Я ВСЕХ ВАС БЕЗУМНО ЛЮБЛЮ

* * *

Довелось тебе родиться в это время, на этой планете, в этой стране, в этом городе. Довелось тебе родиться моим сыном.

И это прекрасно, и это ужасно!

Прекрасно то, что ты родился, что новая, может быть, счастливая жизнь, появилась на этом свете. Прекрасно, что вся твоя жизнь ещё впереди и ждут тебя великое множество счастливых минут, радость удачи, исполнения желаний и познания величайшего чуда — жизни.

Ужасно же потому, что… потому, что…

Впрочем, могу ли я судить?

Могу ли я определить и объяснить тебе, что хорошо, а что плохо, что прекрасно, а что мерзко и гадко?

Не знаю… не знаю…

Ты уже умеешь читать и писать, ты уже смотришь на этот мир своими собственными глазами, и жизнь уже заставляет тебя принимать решения, совершать поступки и делать выводы.

Десять лет, которые ты прожил на этом свете, — как это мало!.. И как это несоизмеримо много для познания окружающего мира. Как мало ты ещё прожил, но как много тебе уже довелось увидеть, узнать, почувствовать и понять.

Ты уже знаешь, что такое яркое, палящее солнце на берегу тёплого моря и что такое трескучий российский мороз в сосновом лесу. Знаешь холод стен современных блочных многоэтажек и тёплый кисловатый запах старой бревенчатой избы. Тебе уже довелось пожить на юге и на севере, в большой городской квартире и в покосившейся пригородной избушке.

Ты уже знаешь, что такое обида, горечь, страх и даже голод. Ты знаешь, что такое любовь, но как мало, как несоизмеримо мало, довелось тебе ощутить её за столь короткую, но уже такую длинную жизнь.

Где ты сейчас, сын мой? Что ты делаешь в эту минуту?

Сидишь ли на уроке в школе, играешь ли во дворе с друзьями или катаешься на велосипеде, который я тебе так и не подарил? А может быть, тайком наблюдаешь за девочкой, которая тебе уже нравится, но ты ещё ни за что не признаешься в этом даже самому себе?..

А вдруг ты сейчас дерёшься со своим обидчиком и, получая удары, ощущая боль, теряя силы и ориентацию, пытаешься выстоять и ответить ударом на удар? За что ты дерёшься, с чем борешься, что защищаешь? Или, может быть, осознав, что не сможешь одолеть противника, что он сильнее тебя, обращаешься в бегство и, задыхаясь от обиды, страха, бессилия и слёз, бежишь, не разбирая дороги, не зная, где укрыться, спрятаться…

А может быть, почувствовав слабость противника, ощутив свою власть над ним, ты радуешься его поражению, упиваешься своей властью и наносишь ему подлые, безответные удары?

Где ты сейчас? Какой ты?

Мы с тобой знаем друг друга десять лет, с тех пор, как я принял тебя из рук твоей матери на пороге роддома. Даже ещё раньше, когда я, прильнув к её животу, слушал, как шевелился в нем ещё не ты, а то, что стало потом тобой.

Конечно, ты не можешь помнить всю свою жизнь. Ты не можешь помнить, как мы с твоей матерью метались из угла в угол, передавая друг другу тебя новорождённого, смертельно больного, когда врачи уже признали, что бессильны спасти тебя. Последняя надежда была на какое-то лекарство, которого не было ни в одной аптеке города, ни в больницах, ни у знакомых.

На следующий день я ушёл рано утром, оставив с тобой измученную, обезумевшую мать, не зная, когда вернусь и застану ли тебя живым, а вернулся поздно вечером с этим лекарством и сделал свой первый в жизни укол в твою крохотную, — меньше моего кулака, — попку. Но сделал я его, видимо, не совсем удачно, потому что с тех пор осталась у тебя в том месте чуть заметная ямочка. Потом было ещё множество уколов, но ты уже не кричал, не плакал, лишь сжимал в кулачки свои маленькие ручонки. И ты выжил, ты выздоровел, ты остался жить в этом мире.

Ты не можешь помнить и то, как мы расставались с твоей матерью, хотя к тому времени ты уже научился говорить, и цепкая детская память не могла не запомнить каких-то ярких, важных событий. Но это событие не стало важным ни для тебя, ни для неё, ни для меня. Всё было тихо, спокойно, обыденно. Ведь мы считаем себя цивилизованными людьми. К чему ссоры, шумные объяснения, упрёки, слёзы… Впрочем, слёзы при нашем расставании были. Ещё был пьяный ужин в ресторане, потом мы ещё что-то допивали уже дома, в постели. А утром перестали считать себя мужем и женой, остались только твоими папой и мамой. Ты этого, конечно, не помнишь, тогда ты об этом даже не знал.

Но ты, наверное, помнишь, как потом, уже позже, случайно проговорился о том, что у тебя появился новый папа. Сказав это, ты сильно испугался, и долго смотрел на меня широко открытыми глазами, ожидая, как я отнесусь к этой новости. Но я отнёсся совершенно спокойно. Ведь мы считаем себя цивилизованными людьми. Ты не выдержал, и спросил:

— Ты знал об этом?

— Конечно, — соврал я.

И ты понял, что я соврал. Ты уже тогда многое понимал. Ты решил поддержать меня, успокоить и сказал:

— Вообще мне повезло в жизни. У меня теперь целых два папы. У многих и одного-то нет.

И мы улыбнулись друг другу.

Ты, конечно, помнишь и морские прогулки на теплоходе, и рыбалки. Помнишь, когда вы с матерью и твоим вторым папой были на рыбалке, и должны были потом вернуться к берегу, чтобы забрать меня, а я, освободившись раньше, чем предполагал, пришёл на берег, увидел вас далеко в море, но не стал ждать, и вплавь добрался к вам. Вы заметили и узнали меня уже совсем близко, у самой лодки, и очень удивились. Они стали ругать меня за такой необдуманный и опасный поступок, а ты смотрел на меня мокрого, уставшего и был счастлив, что у тебя такой смелый и сильный родной папа.

Сегодня ты уже почти совсем взрослый. Ты уже многое знаешь и умеешь. Ты умеешь копать червей и ловить рыбу, мыть полы и готовить яичницу, дарить цветы и драться. Ты умеешь ездить на велосипеде и лихо катаешься на скейте. Ты даже управлял настоящим автомобилем. Ты, конечно, очень волновался, тебе было немного страшно, но ты очень хотел прокатиться именно за рулём, и был уверен в том, что, если у тебя что-то не получится, я вовремя подхвачу руль и нажму нужную педаль. Ты знаешь, что я всегда помогу тебе, поддержу, посоветую, подскажу, объясню… объясню… объясню…

Ведь ты знаешь меня, ты так хорошо меня знаешь.

Ты, наверное, помнишь, как я приехал к тебе в гости, чтобы познакомиться с твоим новым папой, и мы сидели втроём на кухне — я, он и твоя мать, — и пили водку. А ты один сидел в комнате и ждал, когда мы закончим. А мы всё пили и пили, несколько дней подряд. Ты так обрадовался моему приезду, но потом, приходя из школы, только строго смотрел на меня, и уходил в другую комнату. А когда они, наконец, ушли на работу, и ты знал, что их не будет дома, ты убежал из школы и, прибежав домой, сильно плакал и просил меня: «Папочка, не пей! Не пей, пожалуйста! Пусть они пьют, пусть они всегда пьют, только ты не пей! Ведь ты мой родной папа!..». И твои ручонки обнимали мою шею, а слёзы капали мне на грудь. И я обещал тебе не пить, и больше не пил с ними. И мы ходили с тобой гулять, катались на санках, играли в снежки, обедали в столовой…

Ты знаешь меня сильным и красивым. Ты, конечно же, помнишь, как я лихачил на дороге и у тебя захватывало дух от скорости. Тебе это очень нравилось, хотя было страшно. Но ты знал, что, если я с тобой, ничего плохого не случится.

Ты знаешь меня пьяным и злым, когда я мог закричать на тебя, обидеть или, хлопнув дверью, уйти неизвестно куда и насколько. Ты знаешь меня нервным и раздражительным, когда руки мои тряслись, а единственным желанием было опохмелиться.

Ты знаешь меня безработным, растерянным и голодным, когда я приходил к вам лишь для того, чтобы поесть. И ты понимал это, и говорил, что тоже очень проголодался, и приглашал меня к столу.

Ты знаешь меня большим начальником, когда ты появлялся у меня в кабинете, садился в моё кресло и давал распоряжения секретарше, и она с серьёзным видом шла их исполнять, а ты, сдерживая улыбку, заговорщицки поглядывал на меня, брал телефонную трубку и делал вид, что разговариваешь по очень важному делу.

Ты знаешь меня добрым, щедрым и беззаботным, когда я приносил тебе подарки, угощал заморскими сладостями и разрешал делать всё, что хочется.

Ты знаешь меня больным и беспомощным, когда я лежал загипсованный, обезображенный запёкшейся кровью и ссадинами. Ты дежурил у моей постели, подкладывал судно и, глядя на мои мучения, шептал: «Ну, давай, папа, давай!». А потом, стараясь не нюхать, выносил судно, возвращался и, забыв об игрушках и развлечениях, сидел рядом и молча думал, думал… думал…

О чём ты думал тогда, сын мой? О чём ты думаешь сейчас? Тебе ведь только десять лет, а ты уже столько узнал, пережил, передумал…

Смогу ли я когда-нибудь узнать твои мысли? Смогу ли я понять их? Смогу ли я сказать тебе когда-нибудь обо всём, что пишу сейчас? И поймём ли мы друг друга?

Кто из родителей не хочет, чтобы его ребёнок вырос честным, умным, добрым, справедливым, сильным и красивым? Кто не хочет, чтобы у его ребёнка жизнь сложилась легко и счастливо? Но как? Как помочь тебе в этом? Как научить тебя всему тому, что необходимо в этой жизни? Как могу я учить тебя, и говорить о том, что хорошо и что плохо, если в свои десять лет ты честнее, добрее, лучше и чище меня, а во многом сильнее и мудрее?

Конечно, я знаю всё то, что должен говорить тебе, чему должен учить тебя, но…