Я ВСЕХ ВАС БЕЗУМНО ЛЮБЛЮ

— Почему же каждый, заметь, каждый встречный-поперечный хочет и стремится, а главное, может унизить меня, тебя, беременную женщину, кого угодно. И не просто унизить, а растоптать, стереть в порошок, и чувствует при этом удовольствие, радость, счастье оттого, что сам при этом, как ему кажется, становится выше, лучше, умнее. А ответ, оказывается, ужасно прост. Ни Толстой, ни Чехов, ни Островский, ни Достоевский никому не нужны. Даже за пять копеек. То, над чем трудились лучшие умы человечества, — прах, дым, ерунда! Ты скажешь, что это банально, примитивно, — согласен. Но ведь это так! Каждый стремится лишь к тому, чтобы получить возможность унижать ближнего, обманывать, насмехаться. И чем больше таких возможностей имеет, тем лучше и выше себя чувствует. Больше ничего не нужно, никаких других потребностей. Зачем утруждать свой ум, свою душу, зачем философствовать, думать, познавать, когда всё так просто и понятно — унижай, и будешь выше.

Но самое ужасное, что мы сами ждём, хотим, и даже требуем, чтобы нас унижали!

Ты думаешь, чем я занимаюсь на работе? Работой? Нет! Работа — это ерунда. Ни то, чему меня когда-то учили, ни то, что я кое-что соображаю в электронике, ни то, что я могу что-то придумать, создать и сделать лучше кого-либо другого, — ничего этого никому не надо. Не буду эту работу делать я, её будет делать кто-то другой, пятый, двадцатый. И совершенно неважно, лучше или хуже. Ведь работа не главное. Главное понравиться, угодить. Именно этим, только этим, я всё время и занимаюсь. И не только я, все мы. И радуемся, когда нам это удаётся.

Я постоянно жду, чтобы меня унизили, я хочу, чтобы меня унизили, и даже радуюсь, когда унижают.

Ах, если бы ты знала, как я страдаю от этого, как мне нестерпимо больно и противно, но я всё равно жду этого, и радуюсь, и даже огорчаюсь, когда меня не унижают или не обращают на меня внимания.

Ты знаешь, как я не люблю свою фамилию. С детства не люблю. Для меня она всегда была, как кличка. У других тоже были клички: Капля, Пачка, Шита, но этими кличками называли друг друга или только близкие друзья, или за глаза. Меня же всегда и везде называли или Заяц, или Сидор, что тоже, как кличка.

Помню, однажды в школе, Юрку Каплиева, Каплю, учительница вызвала к доске. Просто сказала: «А теперь к доске пойдёт… Капля». Весь класс так и грохнул от хохота, а Капля вскочил, заплакал и выбежал из класса. Потом он несколько дней в школу не ходил, пока родители не узнали в чём дело, и не привели его. Так ему было обидно. А ведь мы запросто называли его Каплей, и он не обижался. Но то — мы, а то учительница.

Я же всегда, везде и для всех, был или Сидор, или Заяц.

Потом, с возрастом, все стали Сергеями, Александрами, Владимирами, а я так и остался Зайцем.

Всю жизнь я от этого страдаю, но страдаю, и жду, и даже радуюсь, когда меня так называют. Причём радуюсь, когда так называет не только начальство, которому вроде бы и положено унижать, а когда называют меня так такие же, как я, равные. Потому что всегда сидит в голове подленькая мыслишка: а вдруг он или она, тот, который назвал, вдруг он уже успел угодить больше, чем я, вдруг его уже больше ценят, и он уже имеет право унижать. Более того, я даже удивляюсь и настораживаюсь, когда ко мне обращаются не Заяц, а Сидор Петрович. Значит, думаю, что-то не так, кому-то не угодил.

А ведь, в сущности, чего я жду, чего я добиваюсь своим унижением? Зачем я стремлюсь понравиться, угодить?

Хочу, чтобы мне поскорее должность повыше дали. Не работу поинтересней, а должность. Чтобы самому уже иметь право что-то давать и кого-то унижать. Хочу, чтобы лишнюю десятку к зарплате поскорее прибавили, чтобы поручили что-нибудь такое, чего не поручат другим, пусть хоть самую малость, пусть хоть самое унизительное, хоть бумажку какую-то отнести или даже очередь в столовой занять для самого маленького начальника. И если это поручили мне, а не другим, значит, я уже лучше, значит, меня больше ценят, значит, другие уже хуже и ниже меня.

И это во всём, понимаешь, во всём! И у всех!

Вот у нас с тобой квартира. Спасибо родителям, помогли. Да что там — помогли? Просто подарили. Но ведь многие по десять, пятнадцать лет или с родителями живут, или в коммуналках, или ещё чёрт знает как. И никакой квартиры впереди не предвидится. И, ты знаешь, они не то чтобы завидуют, хотя, конечно, и завидуют тоже, но они иначе ко мне относятся. Как будто помнят и чувствуют, что вот у меня есть квартира, а у них нет. Значит, я лучше, а они хуже, и поэтому готовы унизиться. Те, у кого тоже есть квартира, даже разговаривают со мной иначе, на равных, а те, у кого нет, готовы унизиться, и ждут, что я буду их унижать, и радуются, если я это делаю. И я радуюсь, и чувствую своё превосходство, могу обидеть, оскорбить, — и ничего, понимаешь, ничего. Конечно, всё это как-то скрыто, почти незаметно, но ведь это так!

А почему, за что я могу унижать их? За эти восемнадцать метров отдельного жилья с совмещённым санузлом и непроходимым для двоих коридором? А что нам даёт это отдельное жильё, кроме мелкого, пакостного чувства превосходства? Ведь даже спать в одной комнате с Анютой уже нормально нельзя!

А сколько раз мы здесь смогли поговорить с тобой вот так откровенно, от души, как сейчас? Ни разу. Я не помню такого. Сколько книг мы с тобой здесь прочли? Бежим с работы домой, как голый в баню, чтобы стирать, варить, прибивать, ремонтировать, чистить, вешать, снимать, ещё чёрт знает что делать, только не жить. Не жить, а унижаться. Унижать друг друга, унижаться друг перед другом, перед тряпками, шмотками, вилками, чашками…

Ты спросишь, как без этого? Не знаю. Ещё не знаю. Пока не знаю! Но я знаю, что так нельзя!

Я хочу заниматься делом. Не знаю каким — хоть блины печь, — но делом, а не видимостью дела. Я хочу любить тебя — ведь я люблю тебя! — любить, а не просто жить вместе. Значит, надо уходить с этой дурацкой работы, значит, нужно менять что-то в нашей жизни. И не что-то, а всё!

Ты скажешь, что везде то же самое и все так живут. А я не хочу, понимаешь, не хочу!

Если сегодня с нашей экономикой происходят такие вещи, то завтра, вот увидишь, обязательно что-то случится, что-то произойдёт, что-то изменится. Если уже искусство, культура стоят сегодня пять копеек, если везде, на каждом шагу, нас унижают, и мы унижаем самих себя…

Надо искать какой-то выход! Никто за нас этого не сделает. Сначала надо постараться хотя бы здесь, дома, сохранить себя, уберечься от этой дикости. Иначе… Иначе я не знаю, мы просто не сможем жить дальше.

Я никогда не говорил с тобой так, но я вижу — ты понимаешь. Ты добрая, ласковая, умная, в каких-то вещах ты гораздо умнее меня, и ты должна… Мы вместе должны что-нибудь придумать… Обязательно! Мы будем жить… Будем жить лучше, чище… Я… Мы… Я не знаю…

Сидор Петрович вскочил, быстро подошёл к раковине, набрал в кружку воды и стал жадно пить большими глотками.

— Зайчик, ты мой зайчик, — вдруг услышал он совсем рядом за спиной.

Он поперхнулся и сильно закашлялся.

Таня несколько раз ударила его кулаком по спине, помогая прокашляться, затем обняла и прошептала:

— Ты мой зайчик…

Сидор Петрович повернулся и посмотрел ей в глаза.

Нет, она не хотела его обидеть, не хотела унизить его. Просто она действительно так думала и так сказала. И это не было связано с его фамилией, и было вовсе не обидно, а наоборот, приятно и удивительно.

Первый раз в жизни Сидору Петровичу стало радостно оттого, что его так назвали.

— …и я тебя люблю.

Таня прильнула и склонила голову ему на грудь.

Он обнял её и улыбнулся.

Она медленно развязала полотенце, которым был подвязан халат, осторожно потрогала его живот, потом опустила руку ниже, и тихо спросила:

— Больно?

— Нет, не больно. Уже совсем не больно.

Сидор Петрович почувствовал, что кровь приливает в голову, и уши у него начинают краснеть.

— Что за идиотизм?! — возмутился он. — Родная жена меня трогает, а я краснею, как… как будто я… Чёрт знает что!..

— Это от чая, — ласково пошутила Таня. — Пошли спать.

— Там это… стирка ещё, — вспомнил Сидор Петрович, когда они проходили мимо ванной.

— Оставь, я завтра всё постираю.

За всё время, что прожили они с Таней, даже с тех пор, когда они ещё не поженились, а только встречались, за все эти годы никогда ещё не было Сидору Петровичу так хорошо и свободно, так легко и приятно, так близко и прекрасно, так здорово.

— Спокойной ночи, — прошептала Таня, чмокнула его в щёку и положила голову на его плечо.

— А ты знаешь, я тебя иногда очень боялся. Больше всех боялся…

— Знаю, — тихо ответила Таня, и он почувствовал, что она улыбается.

— А ещё я тебя обманывал.

— Врёшь.

— Честное слово.

— Когда?

— Я ведь сам себе билеты в театр покупал. И деньги прятал на билеты.

— И это знаю.

— Ты всё знаешь…

— Угу…

— Тань?..

— М-м…

— А давай вместе в театр ходить?

— Ладно, сходим. Спи…

Сидор Петрович чуть приподнял голову, поцеловал её волосы и, улыбаясь, заснул крепким, счастливым сном.

Но в театр они так и не сходили.