Я ВСЕХ ВАС БЕЗУМНО ЛЮБЛЮ

Часть I. Театральный дивертисмент

(Сочинения в 2-х частях)

ГЛАВНАЯ РОЛЬ

Оставить комментарий

ГЛАВНАЯ РОЛЬ

У музыканта есть скрипка, рояль, барабан, или хотя бы дирижёрская палочка. У художника — краски, кисти, холсты. У писателя бумага, карандаш, пишущая машинка или компьютер.

У актёра нет ничего. Можно, конечно, костюмчик надеть, гримом намазаться, усы приклеить или парик натянуть, но всё это вещи вспомогательные, как у скрипача канифоль, у художника этюдник, у писателя лезвие для заточки карандаша, лента в пишущей машинке или, в конце концов, словарь В.И. Даля.

Инструмент актёра — он сам, его лицо, его тело, его голос, его душа, его нервы*. И музыкант, и художник, и писатель желают, чтобы результат их творчества — музыка, картина, книга были понятны, интересны, нравились или, что иногда ещё ценнее, вызывали возмущение. Результатом творчества актёра остаётся он сам. Поэтому одно из непременных актёрских качеств — желание понравиться. Даже скандальная репутация является результатом этого желания, чтобы обратить на себя внимание, чтобы быть не таким, как все, особенным, исключительным.

И это нормально, и это естественно. Иначе, как без этого выходить на сцену?

Разумеется, это качество накладывает свой отпечаток на характер человека, на его поведение в жизни.

Любой актёр, да и вообще творческий человек, о чём бы ни рассказывал, говорит, прежде всего, о себе, стараясь показать себя в наилучшем виде. И это тоже нормально, это, так сказать, profession de foi**.

Бывают, конечно, исключения, но очень редко.

Видимо, таким редким исключением был Владимир Николаевич Карпащиков.

О себе он вообще ничего не рассказывал, а если иногда и случалось, то в рассказах этих он никогда не был главным действующим лицом, не стеснялся показать себя не героем, не пытался создать у собеседника какого-нибудь особого положительного впечатления.

Общаясь с ним довольно продолжительное время, я, например, лишь через годы после его смерти узнал, что он, оказывается, был заядлым собачником и чуть ли ни профессионально занимался собаководством.

В беседах же наших он ни разу не упомянул, ни о собаках, ни о семейных проблемах, которых у него тоже было предостаточно, ни о чём, что касалось бы его личных дел.

Начало семидесятых.

Тесная, неуютная кухня пятиэтажной «хрущобы». Первый этаж. За окном небольшой пустырь, подготовленный для строительства такой же пятиэтажки, с такими же неуютными, тесными квартирами.

На пустыре, наскакивая друг на друга, кувыркаясь и подпрыгивая, резвятся две дворовые собаки.

Мы сидим за маленьким кухонным столом и пьянствуем.

Он — маленький, щуплый, добродушный и какой-то очень серьёзный человек. Серьёзный до такой степени, что хочется улыбнуться. Мне кажется, что он очень похож на состарившегося чеховского Ваньку Жукова или толстовского Филиппка.

Мы живём в одном подъезде, почти соседи.

Он — актёр театра.

Перед нами на столе бутылка водки, гранёные стаканы, нехитрая закуска: бычки в томате, солёные огурцы, разрезанная головка лука, кусок сала, соль.

Он наливает в свой стакан, поднимает его и надолго задумывается, глядя на резвящихся за окном собак.

В моём стакане чуть налито с самого начала. Я для пьянства ещё слишком молод. Я просто — компания.

Он тяжело вздыхает, переводит взгляд на свой стакан, потом на меня, и молча кивает.

Мы чокаемся. Он выпивает, быстро закусывает и продолжает рассказ о театре:

— Дождался я реплику, выхожу на сцену, но не успеваю рот открыть, а он (режиссёр) уже кричит из зала:

— Стоп! Не так! Ещё раз!

Повторяем.

Опять:

— Стоп! Ещё раз!..

Повторяем ещё — то же самое.

И так раз восемь…

Наконец, он не выдерживает, сам выскакивает на сцену и показывает, как я должен выходить.

Но показывает-то именно так, как я и делаю!

Я ничего не понимаю.

Повторяем.

Я выхожу — опять:

— Стоп!..

Он зовёт меня в зал, говорит:

— Садись здесь и смотри!

Я сажусь на его место.

Он поднимается на сцену, показывает то же самое, возвращается и уже раздражённо спрашивает:

— Теперь понял?

— Нет.

— Что?! — кричит он.

— Не понимаю. Я ведь делаю точно так же, даже походка…

— Да не нужна мне твоя походка! Ты должен появиться и закрыть собой всю сцену, всё, что там происходит!..

Хорошо ему говорить. У него фактура, рост, плечи — во!.. А я?.. И всю сцену закрыть…

— Как же, — спрашиваю, — я её закрою, при моей фактуре? Да и текста у меня всего шесть строчек на всю пьесу…

— А как хочешь — так и закрывай! Давайте ещё раз.

Пока на сцену поднимаюсь, думаю, что же мне делать, как же мне эту проклятую сцену закрыть. Ничего не могу придумать.

Начали ещё раз, и вдруг меня, как в спину что-то толкнуло или под зад коленом. Выскакиваю я на реплику, и не туда бегу, куда по мизансцене положено, а прямо в центр авансцены. Руки, ноги расставляю, насколько могу, и кричу со всей дури: «А-а-а-а-а-а!».

Вокруг — тишина. Ну, думаю, получилось. Жду, что дальше будет.

И тут, как начали все вокруг ржать. И за кулисами, и в зале, и на сцене. И он тоже хохочет до слёз.

— Ладно, — говорит, — чёрт с тобой. Делай, как получится, только зрителей не пугай.

В общем, так, как он хотел, не получилось.

А как её, эту сцену проклятую, закроешь? Она во-о-о-н какая (жест), а я вот какой…

___________________________________
* Свежие мысли, не правда ли? Но что поделаешь, иногда и дважды два стоит вспомнить.
** Я французского не знаю. Это я Чехова цитирую, из «Юбилея».




Комментарии — 0

Добавить комментарий


Реклама на сайте

Система Orphus
Все тексты сайта опубликованы в авторской редакции.
В случае обнаружения каких-либо опечаток, ошибок или неточностей, просьба написать автору текста или обратиться к администратору сайта.