Я ВСЕХ ВАС БЕЗУМНО ЛЮБЛЮ

Был в истории России день, когда член ЦК КПСС, в прошлом Первый секретарь Свердловского обкома КПСС, а в будущем первый Президент России Борис Николаевич Ельцин всенародно объявил о своём выходе из партии. Поступок исключительный по своей смелости, дерзости и, как тогда казалось, принципиальности.

В те времена в тихом, спокойном Таганроге у здания горкома КПСС (это впоследствии его стали называть «Белым домом», а тогда ещё просто — горком партии) обитала свора разномастных, разношерстных, беспородных собак. Где именно они жили, никто не знал, да, похоже, что и не было у них постоянного места жительства. Поэтому дворовыми их нельзя было назвать, так как никакого двора у горкома не было, но и к бездомным они как будто не относились, всё-таки определённое место у них было. Горкомовские они были, точнее и не скажешь.

Днём они грелись на лужайке у бюста Ленина, по ночам бегали по центральной улице и окрестным дворам в поисках пропитания. Прохожих они не трогали, жили тихо, мирно, в своё удовольствие и зла никому не причиняли. Разве что иногда выстраивались вереницей и долго сопровождали какого-нибудь незадачливого гражданина, вышедшего прогуляться на центральную улицу со своей породистой псиной, когда та была в привлекательном положении. Но и преследовали они не назойливо, на почтительном расстоянии, словно осознавая своё пролетарское происхождение и ничуть не кичась горкомовской принадлежностью.

Но вот настал день, когда с высокой трибуны прозвучало заявление Б.Н. Ельцина.

Среди двуногих существ это событие произвело сильное впечатление. Прогнозировали дальнейшую нелёгкую жизнь партийного деятеля, обсуждали, спорили. Никто и не предполагал, что чужое слово «президент» на долгие годы станет неизменной приставкой к его фамилии.

Четвероногие же друзья человечества отнеслись к этому событию равнодушно, вовсе не подозревая, чем для них может закончиться этот политический демарш. Солнце продолжало греть так же тепло, помойки в соседних дворах были такими же сытными, а породистые домашние псины такими же пахучими. И только один небольшой пёс, с короткими лапами и длинной чёрной шерстью, отделился от греющейся на лужайке горкомовской своры, перебежал дорогу и скрылся во дворе театра.

Обследовав двор, он нашёл его вполне пригодным для обитания. Правда, здесь не нашлось приличной помойки с пищевыми отходами, в основном валялись старые деревянные и металлические конструкции, обломки декораций и реквизита, но зато он нашёл здесь миску с водой и немного еды, оставленной сердобольными работниками театра для местных кошек. Миска хоть и пованивала кошками, но вода была чистая, питьевая, а еда свежая, собранная с домашнего стола. Кроме того, напротив служебного входа в театр была ещё одна дверь, из-под которой заманчиво тянуло запахом жареного мяса. Там была кухня кафе «Театральное».

Закончив обследование, перебежчик уселся посреди двора и стал ждать.

Какие-то люди входили в театр и выходили из него. Кто-то подошёл к нему, погладил, почесал за ухом. Такое обращение было непривычным, но приятным. Пёс дружелюбно лизнул погладившую его руку, улегся, перевалился на спину и, поджав лапы, завилял хвостом.

Прозвали его — Дружок.

Уж не известно кто первый так назвал его, но кличка прижилась.

Дружка полюбили, и многие стали считать своим долгом принести ему что-нибудь вкусненькое. Поварам из кафе, которые иногда выходили подышать свежим воздухом во двор театра, он тоже понравился.

Вскоре у него появилась собственная консервная банка с питьевой водой и миска для еды.

Жизнь началась сытная и спокойная. Кошачья еда его больше не интересовала, да и сами кошки тоже. Правда, как любой умный пёс, он быстро ориентировался в ситуации и, если кто-то из актёров начинал призывно повторять, глядя на него: «Кошка! Кошка!», Дружок громко лаял, но больше из желания угодить, чем из ненависти к кошачьей породе.

Иногда можно было наблюдать: если кошка, опасливо глядя на него, стремилась подойти к своей еде, он гордо отворачивался и, дабы соблюсти субординацию, делал вид, что не замечает её. Если же кто-то при этом указывал ему на происходящее безобразие и кричал: «Кошка!..», приходилось выполнять свои собачьи обязанности. Он нехотя гнал её до ближайшего дерева, затем возвращался и снова отворачивался.

Дружок стал быстро толстеть и вскоре превратился в большую мохнатую сардельку на коротких лапах. У него появилась одышка, но это не мешало ему нести службу. Служебные же обязанности сложились у него как-то сами собой. Кажется, его никто не учил, не дрессировал, не натаскивал. В отличие от господ актёров, которым всегда кажется, что они способны на гораздо большее, чем дано им от господа бога или поручено режиссёром, Дружок сам определил для себя обязанности, которые были ему по силам и которые он с честью выполнял.

Он знал всех работников театра и даже их знакомых, которые лишь иногда появлялись в театре, но стоило переступить порог постороннему, незнакомому человеку, не имеющему к театру никакого отношения, громкий призывный лай был слышен даже в зрительном зале. При этом он практически никогда не лаял на приезжих, пусть даже впервые появившихся актёров и режиссёров, словно чуял в них, даже не по запаху, а издалека, по внешнему виду, собратьев по искусству. Если же он всё-таки лаял на приезжих театральных работников, то среди местных актёров сразу же проносился слух: нет, не наш человек. Чаще всего так и получалось: режиссёр, приехавший на переговоры о разовой постановке и облаянный Дружком, уезжал ни с чем.

Ещё Дружок не позволял себе лаять во время спектакля, словно понимая, что нельзя мешать братьям актёрам и что на это время его полномочия несколько сокращены. Даже если во время антракта незнакомые, посторонние зрители выходили покурить во двор театра, Дружок старался избегать встречи с ними, и прятался либо под лавку во дворе, либо под диванчик на вахте.

Кроме охраны двора, Дружок вместе с дежурным вахтёром совершал ночные обходы театра. Он точно знал маршрут и, прежде чем в каком-то месте появлялся вахтёр с фонариком, слышалось тихое цоканье когтей по паркету, тяжёлое частое дыхание и возникала из темноты серьёзная морда Дружка.

Если в гримёрке допоздна засиживались актёры, тайком отмечая какое-нибудь событие, Дружок заходил, оглядывал всех, — нет ли среди них посторонних (если были, то несколько раз для приличия гавкал, но быстро успокаивался), дожидался вахтёра и шёл дальше. Даже предлагаемая со стола закуска его не задерживала. Служба есть служба.

За эту службу, кроме сытного питания, ему позволялось ночевать на вахте, где всегда было тепло и уютно.