Я ВСЕХ ВАС БЕЗУМНО ЛЮБЛЮ

А любительница театра продолжала возмущённо кричать:

— Неужели дирекция театра не может удержать лучших артистов, создать талантливым людям условия?

Да какие ещё условия? Да разве первая забота директора театра не об условиях? Разве не бьётся он во всех инстанциях за эти самые условия. И все у него, понимаешь ли, талантливые, все у него гениальные, всем срочно квартиры подавай, зарплаты, льготы.

Но если у талантливого человека замаячили впереди какие-то перспективы, если появился у актёра шанс выйти на другой уровень, разве будет директор театра его удерживать, разве не порадуется за него, не поможет вырваться из провинции? Разумеется, если директор этот не только ради собственной должности в этом кресле сидит, но и Человеком остаётся.

А она всё кричала:

— Вот и Шелохонов ушёл! Почему ушёл? Кто отпустил? С кем театр остался? Кто же теперь Ленина играть будет? А без Ленина, вы же сами понимаете, — это уже не театр, это уже непонятно что!..

Ей не возражали, её слушали.

А после перерыва объявляют следующий отрывок:

— Николай Погодин. «Человек с ружьем». Сцена из спектакля.

В зале гробовая тишина.

Все любители театра знают знаменитую сцену знакомства Ленина с солдатом Шадриным.

Кто же Ленин?

Не объявили.

Начинается отрывок. Тишина.

Наконец, появляется Владимир Ильич.

Гром аплодисментов. Длиннющая пауза, заполненная аплодисментами.

В принципе, актёрам уже можно уходить со сцены. Какой там стремительный проход Ильича и случайный добродушный разговор с солдатом. (Классический театральный штамп появления Ленина.) Несколько минут актёры стоят и смотрят друг на друга. Говорить бессмысленно, — аплодисменты.

Наконец, заговорили.

Сцена прошла быстро, на одном дыхании.

После сцены опять овации. Несколько раз вызывают на поклон, не отпускают.

Кто же? Кто — Ленин?

Геннадий Евгеньевич Щёткин!

Я бегу за кулисы.

Он в гриме. Его обступила толпа. Все поздравляют.

Он немного смущён.

Я тоже поздравляю.

— О, привет, Саня. Ты тоже здесь. Ну, как?

— Здорово!..

— Спасибо, спасибо…

* * *

Через несколько лет он опять ушёл из театра. Такой уж это организм — театр.

Как ни старайся, как ни вкладывай в это дело всю душу, как ни заботься обо всех своих подопечных, а всё равно наступит момент, когда закроешь глаза и подумаешь: всё, хватит, больше не могу. И хоть понимаешь, что не в благодарности людской дело, — благодарность-то редко когда бывает, а чем больше стараешься, тем больше от тебя требуют. И требуют, как должное, уже даже то, что ты и не обязан делать. И не в том дело, что силы твои кончились, что не хватает порой этих сил биться головой о непрошибаемую стену. Силёнок-то еще, слава богу. А просто задумаешься иногда: да кому это всё нужно? И ответишь сам себе — ни-ко-му.

Уж сколько за последние лет тридцать в театре директоров перебывало, наверное, и не счесть. И кто только не руководил театром — и бывшие актёры, и бывшие партийные работники, даже бывшие милиционеры. А уж кто только не пытался им руководить, негласно, так сказать, в роли чёрного кардинала. Тут уж и считать не придётся, в кого ни ткни пальцем, от актёра до вахтёра, не ошибёшься.

Но память людская избирательна. Плохие периоды как-то сами собой на второй план отходят, забываются, а хорошие надолго в ней остаются. И бывало, как только в театре зайдёт разговор о директоре, так сразу кто-нибудь:

— А вот при Щёткине было…

А ещё чаще:

— Щёткин никогда бы так не сделал…

— Щёткин никогда бы так об актёрах не сказал…

— Это вам не Щёткин. Щёткин Человеком был, понимал актёров, любил…

— При Щёткине, как у Христа за пазухой жили, и работали, а теперь…

— Эх, вернулся бы Щёткин, тогда…

* * *

В конце восьмидесятых покатилась по стране новая волна. Руководителей стали выбирать коллективы. Выбирали директоров заводов, начальников цехов, даже заведующих магазинами и ректоров институтов. Абсурд, конечно, но мало ли в нашей стране абсурда?

Слава богу, что ещё не додумались заставить школьников выбирать себе преподавателей, а заключённых охрану. Интересно было бы посмотреть на такие выборы. Хотя, наверное, они мало отличались бы от тех выборов, которые проводились практически во всех организациях.

Не миновала сия участь и театры.

И как только заговорили о выборах директора, так сразу и зазвучала фамилия: Щёткин. Кандидатов, правда, несколько появилось, кажется, четыре или даже пять, да только никто из них прежде к театру никакого отношения не имел. Кто из науки решил в директоры театра податься, кто из трубопрокатного цеха. Смех, да и только.

В общем, выбрали Геннадия Евгеньевича практически единогласно. И не только потому, что всем известно было — лучше Щёткина никто театра не знает, лучше Щёткина не было ещё директора в Таганрогском театре. Главным всё же, наверное, то было, что не оказалось в театре человека, которому не помог бы он когда-либо, не выручил, не сделал доброго дела.

* * *

Мы сидим у меня дома, за столом, друг напротив друга.

Уже который день мы встречаемся и по несколько часов обсуждаем, что делать в первую очередь и как театру жить дальше.

Он предложил мне самую в то время неблагодарную и суетную должность — зам. директора по организации зрителя.

Положение в театре — хуже некуда. Если в зале пятнадцать, двадцать зрителей — это уже хорошо. Отмена спектакля из-за отсутствия любопытных — нормальное явление. Сто человек в зале воспринимаются как аншлаг. Но главное даже не в этом. Это лишь результат. Главное…

Как могло случиться, что за несколько лет театр изменил, — даже не лицо своё, нет! — собственную суть?

Одна из актрис после спектакля высказалась:

— Сегодня так хорошо работалось, зрителей почти не было, никто не мешал…

Т-е-а-т-р!!!

Театру стал не нужен зритель?! Что же это за театр получился? А ведь актёры практически те же и театр тот же. Но зритель перестал в него ходить.

И слава богу?! И не надо?!

Сами ставим, сами смотрим, сами восторгаемся, хвалим друг друга за интересные творческие работы, а зритель…

А зачем он вообще нужен? Он-то, балбес, всё равно в искусстве ничего не смыслит. Ему-то, недоразвитому, два притопа, три прихлопа покажи, он и доволен. А мы ведь театр, мы же — искусство!..

Правда, с финансами проблема получается, в кассе ветер загулял, но это, извините, дело дирекции, это они обязаны. А уж зарплата наша — это святое, это отдай и не греши, это к искусству отношения не имеет. Тем более что теперь новые веяния пошли, спонсоры всякие там, меценаты. Вот и работайте с ними, добывайте денежки, создавайте для искусства условия.

Кто знает, может быть, именно с этого в стране-то всё и началось?

Сначала театрам и кино стал не нужен зритель (в кино тоже убеждённо доказывать стали: «Если хоть одного человека в зале мой фильм не оставит равнодушным, значит, мы не зря работали». Ну, один-то неравнодушный, наверное, всегда найдётся, а остальные как же?), потом школам стали не нужны ученики, институтам студенты, медикам больные.

Через какое-то время дальше пошло. Оказалось, что заводам ни инженеры, ни рабочие не нужны, так как всё, что они делали, тоже никому не нужно.

Потом совсем пошло-поехало. Оказалось, что и государству ни артисты, ни учителя, ни медики, ни инженеры, ни рабочие не нужны. Даже армия государству без надобности. О пенсионерах, больных, убогих и говорить не приходится. Ну, и детей туда же. Не всех, конечно. Некоторых (своих собственных) оставить можно. Точнее, не оставить, а наоборот — послать. Учиться, разумеется, но за границу.

Оказалось, что один только торговый люд и нужен государству. Ну, ещё те, кто охранять его от всех живущих в нём же будет — МВД, ФСБ и тому подобные, так называемые, органы. Кроме старых, на новый лад переименованных органов, ещё и новые добавились, например, фискальные. Так и стали говорить: наши фискальные органы. Это, стало быть, те, которые налоги не просто собирать, а вышибать должны. Ведь ни один дурак тому, кто о нём не заботится, кому он триста лет не нужен, не хочет добровольно эти налоги отдавать.

Прежде и слова-то такого не слышали, и звучит оно как-то даже неприлично, как будто даже попахивает чем-то, словцо это. Но, как выяснилось, ничего тут неприличного нет, а наоборот, очень даже точное определение. Оказалось, что первоначально, в Древнем Риме слово «фиск» означало императорскую казну (в противоположность государственной). Именно так, со скобками, в толковом словаре и написано. И хоть императора в России как будто давным-давно нет, но казна эта, императорская, получается, есть. Причём, по всем статьям выходит, что существует она именно в противоположность государственной. Государство — это одно дело, а императорская казна — это совершенно другое, это ж для самого императора и его свиты. В итоге получается, что и тем, кто на этой императорской казне сидит, кто всем государством управляет, на всё это государство, как и на артистов, учителей, инженеров и прочее народонаселение, исключительно наплевать с высоты этого самого фиска.

Но это уже позднее всё пошло-поехало.