Я ВСЕХ ВАС БЕЗУМНО ЛЮБЛЮ

Машинка! Тебя начинают стричь тупой механической машинкой!

Ты вскакиваешь.

— Да вы что?!

Два сильных точных удара, один в живот, другой в челюсть сваливают тебя на пол.

Ты не успеваешь даже вскрикнуть, тебя поднимают, усаживают, стригут. Дыхание понемногу восстанавливается, во рту солоноватый, терпкий привкус крови.

Злость и отчаяние.

Со скрипом открывается дверь, заглядывает начкар.

— Помощь нужна?

— Нет, управимся, — весело отвечают ему.

А тебе до ДМБ (увольнение в запас, возвращение домой) осталось меньше двух месяцев. Ты собирался уж и вовсе не стричься, отрастить шевелюру к приезду домой.

Стригут.

Больно выщипывают волосы. Один крепко держит двумя руками твою голову, поворачивая её то в одну сторону, то в другую. Другой стрижёт.

Самое обидное, что они такие же, как ты, тоже ведь срочную служат. Даже не такие, а… Им ещё служить и служить. Караси зелёные! Сапоги козлиные! А ничего не поделаешь…

Холодно.

— Встать!

Выполняешь.

Тебе протягивают машинку, с улыбкой спрашивают:

— Там сам пострижёшь или тебя обслужить?

— Что? И там стричь?

— А как же? Положено!..

— Да я в жизни никогда там не стриг!..

— А теперь прикажут, так по одному волоску сам повыщипываешь. Ну, так что?..

— Сам…

Ты неумело выстригаешь собственный лобок. Машинка больно щиплет. Они наблюдают.

Холодно.

— Ну вот, теперь красавец!.. Одевайся.

Тебе швыряют одежду, но трико, носки, рукавицы оставляют на столе.

— А трико?

— Не положено.

— Хоть носки отдайте!..

— Не положено.

— Что ж я, босиком в сапогах буду?..

— Найдёшь что-нибудь.

— Да где ж я найду?..

Сержант щурит свои узкие глаза, улыбается, пожимает плечами.

Другой сержант выходит, но тут же возвращается. Несёт голяк (веник), протягивает тебе.

— Прибери за собой.

Ты быстро одеваешься, засовываешь босые, замёрзшие ноги в холодные сапоги и сметаешь собственные волосы.

Входят начкар и мичман.

Начкар равнодушно осматривает лежащие на столе вещи, тоже берёт твою сигарету, твою спичку, закуривает.

— Забирайте, — кивает он мичману на стол.

Мичман сгребает всё в свой необъятный портфель, смотрит на тебя стриженого, улыбается, сочувственно покачивает головой.

Ты уже не его матрос, ты уже — арестованный.

— Ну, счастливо тебе, — говорит он и уходит.

— Товарищ мичман! — нетвёрдым, осипшим голосом кричишь ты вдогонку. — У вас это… тряпки какой-нибудь не найдётся?

— Зачем?

— На портянки.

Мичман смотрит на начкара.

Тот молча кивает в знак согласия.

Мичман лезет в портфель, достаёт кусок грубой мешковины, в которую были завёрнуты банки с краской, протягивает тебе.

Но один из сержантов перехватывает тряпку, разворачивает, осматривает с обеих сторон и только после этого отдаёт тебе.

— Спасибо. До свиданья… Приезжайте поскорей!..

— Да не спешите. Лучше позвоните сначала, — советует начкар. — У нас через десять суток редко кто уходит.

Ты собираешься сесть здесь же, на ту же баночку, разорвать пополам мешковину и переобуться, но тебя поторапливают.

— Прибирайся быстрее. В камере переобуешься.

Ты быстро сметаешь свои волосы, собираешь их руками и тебя ведут в гальюн (туалет), где ты их выбрасываешь. Потом тебя ведут в камеру.

* * *

После ярко освещённого коридора в камере кажется совсем темно. Лишь несколько лиц мелькнули, когда открылась дверь. Но дверь тут же захлопнулась, и — мрак.

Только когда глаза привыкли к темноте, ты замечаешь, что над дверью, оказывается, горит лампочка, но очень тусклая, да ещё в закрашенном синей краской плафоне. Рядом с ней ещё одна лампочка, тоже в плафоне, но некрашеном. Вторая лампочка не горит.

Светится ещё окно — узкая ниша под потолком, — но оттуда, из-за толщины стен, свет совсем не падает. Ниша такая же, как и там, где тебя стригли, без рамы, без стекла, с крупной решёткой из арматурных прутьев.

Глаза постепенно привыкают к темноте.

Камера довольно большая, просторная. Метров десять-двенадцать в ширину и примерно столько же в длину. Посередине, от пола до потолка, равномерно распределенные в пространстве, стоят четыре толстых деревянных столба.

— Здорово, мужики!..

Несколько голосов нехотя отвечают:

— Привет…

— Здорово…

Проходишь, размышляешь, где бы присесть.

Вдоль стен лавки, очень узкие, железные. Такие же лавки у столбов, через всю длину камеры.

Садишься, с трудом разрываешь пополам мешковину, начинаешь переобуваться.

В камере, кроме тебя, пять человек, два матроса и три солдата. Все сидят молча, не разговаривают.

К тебе подсаживается матросик, маленький, худой. Хриплым, низким голосом спрашивает:

— Курить есть?

— Нет. Всё забрали.

Он возвращается в свой угол.

Кое-как наворачиваешь портянки, натягиваешь сапоги. Портянки жмут, не согревают. Но всё же лучше, чем босиком.

Холодно.

Осматриваешь стены. Нет ни отопления, ни печки.

Утром ты видел на градуснике — минус двадцать три. Значит, учитывая не застекленное окно, примерно такая же температура и в камере.

Неплохо для начала.

Не снимая шапки, опускаешь уши, завязываешь их снизу. Руки вместе с полами шинели закладываешь между ног, там теплее.

Сидишь.

Проходит минут пять, десять… пятнадцать… полчаса, может быть, час…