрещено?

— А я тебе говорю — запрещено, и всё!

— Ерунду ты говоришь, Архипыч!..

— Я — ерунду?! Да ты что?! Я тебе говорю, запрещено, значит, запрещено! И никто тебе этого не разрешит. Запрещено, и всё!

— А я и спрашивать ни у кого не буду.

— Всё равно запрещено!

— Ладно, пошли. Уже все переоделись. Пора начинать…

* * *

Банкет в разгаре.

Кто-то выплясывает на паркете так, что дрожат древние деревянные перекрытия верхнего фойе театра. Кто-то, перекрикивая грохочущую музыку, делится впечатлениями о сегодняшней премьере, рассказывает, как нужно было играть и о чём думать при распределении ролей.

Неимоверно высокий и до неприличия худой радист Гена Сухарев сидит за магнитофоном, с тоской поглядывает на часы. Он устал. Ему уже давно хочется собрать, свернуть, спрятать всю эту музыку и уйти домой. Но танцующие вошли в раж, остановятся нескоро, и ему остаётся только тоскливо наблюдать за ними. Благо, за большой акустической колонкой спрятана заранее взятая с общего стола бутылочка. Можно, протянув руку, взять её, чуть-чуть налить в стаканчик и тем самым скрасить своё печальное, безвыходное, в прямом смысле, положение.

А в дальнем углу стола собралась небольшая компания.

Кому-то всё же удалось, предварительно изрядно поднакачав, разговорить Архипыча, которого уже понесло.

Любопытные обступили рассказчика, весело переглядываются, подмигивают друг другу.

— Помню, когда Володьку Высоцкого хоронили, вышли на улицу покурить, а там мороз, холодина, январь же месяц…

— Архипыч, какой мороз? — не выдерживает кто-то. — Высоцкий, кажется, в июле умер.

Рассказчик медленно поворачивается, строго и долго смотрит на перебившего, твёрдо отвечает:

— Я сейчас не помню, когда он умер, но хоронили мы его в январе! Это точно!.. И вообще не лезь в разговор. Помолчи.

Остальные тоже зашикали на прервавшего рассказ. Кто-то наполнил стоящую перед Архипычем рюмку.

Архипыч выпивает, медленно, степенно закусывает и продолжает:

— Так вот… Мороз, холодина, а Маринка… Ну, Маринка Влади в одном платьице выскочила. Замёрзла, как… У них же там во Франции жара, субтропики. Я ей на плечи шубу свою накинул, обнял и говорю…

— Во Франции субтропики?! Жара в январе месяце?! — не унимается дотошный слушатель.

Но на него уже не обращают внимания. Все слушают Архипыча. Слушают удивляясь, восторгаясь, преклоняясь и радуясь. Удивляясь сказочности, невероятности описываемых событий, восторгаясь правдоподобием замысла, простотой взаимоотношений, точностью мелких подробностей, преклоняясь перед полётом фантазии, убеждённостью повествования, изумительной положительностью рассказчика. А радуясь тому, что довелось им присутствовать при этом рассказе, слышать его собственными ушами и собственными глазами видеть «живую легенду».

— Что он говорит!.. Что он говорит!!! — изумлённо размахивая руками, выбегает на лестницу заслуженный артист РСФСР Анатолий Семёнович Феденко.

— Кто говорит?

— Кто!.. Архипыч!..

— Опять понесло?

— Ну да! Это же уму не постижимо!.. Нет, это всё нужно записать на магнитофон и утром дать ему послушать.

— Зачем?

— Как зачем?.. Как зачем?! Но ведь это же…

— Да. Фантастика. Но интересно же. Пошли, послушаем.

— Пошли. Может быть, уговорим его ещё к роялю сесть?

— Ну, к роялю вряд ли. К роялю он только на сцене садится. Ему зал нужен, освещение, зритель…

— Но ведь как играет!.. Как играет!!!

И, действительно, не будучи знатоком классической музыки, не зная ни одной ноты, садясь к роялю, он так входит в роль виртуозного музыканта, что какофония звуков, извлекаемых им, обретает гармонию, ритм, характер и складывается в завершённое музыкальное произведение. Даже характер композитора, благодаря артистизму исполнения и подражанию, сохраняется в этой какофонии. И если он предупреждает, что будет играть сонату Шопена, — звучит, действительно, соната Шопена, правда, никогда Шопеном не сочинённая; если он говорит, что будет исполнять прелюдию Баха, — звучит прелюдия Баха, только никогда Бахом не написанная.

Кто-то из острых на язык актёров назвал однажды Архипыча музейным экспонатом. Насчёт музея сомнения есть, всё-таки в музеях хранится пыльное прошлое.

Что же касается экспоната — это точно!

Неповторимый, уникальный, театральный, именно театральный, живой экспонат. Частица театра, его история, его жизнь. Живой экспонат, который необходимо беречь и хранить вечно.