Я ВСЕХ ВАС БЕЗУМНО ЛЮБЛЮ

— А носочки в самый раз. Спасибо, Лёха.

— Не за что, носи на здоровье. Я сейчас, хоть записку своим напишу. А то подумают, что ограбили, ещё и объели.

— А твои — ничего?

— Да что ты! Всё нормально. Они у меня с понятием.

Лёха написал записку, закрыл квартиру, занёс соседке ключи, и побежали. Разговор на бегу продолжался.

— Ведь если там кто-то нагрянул, или если с нами что случится, кому больше всех достанется? Максиму. Но мы убежали, потому что знаем — он человек, он поймёт. И сели ему на голову. Да, мы уважаем его, и он нас тоже, хотя и тебя, и меня первый раз в жизни видит, но уважает. Просто, как людей. И доверяет. А мы уже и ножки свесили…

— Но нельзя же, чтобы люди друг с другом, как скоты.

— Конечно, нельзя, но и по-другому не получается. Если ты не можешь, не хочешь по-скотски, это ничего не меняет. С тобой-то всё равно по-скотски будут…

Прибежали на остановку. Автобуса не было.

Подождали. Отдышались.

— Конечно, ты во многом прав… И всё-таки ты не прав! Если человек что-то делает… Я не говорю, создаёт, не говорю о творческих потребностях и тому подобное, а просто что-то делает, работу свою или что-то полезное. Когда он сделает это лучше? Когда его дубиной поколачивают или когда он свободен?

— Свободен?! От чего свободен?

— От кнута, от дубины.

— Хорошо! И зачем он тогда это что-то будет делать?

— Как зачем? Потому, что это надо, необходимо…

— Кому надо?

— Ну, кому? Ему самому надо.

— Очень хорошо! Тебе на губе сидеть надо?

— А ты знаешь, может быть, и надо. Я здесь такого повидал, такого понюхал, что другому полжизни прожить придётся, чтобы об этом узнать?

— И что же ты здесь нюхал? Хлорку?

— И хлорку тоже.

— А ещё что?

— Жизнь нюхал!

— Хочется спросить, чем же она пахнет. Но не буду спрашивать. А вот что скажу: молодых, здоровых, красивых восемнадцатилетних пацанов на два-три года вырывают из жизни, лишают нормальных человеческих условий, нормального общения, девчонок лишают, как раз в том возрасте, когда у них всё кипит. Зачем? Кому это надо?

— Ах, вот ты о чём!.. Лёха, ты что — пацифист?

— Нет, как видишь, тоже в шинели… Слушай, автобуса и не видно. Может, бегом?

— Далековато будет…

— Ладно, останавливаем всё подряд.

Лёха вышел на дорогу, стал поднимать руку перед каждой машиной. Машины проходили редко, не останавливались.

Сильно повалил снег.

— Тебе война нужна?

— Понятно, Лев Николаевич об этом уже высказывался.

— Лев Николаевич, между прочим, поручиком был. И только с годами понял, что война никому не нужна. А тем более победа.

— Ну, насчет победы, это ты загнул.

— В последнюю войну кого победили? Германию и Японию. Как сейчас немцы живут? Даже наши, восточные. А западные? А Япония? Нам до них ещё триста лет тянуться. Ты нашу технику знаешь? Можем мы воевать?

— Ну, во-первых, не нам об этом судить, а во-вторых, и у нас кое-что есть. Те же «Золотые рыбки». Лодки такие. Там матросы не служат, там мичмана приборку делают. Полностью аппаратурой напичкана. Я сам, конечно, не был, но рассказывали…

— Рассказывали!.. А зачем нам эти лодки? Опять-таки, чтобы нас боялись. Чтобы нас уважали! Аналогию усекаешь?

— Смотри, зелёный!

Приближалось такси с зелёным светящимся глазком.

Лёха поднял руку. Такси остановилось.

— Шеф, до губы довезёшь?

— А платить есть чем?

— Есть, есть! Серёга, садись.

Сели в такси, поехали.

— А где эта губа ваша?

— Я покажу. Сейчас на светофоре направо.

Доехали быстро. В машине не разговаривали, молчали. Расплатились. Теперь бегом.

В сумке бутылки позвякивают.

Вот уже и губу видно.

Ещё ближе подбежали, увидели: за воротами от столба к столбу фигура маячит, туда-обратно, туда-обратно, а кто — не разглядеть.

Всё-таки боязно. Вдруг там уже тревога, розыск.

Перешли на шаг. Вот уже и на свет почти вышли.

Фигура остановилась, потом через калитку перешагнула, и быстрым шагом навстречу.

— Максим, это мы!

— Слава богу! Вы что, с ума сошли?! Сколько можно?! А где Витёк?

— Он скоро будет. Ну, точно будет!.. Он к девчонке своей побежал… На пять минут…

Максим остановился. Желваки заходили. Поднял голову вверх, в темноту уставился, постоял, потом повернулся.

— Пошли.

Прошли через двор, дверь открыли, за ней «ружьё» стоит. Максим молча дальше шагает, Серёга с Лёхой за ним. «Ружьё» на сумку покосился. У решётки сержант узкоглазый курит, посторонился, пропустил, тоже на сумку зыркнул. Максим и ему ничего не сказал, прошёл, как будто не заметил, и прямо к Витькиной камере.

Лёха изнутри дверь прикрыл.

— Настучат узкоглазые…

Повернулся, а Максим уже кружку в руке держит.

— Налей.

Кружка в руке дрожит, губы тоже.

Лёха бутылку достал, пробку резиновую вынул, вылил всё, что в ней оставалось. Больше половины кружки получилось.

Максим молча выпил до дна, сел. Серёга из-под кровати остатки закуски достал, Лёха из сумки свёрток с рыбой, стеклянную банку с варёной картошкой, хлеб.

Максим к закуске не притронулся, закурил.

— Успокойся, Максим… Ты должен понять его…

— Да всё я понимаю. Только… сидеть тоже не хочется.

— Ну, куда он денется? У него ж ответ на кассацию вот-вот прийти должен. Зашлют куда-нибудь. Может, последняя возможность повидаться.

— Ладно, садитесь. Лишь бы обошлось всё. Хоть бы к утру вернулся… Наливай ещё. А вы где шлялись?

— У меня дома были, за деньгами ездили, — обрадовался Лёха и, открыв новую бутылку, налил.

— Я даже помыться успел, — сказал Серёга, поднимая кружку.

Максим кивнул.

— С лёгким паром.

Лёха тоже поднял кружку.

— За тебя, Максим. Спасибо тебе, и… И не дёргайся…

Выпили.

Максим, закусывая:

— Эх, обормоты!.. Я тут уже чего только не передумал.

— Да всё нормально. Только шум всё равно будет. Узкоглазые-то настучат. И сумку видели, и то, что мы здесь сидим.

— Это уже мелочи.

Помолчали.

— Макс, мы тут одну лишнюю взяли. Ребятам в камере погреться. Я отнесу? — спросил Лёха.

— Подожди, я хоть «ружья» уведу, а то действительно и так уже засветились, дальше некуда.

Максим вышел. Лёха подождал немного, выглянул за дверь, подождал ещё. Потом сунул бутылку в карман шинели, сигареты за пазуху, и вышел.

Вскоре они вернулись. Сначала Лёха, потом Максим.

Ещё выпили.

И опять разговоры.

О страхе, о власти, о службе, о войне…

— Нет, ребята, а я считаю, что дело здесь даже не в системе, не в воинской обязанности и даже не в государстве, — включился в спор Максим. — Дело в каждом конкретном человеке, в том, как он всё видит и понимает. Система была всегда, от первобытного строя. Одна система, другая, третья… А человек оставался. Система ему говорит — это плохо, это делать нельзя, а он смотрит, и видит, что это хорошо, что это делать необходимо, и делает. Его за это наказывают, убивают, а он всё равно делает. И ничего не боится. Или даже боится, но всё равно делает.

— И что получается? — кипятился Серёга. — Ему говорят: не убий, не укради, а он убивает и крадёт?

— Ну, это всегда было, это не показатель. Я не об этом…

Лёха конфету жуёт:

— Вот у тебя и получилось, что страх, наказание, необходимы! Вот он должен тебя наказывать, а он с тобой водку пьёт…

— А за что он, именно он, должен именно меня наказывать? Что я конкретно ему плохого сделал?

— Да ничего ты ему не сделал, у него служба такая!..

И пошло, и поехало…