Я ВСЕХ ВАС БЕЗУМНО ЛЮБЛЮ

Закончил матрос кое-как школу мичманов, нацепил на китель погоны со звёздочками без просветов и пришёл на другой корабль. Теперь можно и покомандовать, власть свою мичманскую показать, над матросом покуражиться.

И докуражился.

Не сдержался матрос — врезал.

Что с матросом делать?

А этому матросу до ДМБ два месяца осталось. Он и значок «За дальний поход» имеет, честной службой и кровавым потом заработанный, и в отпуске два раза был. А многим и по одному разу в виде поощрения съездить не удавалось, всё больше по семейным обстоятельствам или вообще без отпуска. И отслужил этот матрос больше того мичмана. Когда тот, ещё до школы мичманов, только призывался, этот уже старшиной второй статьи был. А главное, мичман-то сам, дурак, выпросил.

Но не наказывать тоже нельзя — дисциплина.

Лычки срезать, на десять суток на строгую губу — и ладно.

Вот мичмана куда бы списать? Да как его, кляузника, спишешь? И службы не знает, но не пьёт, не опаздывает. Придётся терпеть. Ещё разок, другой, по морде получит, может, научится.

— Жалобы замечания есть? — прокурор так же равнодушно спрашивает.

— Нет, товарищ подполковник!

К следующему подходят.

Тот тоже докладывает, как положено, и:

— За любовь, товарищ подполковник!.. К этому… к спиртному…

Ну, тут всё понятно, тут и комментировать нечего.

Так весь строй только за любовь и арестован.

А подполковник и не удивился даже. Может, вовсе не слушал. Слишком уж мясо в зубах его беспокоило.

Жалоб, замечаний не оказалось.

Дошли они до конца строя. Прокурор пошептал что-то Хомуту, отошёл в сторонку. Хомут сержанта подозвал, тоже пошептал.

Сержант командует:

— На-ле-во! Шагом марш!

Отвёл в конец двора, остановил.

— В колонну по четыре становись!

Стали.

Теперь понятно. Это прокурор захотел, чтобы перед ним, как перед боевым командиром, строем прошлись, удаль свою и рвение в службе показали.

Тут все сразу порешили, не сговариваясь, молча:

«Фигушки тебе! Пройтись, конечно, пройдёмся, но рвения нашего и удали век тебе не видать. И хоть будет Хомут после этого свирепствовать, замучает строевыми, но выскажет ему прокурор своё недовольство, обязательно выскажет. А уж ради этого стоит потом и помучиться. Это уже не зря будет. Это даже в удовольствие».

Потопали.

Не шаг строем печатается, как положено, а словно горох по полу рассыпается. Вроде бы все в ногу идут, и наказать некого, а и не точно в ногу. И спины горбатые, и лица у всех чуть ли не в землю смотрят — никакой удали, и руки — у того чуть выше, у того чуть ниже поднимаются.

Плохой строй.

Хомут аж зелёный стоит. И прокурор кривится. Капитан, который с прокурором приехал, даже рукой махнул.

Хорошо! Будет Хомуту выволочка.

Прошли до забора, остановились.

Что дальше?

А ничего.

Повернулся прокурор, пошёл в помещение. Остальные за ним.

А со строем что делать?

Как всегда — стоять, ждать.

Но, как будто теплее стало. И снег перестал.

Начкар выскочил, красный, злой. Сам команду дал:

— Бегом по камерам!

Побежали.

А уж в камере веселье, обсуждение.

Эх, какую Хомуту подлянку устроили! Эх, молодцы! Все довольные.

— Ну, мужики, теперь держись!..

— Ничего, продержимся.

Дверь распахнулась. Сержант прибежал. Принёс иголку, нитки, кусок белой тряпки.

Веселье ещё больше.

— Может, теперь сам Хомут и обед по камерам разносить будет?

— А может, он нам и приборку тут сделает? Пора бы…

— Ему теперь некогда, его самого сейчас прокурор строевым ходить учит!

Стали подворотнички пришивать.

— А может, закурим все вместе, а?

Решили, что не стоит.

Так до обеда и дожили.

После обеда во двор выгнали.

Ну, началось?!

А Хомут и не появился.

На работу стали разводить, кого на кабель, кого на снег, кого на строительство новой губы в комендатуру, а десять человек на продсклады, на погрузку. Почти всех разогнали.

Значит, Хомут вечером, после работы, изгиляться будет.

Сразу же по машинам, и в город.

В город это хорошо, в город это прекрасно.

Тем, кто на склады попал, совсем подфартило. Там же продукты! А матрос ведь тоже человек, он и споткнуться может, вроде бы нечаянно, и ящик у него с плеча на землю слетит, и вдребезги. Ну, покричат на него, поругают, ну и что? Зато потом целый день все печеньем лакомятся, или конфетами. Даже тушёнка бывает. Так мастерски ящик с плеча навернётся, что и железные банки разрываются. Не выбрасывать же их. И на других работах тоже не без прибытка.

Издавна славилась Русь состраданием и подаянием. До сих пор, нет-нет, да и скажется древняя присказка о тюрьме и суме. Но здесь другое, здесь не тюрьма и не подаяние. Не взял бы матрос подаяние, гордость не позволила бы. Здесь благодарность людская. От души, от сердца, а не от жалости.

Вкалывает матрос на морозе, лопатит треклятый снег, долбит лёд непробиваемый. Без ремня матрос, без знаков отличия, и ружьё (охранник) рядом стоит. Проходит мужик мимо, увидит матроса, свернёт в магазин, купит сигарет пару пачек и, так чтоб ружьё не видел:

— Держи матросик.

— Спасибо, земляк.

Исчезло курево где-то под шинелью. Матрос доволен, а мужик ещё более доволен, потому как сам он не так давно был таким же матросом, да, может, на той же губе и сидел. Отслужил он своё, вернулся домой, погулял, покутил, за дело взялся. То попробовал, это попробовал, туда сунулся, там пристроился — нет, не то. Тянет его к себе край суровый заполярный, тоскливо без него. Соберётся он, да и едет. А то уже и с семьёй.

Сколько таких мужиков в полувоенных портовых городах? Да, почитай, все гражданские. Кто в рыбаки подался, кто в порт, кто на судоремонтный — работы на всех хватит.

Идёт мужик по улице, видит, матросня под конвоем пашет — понятно. Постоит, полюбуется — а хорошо ведь пашут. Да и сам, как будто вчера, так же пахал. Эх, молодость!..

«Держи, матросик, покурить. Спасибо тебе, что напомнил мою удаль молодецкую, пахоту мою корабельную, да как человека из меня делали. Спасибо флоту и тебе, матросик, за то, что ты теперь в моей шкуре, что не хуже меня карандашик в лёд вонзаешь, а, похоже, даже лучше. Эх!..».

А то подбежит девчушка-школьница:

— Покушайте матросики. Я сама с мамой пекла!

Сунет в руки тёплый газетный свёрток, и бегом обратно.

Ружьё тут как тут:

— Разворачивай!

Развернули — горячие домашние пирожки с картошкой.

Охрана глазом моргнуть не успела — расхватали. Стоят губари, жуют, довольные. Охрана злится — тоже ведь служба срочная, тоже домашнего хочется. Но им такой сверточек не поднесут, их дело собачье, им бы это хуже подаяния было. А матросу это благодарность за то, что под окнами у девчушки весну делает, чтоб не поскользнуться ей, чтоб через сугробы не прыгать. А охране за что? За то, что матроса охраняет? Так чего его охранять? Он и так никуда не убежит. И бежать ему некуда, и кто ж за него снег лопатить будет? Некому. Охрана не будет…