Я ВСЕХ ВАС БЕЗУМНО ЛЮБЛЮ

Передо мной небольшая чёрно-белая фотография: серьёзное, волевое лицо, строгий, чуть вопросительный взгляд, седые, слегка растрёпанные ветром, волосы.

На обороте надпись:

Дорогому Сашеньке
на Долгую и
Добрую Память
о некогда кем-то бывшем
в благословенном
Таганроге
Вл. Ст. Цесляке.
25 июля 1991 г.
Москва.

* * *

Я возвращался из Мурманска в Таганрог. Своим ходом, на собственной, только что купленной машине. Водительского опыта — никакого; знание автомобиля — кое-что запомнившееся из школьной программы по физике о принципе действия двигателя внутреннего сгорания. Такие термины, как жиклёр, ступица, подвеска вызывают недоумение.

Верхний багажник на крыше автомобиля напоминает деревенскую телегу, когда на ней перевозят большую копну сена. Здесь и огромный бак для бензина, и баулы с вещами, и два запасных колеса. Салон и внутренний багажник загружены, что называется, под завязку, от лобового стекла до заднего бампера. Весь скарб, нажитый за время работы в Мурманске, втиснут в «жигулёнка». Это избавило от забот по отправке контейнера, но лишило возможности хоть как-то поспать в машине. Даже переключая скорость, цепляюсь за донышки коньячных бутылок, втиснутых между вещами.

В стране очередная антиалкогольная кампания и дефицит бензина. Умные люди посоветовали: на заправках бензина не будет, а за бутылку везде заправишься.

Водки достать не удалось. В магазинах масло, колбаса, мясо, крупы, сигареты, спички и, конечно, водка — всё по талонам.

Перед отъездом в театральном буфете пришлось брать ящик коньяка. Да и коньяк взять непросто было, еле выклянчил. Зато теперь еду спокойно.

На заправках одна надпись: «Бензина нет», а на трассе мужики встречаются, сидят на обочине перед канистрой. Десять литров — одна бутылка, двадцать литров — две. Компенсации за качество и за разницу в цене спиртного никакой. Что водка, что коньяк, им без разницы:

— А нам по барабану, хоть самогонку давай, лишь бы по мозгам шибало.

Путь неблизкий — более трёх тысяч километров.

До Москвы добирался почти трое суток. Заодно и машину изучал, в смысле, поломки устранять приходилось. То кардан в пути отвалился, так затарахтело, закрутило машину, что думал уже всё, отъездился. Оказалось, ничего страшного, две гайки закрутил и дальше двинул. То колесо пробил, а домкрат перегруженную машину поднимать не хочет, часа четыре из-за ерунды промучился. Но до Москвы всё же кое-как доехал, уже и на Каширское шоссе вырулил, а дальше…

«Нет, — думаю, — нужно у кого-то остановиться и по-человечески выспаться. Иначе до Таганрога не доберусь».

С трудом откопал среди вещей блокнот с адресами, подъехал к телефону-автомату и давай всем знакомым названивать. У одних телефон не отвечает, других дома нет, третьи уже полгода за границей проживают. В гостиницу, понятно, просто так тоже не устроишься. Можно в министерство позвонить, о гостинице договориться, так вечер уже, рабочий день закончился, не будет там никого.

Полистал блокнот, увидел фамилию:

«А чем чёрт не шутит? Попробую, вдруг дома застану».

И набрал номер.

Он ответил почти сразу. Я объяснил в чём дело, поросился на ночлег.

— О чём разговор? Конечно, приезжай.

Он рассказал, как доехать. Оказалось, совсем рядом, от Каширского шоссе всего пару кварталов. Лучше и придумать нельзя, потому что с моим водительским опытом разъезжать по Москве, с её бешеным движением, было бы, мягко говоря, не вполне разумно.

Через полчаса я уже был у него дома.

— Ты совершенно случайно застал меня, я сегодня днём только вернулся.

— Откуда?

— Из Новомосковска. Спектакль ставил. Старые однокашники не дают умереть с голоду. Вчера премьера была.

— И как?

— Да всё прекрасно!

Он хлопотал у плиты, приготавливая ужин.

— Как твои дела?

— Нормально. Вот домой возвращаюсь…

Я рассказал ему о себе, о том, что работал в Мурманске, о событиях последних лет в Таганрогском театре.

Он слушал внимательно, чуть печально.

— Да… — вдруг мечтательно сказал он. — Самые лучшие свои годы я провёл в Таганроге…

* * *

Владимир Станиславович Цесляк был главным режиссёром Таганрогского театра одиннадцать лет. Была слава, было уважение, даже поклонение, был и творческий юбилейный вечер, и почётное звание заслуженного деятеля искусств РСФСР, была любовь зрителей и актёров…

Но после московских гастролей, которые на долю любого провинциального театра выпадают один, от силы два раза в жизни, он ушёл из театра. Ушёл в никуда, в безработные.

Нет, не подумайте, что московские гастроли провалились и за это последовало наказание главного режиссёра, боже упаси. Да и никак не могли эти гастроли провалиться. При существующей тогда системе отбора, в столицу могли поехать только те спектакли, которые, без сомнения, пройдут там «на ура». Были и аншлаги, и крики «браво», и грамоты Министерства культуры, и почётные звания, и цветы, и хвалебные рецензии, и даже жаждущие получить автограф зрители.

Правда, монтировщики рассказывали потом, что однажды случайно заметили, как директор театра Геннадий Евгеньевич Щёткин расплачивался после спектакля с нанятыми московскими клакерами. Ну, что ж поделаешь, бывает в театре и такая работа. Надо же и актёрам настроение поднять и начальству министерскому показать восторг зрителей. Как без этого? В Таганроге это, в общем-то, ни к чему, а в столице принято. В Большом театре клакеров чуть ли не в штате содержат и перед спектаклем инструктируют, какому артисту «браво» кричать, а какого освистать погромче. А как же? Столица!..

А вот аншлаг набрать в столице — это совсем не просто. На спектакли московских театров в те времена попасть трудно было, да и то не на все, а на провинциальных гастролёров приезжие не позарятся, москвичи со своим снобизмом побрезгуют. И если всё же были аншлаги, значит, стоил чего-то театр, значит, было кое-что и для пресыщенной московской публики интересное.

И вот после шумных столичных гастролей уходит главный режиссёр Таганрогского театра в безработные.

А ведь тогда безработных вообще не было. То есть они, конечно, были, но в очень малом количестве, и назывались совершенно иначе — тунеядцы. А за тунеядство в уголовном кодексе статейка была предусмотрена, и довольно серьёзная статейка, вполне можно было в тюрьму угодить.

До тюрьмы, правда, дело редко доходило, но и без этого «удовольствия» нетрудно представить себе моральное состояние творческого человека, бывшего столько лет руководителем театра и оказавшегося вдруг ни с того, ни с сего тунеядцем.

Почему ни с того ни с сего?

Так ведь это же — театр. Здесь, как на фронте, не знаешь, откуда выстрелят, когда и кто в атаку пойдёт, какая артиллерия бабахнет, кто из друзей-собратьев по искусству какой-нибудь прелестной новостью оглоушит. В общем, в любой труппе вариантов много наработано.

Какое-то время перебивался Владимир Станиславович случайными заработками, то есть разовыми постановками в разных театрах. Поставил однажды спектакль в Жданове (теперь, как и прежде когда-то, Мариуполь), а там вакансия очередного режиссёра. И спектакль, как обычно, «на ура».

Предложили остаться.

Подумал Владимир Станиславович, взвесил все «за» и «против», — не век же в тунеядцах ходить, тем более до пенсии всего ничего осталось, — и согласился.