Я ВСЕХ ВАС БЕЗУМНО ЛЮБЛЮ

В театре они оказались рядом, во втором ряду партера.

Ещё до начала спектакля Пачка начал обстрел декораций, стоящих перед занавесом, самого занавеса и ближайших прожекторов. У него была отличная, сверкающая хромом, трубочка, облепленная пластилином, в форме маленького револьвера.

Зайцу тоже хотелось пострелять, но он свою трубочку непредусмотрительно оставил в портфеле, сданном в гардероб. Делать было нечего, оставалось только наблюдать за точностью Пачкиной пристрелки.

Когда открылся занавес, сцена подверглась массированному обстрелу со всех сторон.

Некоторые артисты с удивлением, а некоторые даже с опаской, стали поглядывать в зал.

Заяц не очень одобрял эту атаку, хоть и понимал азартное стремление снайперов не упустить такое количество новых, необстрелянных мишеней. Но всё же стрелять в живых незнакомых людей, которые не имеют возможности спрятаться или хотя бы уклониться от выстрелов, а должны вот так, открыто, стоять и терпеть…

Всё это было не очень хорошо. Однако возражать или как-либо ещё выражать своё несогласие было, конечно, глупо.

Да и как можно было возразить? Кто бы стал его слушать?

По мере того как на сцене развивались события, интенсивность стрельбы становилась всё меньше и меньше. То ли оттого, что в проходе и ложах появились учителя и билетёры театра, и кого-то, кажется, уже вывели из зала, то ли оттого, что происходящие на сцене события так увлекли стрелков, что они забыли о своих трубочках.

Лишь изредка постреливали самые стойкие и настырные, среди которых был Пачка. Он, видимо, решил непременно попасть в каждого персонажа, независимо оттого, положительный он или отрицательный.

Это не очень мешало смотреть спектакль. Когда же Пачка дважды попал в Тибальта во время его дуэли с Ромео, Заяц даже обрадовался.

Никто не мог предположить, чем это закончится. А закончилось большим скандалом.

Когда в конце спектакля, после эффектной смерти Ромео и Джульетты, которая произвела на Зайца сильное впечатление, на сцене появился Герцог и начал свой монолог, Зайцу вдруг показалось, что все, кто находится там, — и весь род Монтекки, и весь род Капулетти, и мёртвые Ромео и Джульетта, и декорации, — всё это как-то растворилось, поблекло, раздвинулось в стороны. Перед Зайцем были только огромные голубые глаза Герцога и длинный, во весь его рост, сверкающий меч, который он держал перед собой.

Заяц даже не понимал, не слышал, что говорит Герцог. Его настолько потрясли эти полные тоски, ужаса и безысходности глаза, что он невольно вжался в кресло, и почувствовал, как по спине побежали мурашки.

И тут Пачка выстрелил.

Выстрелил, и попал. Попал прямо в лицо Герцогу, в левую щеку, чуть пониже глаза.

Герцог замер на полуслове.

После долгой тяжёлой паузы, с тем же выражением тоски и безысходности, он посмотрел в зал, прямо в глаза Зайцу, как-то чуть заметно покачал головой, и по щекам у него потекли слёзы.

Герцог — плакал. Плакал перед двумя мёртвыми телами влюблённых, но плакал не от ужаса только что случившейся трагедии, а от этого маленького кусочка пластилина, вылетевшего из Пачкиного рта и долетевшего до его лица, плакал, глядя Зайцу в глаза, и вся трагедия Ромео и Джульетты, все беды и преграды, которые им пришлось пережить, и сама смерть их, вдруг показались такими ненастоящими, такими придуманными и далёкими по сравнению с той обидой и унижением, которые в эти несколько мгновений пережил Герцог.

И Заяц не выдержал.

Он вскочил и с криком набросился на Пачку. Он колотил его куда попало: и по мягкому, жирному телу, и по удивлённой, испуганной физиономии; колотил, ничего не слыша и не видя вокруг. Он даже не помнил, как их растащили, как вели через весь зал, и как они оказались в кабинете администратора театра.

Заяц ничего не мог сказать ни перепуганному администратору, ни билетёрам, ни прибежавшей, запыхавшейся Марье Коровне. Он только громко сопел и, сжимая кулаки, с ненавистью смотрел на расквашенную, окровавленную Пачкину физиономию.

На следующий день было общее построение всей школы.

Марья Коровна вытащила их на середину спортзала и сказала:

— А теперь полюбуемся на наших театралов!

Она долго распекала их за драку в театре, за стрельбу из трубочек, за множество других грехов, в которых они, хоть и не были уличены, но, поскольку грешили все, то и они, конечно, не могли не грешить.

Пачка на глазах у всех разревелся, так как знал, что после прихода родителей отец непременно будет его лупить.

Заяц, поджав губы и держа руки за спиной, только кивал, исподлобья глядя на Марью Коровну.

Она призывала педсовет исключить их из школы и отправить в спецшколу для малолетних преступников, написать письма на работу родителям, заставить родителей делать за свой счёт ремонт в театре, а заодно и в школе; в общем, предлагала массу самых жестоких и несуразных наказаний.

Из школы, конечно, не исключили, но с матерью долго беседовали в учительской.

Мать вечером рассказала всё отцу, но он отнёсся к этому философски, только сказал, что в театр с классом Сидор ходить больше не будет, лучше он поведёт его сам.

На том дело и кончилось. Если, конечно, не считать, что к нелюбимой, обидной фамилии надолго прилипло такое же обидное и глупое прозвище «театрал». Так и называли — Заяц-театрал.

8

— Что проще нарисовать, лошадь или чёрта?

— Лошадь.

— Дубина! Ты лошадь видел?

— Видел.

— А чёрта?

— Ну…

— Что — ну? Если я нарисую лошадь с двумя головами, или вообще какую-нибудь каракатицу, ты что скажешь, похоже?

— Ну…

— А чёрт может быть с двумя головами?

— Нет.

— А ты его видел? Вот и подумай. Нарисую чёрт знает что, и скажу, что это чёрт. Попробуй докажи, что не похож. А лошадь должна быть похожа.

— А-а…

— Ага. А кого проще на сцене сыграть, чёрта или ангела?

— Чёрта.

— Правильно. А почему?

— Ну…

— Для ангела костюм красивый нужен и крылья, а чёрта можно чёрт знает в чём играть. Понял, дубина? Ангела, конечно, можно ещё и голышом, так это кто ж согласится?..

Когда, где происходил этот разговор?

Может быть, в школьной самодеятельности, может быть, потом, в курилке театра, может быть, где-нибудь в автобусе.

Но был этот разговор из какого-то далёкого прошлого, из какой-то другой, нереальной, может быть, несостоявшейся жизни.