Я ВСЕХ ВАС БЕЗУМНО ЛЮБЛЮ

Вот и привезли тебя.

Мичман идет договариваться, несёт в большом толстом портфеле две банки корабельной шаровой (серой) краски.

Ты остаёшься в машине, куришь.

Обращаешь внимание, что на вахте у ворот не матросы, а солдаты с красными погонами, и все очень похожи, все на одно лицо — глаза раскосые, лица круглые, то ли узбеки, то ли казахи, то ли корейцы. На красных погонах буквы «ВВ».

«Внутренние войска, — отмечаешь ты. — Охрана настоящая, как в тюрьме. Да, здесь тебе не обычная губа, где охраняют такие же матросы, присланные с кораблей на сутки для дежурства в гарнизоне. Да ещё и какой-то специальный «туркестанский батальон» или «дикая дивизия».

И ещё думаешь:

«А вдруг сегодня не примут? Завтра день перекантоваться, а послезавтра везти уже не имеют права. Бывают же случаи…».

Возвращается мичман.

— Пошли, — весело говорит он.

— Пошли, — соглашаешься ты, и браво шагаешь впереди.

Узкоглазые краснопогонники с любопытством разглядывают тебя.

Ты проходишь через небольшой дворик. Перед тобой открывают железную дверь. Одну, потом другую. Заводят в небольшую каптёрку. Неприятный запах шибает в нос: смесь хлорки, гнили, кислой баланды, старых, не стираных портянок.

«Ничего, — думаешь ты, — десять суток понюхаем, потерпим».

Тебя принимают начкар (начальник караула), старлей (старший лейтенант) в морской форме с красными просветами на погонах (береговая служба, скорее всего, комендатура) и два узкоглазых сержанта.

Сразу же предлагают снять ремень, «краба» (кокарду) с шапки, рукавицы, часы, шнурки. Но ты предусмотрительно надел сапоги. Со шнурками они пролетели. А рукавицы пришлось снять. Остались только тоненькие уставные перчатки, да и то старенькие, дырявые.

Протягивают маленькие тупые маникюрные ножницы. Предлагают самому спороть погоны. И с шинели, и с робы.

— А это ещё зачем?

— Положено, — односложно отвечает начкар.

— Меня что, разжаловали?

— На десять суток — да.

— Интересно… Чтобы старшину до матроса разжаловали, такое встречал, но, чтобы матроса разжаловали ещё ниже, о таком не слышал. Я теперь гражданский человек, что ли?

— Шутник, — усмехается узкоглазый. — Ты теперь не человек.

Сняв шинель, ты быстро спарываешь с неё погоны, отдирая их почти с мясом. Робу не снимаешь, пытаешься спороть с плеч прямо на себе.

— Да ты сними, — советует тот же узкоглазый сержант.

— Ничего, я так…

Под тельником у тебя тёплое неуставное трико. Могут заметить. Ещё заставят снять.

Погоны, «краба», ремень, рукавицы оставляешь на небольшом столике, крышка которого обита почерневшим куском железа.

Мичмана, который тебя привёз, просят подождать, а перед тобой распахивают ещё одну железную дверь.

Эта комнатуха больше похожа на камеру. Вместо окна под потолком небольшой проём с решёткой из толстых арматурных прутьев. Без рамы, без стекла. Под проёмом на цементном полу небольшая кучка залетевшего снега.

Холодно.

Стены бугристо отштукатурены «под шубу» и выкрашены до самого потолка чёрным, смоляным кузбаслаком.

Такие же стены потом будут и во всех камерах.

Потолок отштукатурен гладко, но не покрашен, не побелен. С него свисают две очень яркие лампочки в закрытых, обрешеченных плафонах. В самом центре стоит одна покосившаяся, почерневшая баночка (табуретка), кажется, никогда не крашенная и даже не струганная, но за долгие годы хорошо отполированная руками и задами. В углу такой же стол, с прибитым к крышке куском железа.

— Шинель, шапку сюда, — указывают тебе на стол. — А сам сюда, — указывают на баночку.

Ты кладёшь шинель, шапку, садишься.

Оба сержанта занимаются твоими вещами, выворачивают карманы, шапку, прощупывают подкладку, изгибая и переламывая, тщательно проверяют каждый шов.

Конечно, находят и запрятанные сигареты, и спички, и деньги.

Ты огорчён, но не сильно. В конце концов, у тебя ещё кое-что осталось.

Господи, как ты наивен!..

— Раздевайся, — командуют тебе.

— Зачем?

— Положено.

Ты огорчаешься ещё больше.

Стаскиваешь с себя робу, протягиваешь.

— Всё, всё снимай. Догола.

— Как догола?

— Вот так. Полностью. И трусы снимай.

— Здесь же холодно!..

— Не околеешь. Раздевайся!

Внутри у тебя что-то опускается, начинает дрожать. Ты медленно стягиваешь сапоги, тельник.

Они даже не удивляются, увидев на тебе гражданское трико, тёплые носки, только подгоняют:

— Быстрее, быстрее!..

Четыре руки быстро выхватывают твои вещи, швыряют их на стол.

Ты остаёшься в одних трусах, пытаешься сесть.

— Сказано — всё снять! Быстро!..

Ты нехотя снимаешь трусы, отдаёшь.

Прикрыв обеими руками своё мужское достоинство, стоишь босыми ногами на цементном полу в ожидании, пока со всеми вещами проделают то же самое, что уже проделали с шинелью и шапкой. На грязную, почерневшую баночку ты сесть не решаешься.

Тебе холодно, ты дрожишь.

Начкар, равнодушно оглядев твою наготу, медленно выходит.

— Мужики, можно поскорее, — неуверенно просишь ты.

— Успеешь.

— Холодно…

Тебе не отвечают.

Наконец обыск окончен. Одежда твоя свалена в кучу на полу, всё найденное в ней, всё, что ты так тщательно прятал, свалено в кучу на столе.

Один из сержантов берёт из этой кучи твою сигарету, твои спички, закуривает.

Оба подходят к тебе.

— Руки в стороны, ноги расставить.

Ты злобно смотришь на них, но команду выполняешь.

— Ноги шире!..

Выполняешь.

— Руками раздвинь задницу.

— Вы чего, мужики?..

— Задницу раздвинь!

Выполняешь.

— Резко присесть!

Ты переступаешь на месте, пытаешься присесть.

Носком сапога один из них сзади бьёт тебя по голени.

— Задницу раздвинуть, ноги расставить и резко присесть! Ну!..

Выполняешь.

— Встать!.. Сесть!.. Встать!.. Сесть!..

Они наблюдают: не вывалится у тебя что-нибудь из заднего прохода.

Не вывалилось.

— Открой рот.

Открываешь.

Один заглядывает, больно жмёт грубыми, сильными пальцами щёки — не спрятано ли что-нибудь за ними.

Не спрятано.

— Садись, — указывает на баночку.

— Она грязная, я постою…

Четыре руки молча усаживают тебя насильно.

Один становится впереди, другой сзади.

Ты слышишь за спиной какой-то металлический звук, щелканье. Что-то холодное прикасается к твоей шее.