Я ВСЕХ ВАС БЕЗУМНО ЛЮБЛЮ

Трамваев, автобусов тогда и в помине не было. На завод пешочком через весь город, на самую окраину. Вышел пораньше, чтоб не опоздать на такое ответственное задание, а навстречу по улице уже немцы на мотоциклах едут. Что делать? Закоулками, дворами, где и ползком, добрался до завода. А на заводе уже танки немецкие стоят.

Из всей взрывной бригады четыре человека пришли, а должно было быть человек двадцать. И начальства — никого. И что делать, не знают. И где та взрывчатка, и как взрывать, тоже неизвестно. Заранее-то ничего не рассказали, всё засекречено. Посидели в тихом углу, покурили. Дед тогда уже пять лет, как не курил, а тут опять взялся. В небе самолёты летают, где-то недалеко взрывы грохочут. Похоже, что в городе. А там-то семьи на узлах, на чемоданах сидят, в эвакуацию собрались. Надо по домам разбегаться, какая ж теперь уже эвакуация?

Опять случай да нерасторопность начальников спасли деда и всю семью его, потому что это порт бомбили. А из тех пароходов, кажется, ни один в море и выйти не успел. Какие-то потопили, какие-то в бухте остались.

Домой дед вернулся, опять же закоулками да дворами, а там уже двоих немецких офицеров на постой определили. Хорошо, вещи все собраны. В погреб стащили, вот тебе и новое жильё, вот тебе и эвакуация в оккупации.

Через несколько дней пришли полицаи, увели в комендатуру. С женой, с дочкой прощался, как на смерть уходил.

А в комендатуре:

— Слесарь?

— Слесарь.

— Сантехник?

— Сантехник.

— Будешь работать.

Не спросили, приказали.

— Где работать?

— В госпитале, отопление делать.

И отказаться нельзя, расстреляют. Пришлось работать. Так ещё и паёк дали. Но всю оккупацию так, в погребе, и прожили.

Дождались, наконец, освобождения. Наши пришли, родные, советские. Ура! Свобода! Теперь-то и заживём по-человечески.

Да куда там!..

Пошёл на работу устраиваться.

— Какая работа? Вы же в оккупации были.

— Да что я, по своей воле остался? Мне же приказали завод взрывать, а как взрывать, не рассказали.

— Это мы уже знаем, что вашей вины тут нет. Если бы была, с вами в другом бы месте разговаривали. Но на работу всё равно взять не можем.

Пошёл в военкомат:

— Хоть в армию меня заберите, а лучше на флот. Всё-таки столько лет на лучшем крейсере отслужил.

— Какой флот, о чём вы говорите? Во-первых, вы же за границей были. И как раз в Италии, и как раз в тридцать третьем. А что там в тридцать третьем было, не помните?

— Что там было?

— Фашизм был, вот что!

— Да я-то тут причём?

— Если бы вы причём были, с вами давно бы уже… А теперь вот, в оккупации оказались. Ладно уж, я всё понимаю, и промолчу по доброте душевной, что вы на флот после оккупации просились, но и вы больше никому не заикайтесь, а то хуже будет. И самое главное, вы же специалист. Такие люди в тылу нужны. У нас теперь армия сильная, мы таких специалистов в армию брать не имеем права.

— Так меня ж на работу не берут.

— А это уже не наша забота.

А годы опять голодные, ещё хуже прежнего. Опять по шабашкам. А какие шабашки? Кругом разруха, нищета.

Бабуля с соседками по деревням ходила, вещи кое-какие на еду меняли. Дважды в степи чуть не замёрзла.

Но кое-как выжили, дождались конца войны. Люди строиться начали, к мирной жизни привыкать. Шабашки появились, легче стало. А потом, наконец-то, и на работу устроился. Сначала только на временную работу брали и то не по специальности, а куда пошлют. Потом всё-таки по специальности устроился, да на тот же завод, на котором война застала. Но тут другие проблемы начались.

Дочка выросла, замуж собралась. Да за кого? За немца! Правда, немец-то не тот оказался, не из фашистов, потомок ещё тех немцев, которые в древние времена, при Екатерине, в России обосновались. Но всё же немец, а война ещё, ох, как свежа в памяти. Что делать? Ах-ох! А ничего не поделаешь — любовь. Дочечка единственная, любимая, как ей перечить.

Вышла замуж. Вскоре внук появился, я, стало быть. Ох, и любил же он меня, ох, и баловал. Да только недолго.

Пенсию-то он себе заработал, небольшую, но тогда жить можно было. Ещё до пенсии говорил: «Как шестьдесят исполнится, ни дня больше работать не буду. Хватит, наработался за свою жизнь».

Дождался пенсии. Купил лодку моторную, и — рыбалка. И меня к этому делу с раннего детства приучил. Да только недолго отдыхал он на пенсии. Шестидесятипятилетний юбилей отметил, пошёл к приезду любимого внучка из пионерлагеря рыбки поймать и утонул. Как утонул, почему утонул, никем не ведомо. А ведь плавал-то как!

Мы всё о бабуле беспокоились, она болела часто, а получилось наоборот. Бабуля после него ещё десять лет прожила.

Вот так и прошла жизнь моего деда.

Что осталось после него в этом мире? Дочь осталась, мать моя. Что ещё? А больше, пожалуй, кроме воспоминаний, ничего.

Впрочем, нет, осталось кое-что ещё. То, чему меня научить успел, то, как относился к этой жизни, как понимал её. Хорошо ли, плохо ли это, но именно это и осталось. В матери моей, во мне.

А как он мог относиться к жизни, если, почитай, всю жизнь маялся. Да ещё боялся. За себя, за семью. До самой смерти боялся сказать кому бы то ни было, и в семье запретил даже упоминать, что родная сестра во Франции живёт. Тоже не по своей воле уехала, во время войны немцы в Германию угнали, там с французом познакомилась, замуж вышла. После освобождения уехала с мужем во Францию.

И при этом, — я уже застал, запомнил, — если бывало тяжело, обнимет бабулю и тихо так, спокойно:

— Ничего, мамочка, всё образуется. Бывало и похуже.

Легко как-то умел жить. Не беззаботно, забот-то как раз хватало, а легко.

И выпить любил, но в меру, и никогда не опохмелялся…

Выпить…

Вино у меня остаётся, а пить больше не хочется. Ничего, не пропадёт, завтра выпью. Вот уже и спать захотелось.

Солнышко высоко поднялось, припекает. Пора укладываться.

Приснилось бы что-нибудь хорошее, приятное. Нет, не кудрявая. Это, конечно, тоже приятно, но их и так хватает. Лучше что-нибудь более существенное.

А что? И сам не знаю. Ну, пусть приснится, там посмотрим…