(Сочинения в 2-х частях)
У музыканта есть скрипка, рояль, барабан, или хотя бы дирижёрская палочка. У художника — краски, кисти, холсты. У писателя бумага, карандаш, пишущая машинка или компьютер.
У актёра нет ничего. Можно, конечно, костюмчик надеть, гримом намазаться, усы приклеить или парик натянуть, но всё это вещи вспомогательные, как у скрипача канифоль, у художника этюдник, у писателя лезвие для заточки карандаша, лента в пишущей машинке или, в конце концов, словарь В.И. Даля.
Инструмент актёра — он сам, его лицо, его тело, его голос, его душа, его нервы*. И музыкант, и художник, и писатель желают, чтобы результат их творчества — музыка, картина, книга были понятны, интересны, нравились или, что иногда ещё ценнее, вызывали возмущение. Результатом творчества актёра остаётся он сам. Поэтому одно из непременных актёрских качеств — желание понравиться. Даже скандальная репутация является результатом этого желания, чтобы обратить на себя внимание, чтобы быть не таким, как все, особенным, исключительным.
И это нормально, и это естественно. Иначе, как без этого выходить на сцену?
Разумеется, это качество накладывает свой отпечаток на характер человека, на его поведение в жизни.
Любой актёр, да и вообще творческий человек, о чём бы ни рассказывал, говорит, прежде всего, о себе, стараясь показать себя в наилучшем виде. И это тоже нормально, это, так сказать, profession de foi**.
Бывают, конечно, исключения, но очень редко.
Видимо, таким редким исключением был Владимир Николаевич Карпащиков.
О себе он вообще ничего не рассказывал, а если иногда и случалось, то в рассказах этих он никогда не был главным действующим лицом, не стеснялся показать себя не героем, не пытался создать у собеседника какого-нибудь особого положительного впечатления.
Общаясь с ним довольно продолжительное время, я, например, лишь через годы после его смерти узнал, что он, оказывается, был заядлым собачником и чуть ли ни профессионально занимался собаководством.
В беседах же наших он ни разу не упомянул, ни о собаках, ни о семейных проблемах, которых у него тоже было предостаточно, ни о чём, что касалось бы его личных дел.
Начало семидесятых.
Тесная, неуютная кухня пятиэтажной «хрущобы». Первый этаж. За окном небольшой пустырь, подготовленный для строительства такой же пятиэтажки, с такими же неуютными, тесными квартирами.
На пустыре, наскакивая друг на друга, кувыркаясь и подпрыгивая, резвятся две дворовые собаки.
Мы сидим за маленьким кухонным столом и пьянствуем.
Он — маленький, щуплый, добродушный и какой-то очень серьёзный человек. Серьёзный до такой степени, что хочется улыбнуться. Мне кажется, что он очень похож на состарившегося чеховского Ваньку Жукова или толстовского Филиппка.
Мы живём в одном подъезде, почти соседи.
Он — актёр театра.
Перед нами на столе бутылка водки, гранёные стаканы, нехитрая закуска: бычки в томате, солёные огурцы, разрезанная головка лука, кусок сала, соль.
Он наливает в свой стакан, поднимает его и надолго задумывается, глядя на резвящихся за окном собак.
В моём стакане чуть налито с самого начала. Я для пьянства ещё слишком молод. Я просто — компания.
Он тяжело вздыхает, переводит взгляд на свой стакан, потом на меня, и молча кивает.
Мы чокаемся. Он выпивает, быстро закусывает и продолжает рассказ о театре:
— Дождался я реплику, выхожу на сцену, но не успеваю рот открыть, а он (режиссёр) уже кричит из зала:
— Стоп! Не так! Ещё раз!
Повторяем.
Опять:
— Стоп! Ещё раз!..
Повторяем ещё — то же самое.
И так раз восемь…
Наконец, он не выдерживает, сам выскакивает на сцену и показывает, как я должен выходить.
Но показывает-то именно так, как я и делаю!
Я ничего не понимаю.
Повторяем.
Я выхожу — опять:
— Стоп!..
Он зовёт меня в зал, говорит:
— Садись здесь и смотри!
Я сажусь на его место.
Он поднимается на сцену, показывает то же самое, возвращается и уже раздражённо спрашивает:
— Теперь понял?
— Нет.
— Что?! — кричит он.
— Не понимаю. Я ведь делаю точно так же, даже походка…
— Да не нужна мне твоя походка! Ты должен появиться и закрыть собой всю сцену, всё, что там происходит!..
Хорошо ему говорить. У него фактура, рост, плечи — во!.. А я?.. И всю сцену закрыть…
— Как же, — спрашиваю, — я её закрою, при моей фактуре? Да и текста у меня всего шесть строчек на всю пьесу…
— А как хочешь — так и закрывай! Давайте ещё раз.
Пока на сцену поднимаюсь, думаю, что же мне делать, как же мне эту проклятую сцену закрыть. Ничего не могу придумать.
Начали ещё раз, и вдруг меня, как в спину что-то толкнуло или под зад коленом. Выскакиваю я на реплику, и не туда бегу, куда по мизансцене положено, а прямо в центр авансцены. Руки, ноги расставляю, насколько могу, и кричу со всей дури: «А-а-а-а-а-а!».
Вокруг — тишина. Ну, думаю, получилось. Жду, что дальше будет.
И тут, как начали все вокруг ржать. И за кулисами, и в зале, и на сцене. И он тоже хохочет до слёз.
— Ладно, — говорит, — чёрт с тобой. Делай, как получится, только зрителей не пугай.
В общем, так, как он хотел, не получилось.
А как её, эту сцену проклятую, закроешь? Она во-о-о-н какая (жест), а я вот какой…
___________________________________
* Свежие мысли, не правда ли? Но что поделаешь, иногда и дважды два стоит вспомнить.
** Я французского не знаю. Это я Чехова цитирую, из «Юбилея».
Для отправки комментария вам необходимо авторизоваться.
© 2011 Ростовское региональное отделение Союза российских писателей
Все права защищены. Использование опубликованных текстов возможно только с разрешения авторов.
Создание сайта: А. Смирнов, М. Шестакова, рисунки Е. Терещенко
Все тексты сайта опубликованы в авторской редакции.
В случае обнаружения каких-либо опечаток, ошибок или неточностей, просьба написать автору текста или обратиться к администратору сайта.
Комментарии — 0