Я ВСЕХ ВАС БЕЗУМНО ЛЮБЛЮ

Она собрала в грязную наволочку оставшиеся в номере пустые бутылки, вынесла их в коридор, потом стала подметать.

— А откуда он?

— Да ниоткуда! Из района. И прописка у него районная. В карточке написал, что в командировку приехал, а сам из номера почти не выходил. Приходили, правда, к нему разные и на машинах приезжали, а зачем — кто его знает. Я не подслушивала. А сегодня приехала за ним одна дама, представительная такая и на иностранной машине. Наверное, из области. Так вообще умора была. Я только заступила утром, она появляется, спрашивает его. Ну, я у неё спрашиваю: «А вы кто ему будете?». Она говорит: «Неважно» — «Ну, раз неважно, тогда и я ничего не скажу. Много вас таких к нему ходит». Она в крик, скандал устроила. «Я, — говорит, — специально за ним приехала. Мы его неделю разыскиваем». Уж кто она ему, не знаю, может, жена, может, так просто, но, наверное, постарше его будет. Поскандалили с ней. Потом думаю, делать нечего, надо вести. Взяла ключи, позвала Дусю, пошли. Я тогда ещё подумала: вот бы сейчас его застукать. И точно!.. Дверь открываю, заходим, а они тут… ну прямо… прямо, как по видику. Мы с подругой иногда ходим там к одной, у неё мужик… ну, в общем, живёт, слава богу, и видик есть и всё… Она что-нибудь как поставит — с ума сойти!.. Ну и эти так же. Мы заходим — они как вскочат!.. Лярва эта по номеру бегает прямо голышом, а у неё на жопе во-о-от такой синяк… Умора! И шмотки свои найти не может. А он сидит тоже голенький, не пьяный ещё, так, кирной немного, смотрит на эту, которая приехала, и всё причитает: «Что ж ты так, мамочка!.. Ах, мамочка… Ох, мамочка!..». Дуся полотенцем лицо закрыла и хохочет. Я тоже чуть со смеху не подохла. Та мымра шмотки свои аж за телевизором нашла. Платье напялила прямо на голое тело, остальное в руках держит и к двери подойти боится, мы ж тут стоим. Так эта у неё ещё спрашивает: «Он вам что-нибудь должен?». Спокойно так, без всяких. Дуся вообще по стенке полезла, ну и я тоже. «Нет, — говорит, — мы ни о чём не договаривались». Слышь, не договаривались они!.. С него соскочила, и не договаривались!.. Так, с трусами в руках, и почесала. А эта «мамочка» его голого в душ потащила, помыла, одела и повела. И всё молча. За номер тоже заплатила. Вы это, постель уж сами заправите?

— Да-да, конечно.

— Так что смотрите, ведите себя хорошо. У нас с этим строго…

Она закончила подметать, высыпала мусор в переполненную пластмассовую корзину в туалете, вымыла холодной водой тарелку, стаканы, не вытирая поставила их на стол, забрала грязную постель, совок, веник и, оставив дверь открытой, пошла по коридору, позвякивая пустыми бутылками.

Я полагал, что она ещё вернётся закончить уборку в туалете и не стал закрывать дверь. Заправляя постель, с облегчением думал, что смогу, наконец, принять душ и развалиться на этой узкой, неприятной, осквернённой кровати.

Но горячей воды не оказалось, дежурная тоже не возвращалась. И развалиться мне пришлось ещё не скоро.

Заправив постель, я ещё подождал, потом достал из своей сумки рулон туалетной бумаги, нитки и пошёл…

Должен извиниться за описание последующих, столь прозаических событий перед эстетствующими читателями, краснеющими при виде того, как соседская собака справляет нужду у ближайшего дерева, но именно эти события сыграли немаловажную роль в дальнейшем развитии сюжета.

Я тщательно протёр края унитаза, уселся на него, сложил в несколько раз нитку и привязал рулон бумаги к трубе, проходящей вдоль стены. На этой же трубе, явно для тех же целей, висели две половинки ученической тетради с такой же, как в номере, промасленной, исчёрканной обложкой.

Я взял обе половинки и швырнул их на кучу мусора, возвышавшуюся над корзиной. Одна из половинок соскользнула на пол и раскрылась. Видимо, повинуясь давней привычке, я склонил голову и стал читать, с трудом разбирая незнакомый почерк.

Почти сразу же я понял, что это письмо, точнее черновик письма. Первые прочитанные строки настолько заинтересовали меня, что я не удержался, поднял эту половинку тетради и пролистал несколько страниц.

Письмо было написано мелким угловатым почерком. Иногда почерк постепенно менялся, буквы увеличивались, начинали скакать, изменялся наклон. Иногда почерк изменялся резко в середине предложения. Было заметно, что человек, писавший это письмо, то постепенно пьянел, то, отложив письмо, вновь принимался за него уже в другом состоянии. Много помарок, много зачёркнуто. Некоторые места зачёркнуты и тут же переписаны заново. Но грамматических ошибок было мало, почти совсем не было.

Я взял вторую половинку тетради, сложил их и стал читать сначала.

Вернувшись в номер, я разложил на столе эти две половинки тетради и читал дальше. Дверь была по-прежнему открыта. По коридору проходили люди, невольно заглядывая ко мне. В ресторане продолжала греметь музыка, стекло время от времени дребезжало, но я не замечал, не слышал всего этого.

Ни жуткая усталость и близость долгожданной постели, ни чувство голода и наличие продуктов в моей сумке не могли оторвать меня.

Когда же я обнаружил, что некоторых полулистов не хватает, то вернулся в туалет и, поборов брезгливость, разыскал в урне недостающие измятые, испачканные половинки страниц.

Не знаю, было ли это письмо переписано начисто и отправлено адресату. Думаю, что нет. Скорее всего, ему суждено было исчезнуть в мусорной урне, может быть, и сослужив предварительно хоть небольшую, но полезную службу.

Дочитав до конца, я долго ещё сидел не шевелясь, глядя в одну точку.

«Когда же я последний раз писал кому-нибудь? Не деловые, служебные письма, а нормальные, человеческие. Не помню… А когда в последний раз получал? Тоже не помню. Открытки поздравительные к праздникам, кажется, ещё писал и получал, но тоже давно. А когда именно? Не помню. Жаль…»

Казалось бы, а зачем писать? Снял трубку, позвонил, поговорил — так просто. Нет, не просто. Того, что можно написать, порой не скажешь, не объяснишь. Даже при встрече. При встрече тем более. Если, конечно, есть что объяснить, если действительно хочешь, чтобы тебя поняли…

* * *

Вечером того же дня после обильного ужина Иван Петрович, ссылаясь на плохое самочувствие, отказался от партии в винт и уединился в отведённой ему комнате. Ещё до ужина он попросил принести ему перо и бумагу. Оставшись один, он сел к столу и начал писать письмо.

Письмо было адресовано хозяину дома Петру Ивановичу.

После вчерашнего разговора Иван Петрович проникся к нему сочувствием, в чём-то даже жалостью и, рассудив, что в разговоре будет нелегко высказать все свои мысли по этому поводу, решил обратиться к эпистолярному жанру.

Он очень хотел помочь Петру Ивановичу разобраться в его чувствах, обидах и сомнениях. Хотел даже несколько пожурить его за некоторые ошибки в мировоззрении и за то отношение к себе и окружающим, которое сложилось у Петра Ивановича в результате этих ошибок. Но главное, Иван Петрович хотел покаяться. Покаяться не только в том, что ему довелось жить в столице, а Петру Ивановичу прозябать в провинции, — это ещё полбеды, это не главное. Главное в том, что многое из того, о чём говорил вчера Петр Иванович, в полной мере можно было отнести и к самому Ивану Петровичу. И уж если честно, по совести, рассудить, то дело здесь не только во взятках, не в том, кому какая жена досталась или какие выросли дочери, и не в недоверии к окружающим, а в том, какие мы сами, чего мы хотим, ждём и добиваемся от нашей суетной, бренной и скоротечной жизни. Хотел также Иван Петрович рассказать в этом письме о том, что и ему приходится в жизни не всегда идти путями праведными, что вот незадолго до этой поездки довелось ему, в нарушение законов и уложений, довести до положительного решения дело одного нечистого на руку купца. По совести, надо было бы гнать этого купца из присутствия в три шеи, но… но… Получил тогда Иван Петрович от этого купца чистую взятку, целых сто рублей. И почти всю эту сотню истратил на прихоти и капризы племянницы своего начальника, чем и добился её расположения. Завязался бурный, сумасшедший роман. Иван Петрович чувствовал себя счастливчиком, но вскоре выяснилось, что быть кумиром взбалмошной девицы не так-то легко, и выполнять её прихоти, а порой и абсурдные капризы, Ивану Петровичу было просто не по карману. Всё чаще ему приходилось выслушивать от неё обвинения в скупости, отсутствии каких-либо интересов и даже в бездарности. В конце концов, он решил объясниться. Объяснение закончилось слезами и оскорблениями. Иван Петрович при этом чувствовал себя в роли пошлого, трусливого соблазнителя. Особенно он опасался, что обо всём станет известно дядюшке. Обо всём дядюшке не стало известно, но какие-то слухи до него всё же докатились. Видимо, это и послужило причиной столь дальнего вояжа Ивана Петровича. То есть под благовидным предлогом отправил его дядюшка, что называется, с глаз долой, из сердца вон.

Поразмыслив, Иван Петрович решил всё же не писать о племяннице начальника, и про взятку от купца тоже, а ограничиться лишь общими фразами о несовершенстве мироздания и тленности бытия.

Тем не менее, письмо получалось доброе, даже душевное. Чувствовалось в нём родство душ, взаимопонимание, поддержка и тому подобное.

Была у Ивана Петровича даже мысль пригласить Петра Ивановича к себе в столицу погостить, отдохнуть от трудов праведных, побывать в обществе, познакомиться с новыми передовыми идеями, но… Но пока решил он не спешить с приглашением.

«Уж коль завяжется переписка, возникнет потребность в дальнейшем общении, — подумал Иван Петрович, — тогда и пригласить можно будет. А пока… А пока, что ж, пора спать, поздновато уж…»

Засыпал Иван Петрович довольный, с чувством исполненного долга.

«Только письмо ему сейчас отдавать не буду. Потом, перед отъездом. Милейшей души человек…» — подумал Иван Петрович и уснул.