Я ВСЕХ ВАС БЕЗУМНО ЛЮБЛЮ

Витьку на следующий день арестовали, тоже под замок посадили, на губу. Сюда же, на губу, стал следователь приезжать, «дело шить»: издевательство старослужащего над молодым солдатом, посылал молодого по личным делам, вот и допосылался.

Свидетелей нашли. Кто-то из молодых рассказал, что когда-то Витьку робу стирал, кто-то сапоги чистил. Так это у всех так, молодые на то и есть, у них служба такая. И Витёк, когда молодым был, кому-то сапоги чистил, робу стирал. Так тогда ещё похлеще бывало. Но завертелось «дело». График дежурств подняли и выяснили, что стояли вместо Витька на вахте молодые. Так если молодому наряд вне очереди объявляют, его же вместо кого-то ставить надо.

Но «дело» дальше пошло, поехало.

Все как будто понимают, что и молодой тут ни причём — несчастный случай, и Витьку никаким боком пришить нельзя, а пришили — впаяли полтора года дисбата.

— Ничего, отсижу, человеком выйду. Я терпеливый… Хуже всего первый месяц было, потом ничего, привык. Мать два раза приезжала. И сначала, и потом на суд. Её сюда пускали, в камере у меня была. Всё плакала…

— А девчонка как?

— Прибегала два раза. Я к воротам выходил. Тоже плакала… Говорит, хоть сегодня из дому ушла бы, да идти некуда. Куда она пойдёт? Ждать обещала… Конечно, первые суток двадцать строго держали. В одиночке, на голодном пайке, без курева, в «холодильнике». Потом, когда уже судом запахло, в тёплую одиночку перевели. Ну, не тёплую, но под шинелью спать можно. Матрац дали. В общем, устроился. Потом выпускать начали, сюда, в баландёрку. Потом и камеру перестали запирать. А после суда совсем волю дали, по всей губе гуляй — не хочу. Знают, что всё равно не убегу. Чего мне бежать — я кассацию жду. Может, ещё и оправдают. А может, и нет. Хомут говорил, что папик её в командировку в Москву ездил. Может, совпадение, а может, из-за меня. У него и там, наверное, свои кореша есть. Посмотрим… Ты охрану не бойся, кури здесь. Они прихватывать не будут. Лишь бы Хомут не видел. Ну и, смотря какой начкар дежурит. Бывают нормальные. Мне-то можно, меня уже все начкары знают.

— А девчонку как зовут?

— Наташка…

Вошёл сержант.

— Витёк, там пришли к тебе.

— Кто?

— Из части.

— А-а, хорошо, иду. Это из части кореша. Подкармливают, куревом снабжают. Ты посуду домоешь, и в камеру иди. Не торчи здесь, а то начкар сегодня чурка, прихватывать будет.

— Хорошо.

— Там за трубой сигареты лежат. Покуришь.

— Да у меня пока есть. Вчера в городе достали.

— Ну, смотри. Не торчи здесь.

Серёга закончил мыть посуду, прибрался, надел тёплую, ещё влажную шинель, покурил у поддувала и ушёл в камеру.

* * *

Хомут в этот день на губе не появился.

Не было его и на следующий день.

Только на третий день, и не с утра, а только перед самым обедом, он вошёл в баландёрку.

Баландёры вытянулись.

— Здравия желаю, товарищ старший лейтенант! — улыбаясь, сказал Витёк.

— Здорово…

Вид у Хомута был помятый, под глазами мешки, взгляд усталый, измученный.

— Новый помощник? — спросил он и презрительно скривился.

— Да! Нормальный парень! — радостно представил Витёк.

Хомут скривился ещё больше и сказал:

— Поймаю — накажу.

Больше ничего объяснять не стал, ушёл.

— Нормально, — подмигнул Витёк. — Ты ему понравился. Если кто не нравился, он сразу выгонял.

Хомут редко появлялся в баландёрке. Заходил он только для того, чтобы дать Витьку очередную картинку и посмотреть, как продвигается работа.

Витёк был умелец, резал гравюры.

Делалось это так: кусок хорошей фанеры, обычно из ящика для аппаратуры, долго полировался мелкой наждачкой, затем покрывался тушью, через копирку на тушь наносился рисунок и выбирался резцами. Картинка покрывалась лаком, и смотрелась очень неплохо.

Резал Витёк и парусники, и смешных карикатурных генералов, и голых баб, и суровые заполярные пейзажи. В зависимости от сложности рисунка, он мог сделать за день две-три простенькие картинки или одну сложную.

— Сколько я ему этих картинок уже нарезал, со счёту сбился.

— А зачем ему столько?

— А чёрт его знает. Начальству дарит. Они такие штуки любят. Я ещё салагой был, как сделал несколько штук, генералы стали прибегать, просили картиночку. Делал я им, много делал. Хоть бы один потом заступился. Теперь вот Хомуту делаю… А когда мать приезжала, хотел ей хорошую картинку подарить — не разрешил. Ты яичницы хочешь?

— Чего?

— Яичницы, говорю, хочешь? Не настоящей, конечно, но очень похоже. Смотри…

Он взял горбушку тёмного хлеба, стряхнул на неё пепел.

— Ты тоже сюда стряхивай.

— Зачем?

— Я ж тебе говорю, яичница будет.

Настряхивали на всю горбушку.

— Теперь вот так, — он разгладил пепел по всей поверхности, разломил горбушку пополам. — Держи. Пробуй.

Откусили, пожевали.

Действительно, похоже на вкус яичницы, но только не всего яйца, а зажаренного желтка.

— Здорово…

— И от изжоги, говорят, помогает.

* * *

Ещё день прошёл.

И ещё день.

И вот утром, после развода, привезли одного новенького: форма матросская, но без погон, на вид около тридцати — старик, и волосы, даже не волосы — патлы, почти до плеч.

У всех челюсти поотвисали, даже у Хомута.

Оказалось — партизан.

Партизанами переподготовщиков называли. То есть он вполне гражданский человек, уже отслуживший в своё время. Взяли его на переподготовку на месяц или на два, переодели в форму и маршировать заставили. На работе у него зарплата идёт, дома семья, дети, а он в войнушку играется.

Считалось, что необходима эта переподготовка для изучения новой техники. Наука движется, вооружение меняется, необходимо изучать. Только толку от этой переподготовки никакого не было, и техники новой не было. То есть техника новая, конечно, появлялась, но не гражданским же людям о ней рассказывать. Дал бы бог сначала офицеров, специалистов, научить ею пользоваться, те, дал бы бог, мичманов научили, а те, дал бы бог, кое-кого из матросов.

Сколько времени пройдёт, пока эта цепочка сработает?

Новая это техника будет, или уже не очень?

В начале семидесятых годов гидроакустическая лаборатория одного из судомеханических техникумов гордилась учебным пособием — действующим экземпляром боевой гидроакустической станции «Тамир».

«Эта станция предназначена для обнаружения надводных и подводных целей, — рассказывали преподаватели. — Устанавливалась на кораблях и дизельных подводных лодках. Модель, конечно, устаревшая, но вам важно понять принцип. Современную технику будете осваивать на месте. Тем более, что вся она засекречена. Эта, конечно, тоже засекречена, но поскольку уже снята с производства, мы имеем возможность научить вас ею пользоваться».

Научили.

Приехали ребята на флот — глядь: а вот он, родной «Тамирчик», стоит, на боевой подводной лодке. И, главное, работает. Ещё одна станция стоит, новая, почти в два раза больше места занимает, — не работает. А он пашет. И все три года прослужили ребята с этим «Тамирчиком», и ещё другим после себя оставили, а те ещё…

И на переподготовке тот же «Тамирчик» опять изучали. Но это редко. Больше к шанцевому инструменту приобщались. Ну, и строевые — это святое.

До сорока пяти лет дёргали мужиков на эту переподготовку. Некоторые шли с удовольствием — от семьи отдохнуть, от производства, молодость вспомнить.

Их, конечно, не стригли, не брили. Переподготовка — месяц, два, не больше.

Сорокалетний мужик, коленки за пузо цепляются, борода на груди совковой лопатой, на макушке лысина, уши шевелюрой закрыты, — в матросской форме! Чем не партизан?

Один из них шибко провинился. Уж неизвестно что там случилось. Но не столько, чтоб его наказать, а чтоб другим не повадно было, в назидание, решили командиры его на трое суток на губу посадить.

Поначалу Хомут наотрез принимать его отказался. И в уставе такого нет, чтоб партизан на губе держать.

Долго уговаривали: «Уж пусть не работает, пусть отдыхает, лишь бы те, другие, которые остались, думали, что ему здесь плохо. Губа, всё-таки, да ещё знаменитая губа. Три денёчка всего подержите, а мы пока там у себя порядок наведём».

Конечно, взятку какую-то сунули, в общем, уговорили.

Остался партизан на губе.

Хомут сам его в баландёрку привёл, сказал:

— Ещё один помощник.

Витёк обрадовался.

— Спасибо! Втроём веселей… легче, то есть…

Хомут не ответил, ушёл.

Познакомились. Алексеем зовут.

Он ещё и местный оказался, и живёт недалеко от губы. Смех, да и только!