Я ВСЕХ ВАС БЕЗУМНО ЛЮБЛЮ

Выбежав из-за гаражей, увидел, что навстречу идут двое, мужчина и женщина. Вернулся за гаражи, переждал, пока они прошли, побежал дальше.

Большое тёмное пятно появилось на шинели. Руки были в крови.

Ещё дважды пришлось пережидать прохожих. Один раз за углом дома, второй уже почти у остановки, за киоском.

«Ну, а дальше что? — подумал Витёк. — В автобусе ехать нельзя, всё видно. В машине тоже. Придётся бежать. Добегу ли?.. А делать нечего, надо добежать…».

Он побежал не быстро, трусцой, экономя силы, крепко прижимая руки к животу и стараясь не оказываться в свете фонарей.

Пролёт между первой и второй остановками оказался небольшим, но Витёк сильно устал и никак не мог восстановить дыхание.

На второй остановке никого не было. Витёк остановился, зачерпнул снега, приложил к шинели. Снег сразу стал красным.

Витёк расстегнул шинель, зачерпнул ещё, приложил к гимнастёрке.

От холодного снега стало легче. Он попытался глубоко вдохнуть. Вдох отозвался острой болью внутри. В голове шумело, начало тошнить.

«Только бы не вырубиться, — подумал Витёк. — А там ничего… Потерпим, добежим… Главное добежать, а там…».

Что будет дальше Витёк не думал, не хотел думать. Главное добежать, вернуться.

К остановке подходил автобус.

Витёк посмотрел номер маршрута.

«Не мой… И слава богу… Хотя одну остановку проехать можно…».

Автобус остановился, он был почти пустой. Дверь открылась.

Витёк решился. Он подошёл к двери, взялся за поручень и, быстро заскочив на заднюю площадку, повернулся спиной к салону.

Поехали.

В автобусе было тепло. Стала кружиться голова.

«Только бы не вырубиться… Только держаться…».

Он почти вывалился из автобуса на следующей остановке, еле удержался на ногах, схватившись за железный столб. Постоял, зачерпнул снега, потёр лицо. Стало легче.

«Вот и подъехал… Это хорошо… Уже меньше осталось… Ну, вперёд…».

Он застегнул шинель, прижал руки к животу и побежал медленно, ковыляя и покачиваясь.

Потом он уже не бежал, а шёл, наклонившись вперёд и стараясь делать шаги как можно шире. Он всё чаще зачерпывал снег, умывался им, прикладывал к животу. Потом он упал, окунулся лицом в снег, попытался подняться — не получилось. Он стал на колени и, опираясь одной рукой, а другой, держась за живот, пополз. Потом он полз уже лёжа, поджимая ноги, отталкиваясь ими и помогая одной рукой. Он терял сознание, приходил в себя и снова полз…

* * *

Ещё выпили.

— Тебя на губу за самоход посадили, так? — продолжал Лёха. — За то, что ты устав нарушил, так? Значит, всё правильно. И устав правильный, и наказание. Но!.. Если бы ты знал, что завтра ты совершенно спокойно, со всякими там увольнительными, пойдешь куда тебе надо, ты сегодня пошёл бы? Нет, не пошёл. Но ты знаешь, что ни завтра, ни послезавтра тебя никто не пустит. Не положено. Или даже положено, но кому-то не захотелось тебя отпустить. Что тебе остаётся?

— Сморкаться в тряпочку.

— Правильно. Но ты же не сморкаешься, а плюёшь с высокой сопки и на уставы, и на патрули, и на службу.

— Ну, на службу-то я не плюю, и что положено делаю.

— Вот! Я об этом и говорю! — аж подскочил Лёха. — Оттого, что ты в самоход ушел, твоя служба хоть как-то пострадала? Ты что-то не сделал? Ты какой-нибудь вред причинил? Но тебя наказали. И строго наказали. Почему? Да потому, что ты своеволие проявил. Сам решил, что тебе можно, а что нельзя. Не кто-то решил, а ты сам. Вот в этом ты и виноват. У нас так и говорят: на службе научат, на службе воспитают. А чему научат? Тому, что ты ничто, дерьмо собачье. Ты не то, чтобы решать, думать не имеешь права. Ты до службы думать учился, книжки читал, развивался. Пришёл сюда — получи прогаром (ботинком) по морде. Просто так, чтоб знал своё место, чтоб научить тебя, чтоб ты потом всю жизнь не высовывался. Ещё потом и на переподготовку берут, чтоб напомнить, чтоб не забывался, чтоб всю жизнь ощущал — ты песчинка. И он песчинка, — указал на Максима, — хоть и со звёздами. И любой адмирал тоже песчинка. Потому, что главная его задача — тебя научить. Не думать научить, а выполнять. Адмирал ведь тоже может думать и решать только от сих до сих, только то, что ему инструкцией и уставом полагается. А что там у кого на душе, или что там совесть твоя говорит — боже упаси, и думать не смей!..

— И всё-таки, нас е…, а мы крепчаем, — сказал Серёга. — И думаем, и людьми остаёмся. И даже вот с губы в самоход бегаем… Ой, мужики, захмелел я, разморило… Может, баиньки, а?

— Да, пора, наверное, — поддержал Максим. — Давайте по последней, и по бабам.

— Угу, по вертолётам. Слушай, а что ж тебе Хомут утром скажет? Ему ж настучат, да и так наверняка унюхает.

— Да пусть нюхает. У него служба такая. А я своё уже отслужил. Лишь бы Витёк к утру вернулся.

Лёха налил, посмотрел на оставшееся в бутылке, закрыл резиновой пробкой.

— Это Витьку оставим.

Спрятал бутылку под Витькин матрац.

Выпили.

Максим встал.

— Ну, вы приберитесь тут. Бутылки я возьму, вынесу. А вообще, мужики, хорошо посидели…

— Слышь, Макс, давай хоть попрощаемся, что ли? — встал Серёга. — Меня утром забрать должны, кончился срок. Может, уже и не увидимся.

Они посмотрели друг другу в глаза, пожали руки, обнялись, помолчали.

— Ну, счастливо тебе.

— И тебе тоже.

Начали прибираться.

Максим достал из-под кровати свой портфель, сложил в него пустые бутылки, подошёл к двери, повернулся.

— Ну, мужики, ещё раз счастливо. Даст бог, всё обойдётся.

И ушёл.

Прибрались, вышли в коридор. В коридоре никого не было.

Сходили в гальюн, и в камеру.

В камере все спали, плотно прижавшись друг к другу.

— Ну что, в мешок не полезем, так поспим? Спать-то всего ничего осталось.

— Не будем будить. Здесь, на краю, пристроимся.

Улеглись.

— Как там у Витька дела?..

— Да нормально всё, вернётся. Видно, девчонка его вырвалась из дома, иначе уже пришёл бы. У них там теперь любовь…