Я ВСЕХ ВАС БЕЗУМНО ЛЮБЛЮ

Мужики стоят. Тоже молчат. Ждут, что дальше будет.

Охрана повыскакивала. С карабинами. Штыки пристегнули. За ними начкар вышел, сержанты. Последним Хомут появился.

Охрана на губарей с опаской поглядывает, на Хомута, что делать, не знает.

Начкар губарям командует:

— Становись!..

С лопатами, с карандашами медленно, шагом, кое-как построились.

Начкар молча прошёлся вдоль строя, подошёл к яме, осмотрел.

Подошёл к охране, тоже скомандовал:

— Становись!

Они напротив выстроились.

Но их-то — по одному на пятерых, не больше, и патронов в карабинах, наверняка, нет. А карандаш против штыка не хуже будет.

Начкар к Хомуту подошёл, поговорил. Тихо, почти шёпотом, из строя не слышно.

Хомут быстро в помещение ушёл, а начкар к губарям вернулся.

— Молодцы! Хорошо поработали!.. Но яму придётся закопать. И не просто засыпать, а каждый слой утрамбовывать хорошенько. Понятно?

Тишина.

— Я думаю, что понятно…

Помолчал, посмотрел на лица. Спокойно сказал:

— Можно выполнять.

Ещё немного постояли, потом двинулись. Нехотя, не спеша, стали яму закапывать.

Слой накидали, человек пять в яму попрыгали, потоптались.

Толку от топтания мало, куски мерзлые, но всё-таки.

Охрана в строю стоит, мёрзнет. Карабины опустили.

Пусть помёрзнут.

Закопали яму. Потоптались ещё. Ладно, и так сойдёт.

Начкар командует:

— Отнести инструменты!

Отнесли.

— Завтра подъём на час позже. Можно отдыхать.

А что твой час, когда теперь уже часа три, не меньше? Ну да, ладно, и на том спасибо.

Так толпой, и шагом, не бегом, разбрелись по камерам.

Укладывались молча.

Ещё не улеглись, закурили. Все закурили.

Дым столбом.

Но проверять никто не пришёл.

Ну, и правильно.

Покурили, и спать.

Вторые сутки кончились.

* * *

Утром действительно подъём был позже. И не на час, наверное, больше.

Ружьё не подгонял, двери открыл, прокричал: «Подъём!», и всё стихло. Хоть лежи себе, дальше отдыхай. Но лежать холодно. Вставать начали.

На вертолёте, с краю, не в общем мешке, отдельно, лежит один, новенький. Не в шинели, в канадке, с погонами, старшина первой статьи. Когда появился — никто не слышал. Почему с погонами — непонятно.

— Эй, браток, подъём был…

Не шевелится — спит. Еле растолкали.

Долго в себя приходил, головой потряхивал, снова улечься пытался.

Вертолёт забрали, он на лавку сел. Огляделся тупым взглядом, наконец, спросил:

— Где я?..

— Э, брат, да ты не протрезвел ещё!.. На губе ты, милый. Как же тебя угораздило?

Вспоминать начал. Вздохнул, охнул, молчал долго, потом ещё спросил:

— А сколько сейчас? Ну, это… время…

— А кто ж его знает? Наверное, часов семь-восемь… Мы сегодня припозднились. Обычно подъём в пять.

— Меня скоро забрать должны.

Не спросил, сказал уверенно.

Расхохотались.

— Как же, жди! Карету подадут прямо в камеру. И опохмелиться…

— Да нет, правда, должны забрать. Как узнают, что я здесь, приедут. Я водолаз…

— Понятно! В стакан ныряешь?

Отмахнулся. Опять долго молчал, потом сказал тихо, ни к кому не обращаясь:

— Да… Было вчера…

— Погуляли?

— Хуже…

— Залетели?

— Да ну что вы, мужики?.. Я серьёзно…

И рассказал.

Водолаз он. На рембазе служит. Их там всего четыре водолаза было: два мичмана, он, и ещё стармос (старший матрос). Работали они где-то. Один мичман спустился под воду. Там и работа ерундовая была, одному делать нечего, но что-то у него случилось — зацепился или запутался. Второй мичман со стармосом быстренько скафандры надели, спустились первого выручать, и зацепились оба ещё хуже, чем первый. И связь с ними прервалась. Он один водолаз остался. Пока других найдут, да вызовут, это и сутки пройти могут. Пришлось одному спускаться. Первого-то мичмана сразу нашёл, освободил его, наверх вытащил. А тех двоих потом по одному поднимали… Уже трупы.

Когда всё закончилось, командир бутылку шила дал. Выпили. Потом ещё добавляли, и ещё… Потом он, уже посреди ночи, в город зачем-то пошёл. А зачем, уже не помнит. И как на губу попал, тоже не помнит. Кажется, улицу переходил, машина остановилась, легковая. Погоны полковничьи помнит, а лицо нет. О чём говорили, не помнит. Как ехал и как в камеру попал, тоже не помнит.

Помолчали.

— Так тебе, наверное, и медаль полагается, а ты на губе сидишь.

Отмахнулся.

— Мы с Димкой, стармосом, земляки были. Он полтора отслужил, а мне вот уже ДМБ. Теперь домой приеду, мать его увижу — что скажу? И у сундука (мичмана) жена молодая… и дочка маленькая…

И всё-таки не верилось, что приедут за ним. Но и врать не мог. Так не врут.

Это в отпуске, или после ДМБ, там бывает. Особенно девчонкам заливают о своих подвигах. Иногда просто анекдоты получаются.

Один сам после отпуска рассказывал, как его занесло. Он на береговой базе свинарём служил. Хозяйство своё в базе было — свинарник. Сам он из деревни, дело знакомое. Как после учебки на базу попал, так при свинарнике и остался. Залив Кольский за всю службу несколько раз видел, и то в увольнении, специально ходил посмотреть. Поехал в отпуск (отпустили его по семейным). Форма, конечно, с иголочки, значков полный комплект, у годков (кому до ДМБ полгода и меньше осталось) на отпуск выпросил: «Отличник ВМФ», «Первый класс», «За дальний поход». Приехал в свою деревню. Девицы-красавицы вокруг собрались. Он самогоночки принял, и понесло его:

— Я, — говорит, — на атомной подводной лодке реакторным кочегаром служу.

— А как это?..

— Тяжеловато… Шуровка такая, длинная, тяжёлая, из платины со свинцовым покрытием… Ну, чтоб, значит, радиация по ней не проходила… Но всё равно по чуть-чуть проходит. Дело опасное. Ручка у шуровки пробковая, чтоб не нагревалась, руки не жгла. Когда лодка под воду уходит на шесть месяцев или на восемь, надо этой шуровкой постоянно работать. Вставляешь её в реактор и шурудишь, подламываешь. Атомы вниз оседают, кислороду поступать не дают. Загоняешь шуровку под самые колосники и подламываешь, чтоб реакция, значит, нормально проходила. А иначе нельзя. Иначе всё к ядрене фене взорваться может. Чуть зазеваешься, и всё…

За старшиной-водолазом сразу после завтрака приехали. Капраз (капитан первого ранга) с каплеем (капитан-лейтенант) за руку с ним поздоровались. Капраз даже обнял его.

Хомута не было, а может, отсыпался где-нибудь в дежурке.

Забрали старшину. Видно, правду рассказывал. Больше его не видели.