Я ВСЕХ ВАС БЕЗУМНО ЛЮБЛЮ

Я осмотрел всё это и вернулся к двери.

В маленьком узком тамбуре, кроме входной двери, было ещё две. За одной из них оказался выкрашенный в тёмно-коричневый цвет неглубокий стенной шкаф. В верхней части шкафа прямо к стене прибита деревянная рейка, из неё, вместо крючков, торчит несколько гвоздей. Напротив шкафа дверь в душ, он же туалет. Тусклая лампочка. На полу почерневшая деревянная решётка. Стены грязные, сырые, с засохшими следами стекавшей мыльной пены. На стене ржавый душ, рядом грязная раковина, в которой окурки, бумажки. В углу унитаз с бачком без крышки. Журчит вода. Рядом с унитазом переполненная пластмассовая корзина с мусором. У корзины ещё один сморщенный, затоптанный презерватив.

При моём появлении два больших чёрных таракана, один из которых сидел на стене, другой на унитазе, не двинулись с места. Один из них лишь чуть присел на задние лапы и зашевелил длинными усами.

Я вернулся в номер, сел на единственный стул, поставил сумку на колени и задумался.

«Да!.. Видно, без Дуси мне не справиться…»

Грохот музыки из ресторана был слышен и в номере. Ни слов, ни мелодии разобрать было невозможно, но пол и стены слегка вибрировали, а стекло в окне время от времени начинало дребезжать.

* * *

— А не подскажешь ли, любезный, гостиница приличная у вас в городе есть? — спросил Иван Петрович у возницы.

— Не-а, нэмае, — ответил тот, не поворачиваясь. — Ночлежка е, а цёго нэмае.

— Как же так?.. — растерялся Иван Петрович. — Как же без гостиницы?

— А начёго вона?

— Ну как это «начёго»? Вот я приехал, и где же мне теперь остановиться? Куда податься? Я просто в отчаянии!..

— А вы, барин, мабуть, по казённому дилу?

— Ну да, по казённому.

— Так тоды вам фатеру надоть.

— Хорошо, пусть будет квартира. Только где же мне её взять? Я ведь здесь никого не знаю…

— Та нэ журысь, барин, я свезу.

— Правда, голубчик? — обрадовался Иван Петрович. — Будь любезен, отвези, пожалуйста.

И возница отвёз его к дому действительного статского советника Петра Ивановича Петрова.

— Только ты уж погоди, не уезжай, — попросил Иван Петрович. — Вдруг откажут. Поедем дальше искать.

— Ни, нэ откажуть, — мотнул головой возница.

— Ну, как знать. Ты всё равно подожди.

Через пять минут Иван Петрович вернулся очень довольный. Вместе с ним из широкого парадного вышел хромой мужик в старой распахнутой шинели, наброшенной прямо поверх рубахи, без шапки. Взяв саквояж Ивана Петровича, мужик понёс его в дом.

— Ну, спасибо тебе, братец! Выручил. На вот, держи! — протянул Иван Петрович деньги. — Сдачи не надо.

— Благодарствуйте, барин, — поклонился возница и, громко причмокнув, стеганул свою старую клячу.

Приняв любезное приглашение Петра Ивановича, Иван Петрович остановился в его доме на Купеческой улице.

Этот двухэтажный дом являлся собственностью Петра Ивановича и был приобретён им с переводом долга через комиссионера насколько лет назад. Фасадом своим, с широким подъездом и крыльцом, он выходил на Купеческую улицу, а с тыльной стороны имелся небольшой дворик с колодцем и беседкой, обвитой виноградом. За двориком начинался фруктовый сад, с вишнями, яблонями, крыжовником и овощными грядками. Сад заканчивался высоким деревянным забором с воротами, выходящими на другую улицу.

В этом доме, точнее в одной из его комнат, после обильного ужина, после приятной и даже откровенной беседы с хозяином у самовара, помывшись при помощи того же хромого мужика, который первым встретил Ивана Петровича, он лег в чистую, накрахмаленную постель и уснул крепким, спокойным сном.

Проснулся Иван Петрович рано утром, сладко потянулся в постели, потом сел, стянул с головы ночной колпак, вставил ноги в мягкие турецкие тапочки с высоко задранными носами, немного посидел, просыпаясь, затем, тихо ступая по большому персидскому ковру, подошёл к раскрытому окну и выглянул во двор.

Во дворе, у беседки, молодая девка раздувала большой блестящий самовар. Дальше в саду, в нижней рубахе, летних брюках и легких штиблетах, с тонкой хворостиной в руке, ходил по узеньким дорожкам сам хозяин дома, наблюдая за тем, как такие же молодые босые девки лазали по деревьям и собирали в подолы вишни. Набрав подол, они спускались с деревьев и ссыпали вишни в большие плетеные корзины.

Низкорослый растрёпанный мужик с длинными спутанными волосами, в рваных, грязных сапогах, бегал с двумя вёдрами через калитку из сада во дворик, набирал в колодце воду, бежал обратно, и выливал её под стволы деревьев.

Встречая на пути Петра Ивановича, он сворачивал с дорожки и, с трудом вытаскивая сапоги из рыхлой, мягкой земли, обегал его. Один раз, свернув с дорожки, мужик поскользнулся и выплеснул воду на землю.

— Эх, раззява! — воскликнул Пётр Иванович и несильно хлестнул мужика хворостиной по спине.

— Звиняйте, вашес-ство, — пролепетал мужик и побежал дальше.

Иван Петрович вспомнил вчерашний вечер, долгий разговор с хозяином у самовара и, несмотря на свежий, бодрый воздух, на пробивающееся сквозь густую листву приятное утреннее солнышко, ему стало грустно.

Пётр Иванович вчера говорил много и печально. Жаловался он на провинциальную жизнь, на среду, которая заела, на пошлость, на бескультурье. Говорил о том, что все вокруг воруют, берут взятки и думают только о том, как бы друг друга надуть, облапошить и оболгать. Ещё рассказывал, как он сам давным-давно, кончив курс в университете, приехал сюда поднимать и облагораживать провинцию. Был он тогда полон сил, идей и стремлений, но вскоре устал, разочаровался, сник и располнел. Потом женился на дочери богатого купца первой гильдии. Причем купец был инородцем, из турок, но крещёный. Взял Петр Иванович за невестой хорошее приданое, стал давать взятки («Уж вам-то можно рассказать. Вы человек образованный, да и временный в наших местах. Сегодня вы здесь, а завтра вас и не сыщешь».) и быстро продвигаться по службе. Потом и сам стал брать взятки, лгать, придумывать различные махинации и интриги. Вскоре купил два имения и дом, на которые, в сущности, если говорить по совести, не имел ни морального, ни гражданского права. Ещё он жаловался на то, что никому ничего не может доверить, что управляющие в его имениях жулики, и потому имения практически не дают никакого дохода, что даже уход за собственным садом и сбор урожая невозможно доверить никому, и поэтому он вынужден, в ущерб службе, сам за всем следить и проверять, чтоб ничего не украли, да не сотворили какой-нибудь пакости. Жаловался также Пётр Иванович на то, что жена его оказалась женщиной пустоголовой, грубой, думающей только о новых нарядах, шляпках, о том, кто и как на неё посмотрел, какое впечатление она произвела своей улыбкой или томным, отрепетированным у зеркала, взглядом. И обе дочери уродились в неё же. Старшую замуж пора выдавать, но кто ж её такую взять захочет? Да и женихов приличных — ни одного. Раньше только жена, а теперь и дочери вместе с ней, устраивают ему сцены, когда он задерживается за партией в винт или позволяет себе две-три лишних рюмки за ужином. А главное несчастье в том, что вообще мысль человеческая давно угасла, что новых идей уже не может быть никаких, так как любые идеи обречены на забвение, потому что могут попасть лишь на бесплодную почву рутины, прагматизма и обывательщины…

— Доброго здоровьица уважаемому гостю! — воскликнул Пётр Иванович, стоя у колодца, широко расставив ноги, держа руки за спиной и размахивая хворостиной. — Как спалось?

— Премного благодарен! Лучше не придумаешь.

— Ну-с, пожалуйте к завтраку.

— Сию минуту, — ответил Иван Петрович, отошёл от окна и стал одеваться.

Одеваясь, он думал:

«Да-с… Поставь скакового коня в оглобли, надень на него хомут, навали полную телегу камней, хлестни кнутом, и жди от него прыти, изящества, красоты и радости. Ничего не дождешься. А жаль… Ах, как жаль! Ах, как жаль…»

* * *

Громкий, неожиданный стук в дверь заставил меня вздрогнуть. Я не успел что-либо сказать, как дверь распахнулась.

На пороге стояла дежурная. В одной руке у неё был комплект чистого белья, в другой веник и совок.

— А Дуся так и не пришла, — с улыбкой сообщила она и вошла в номер. — Ой!.. О-о-о-й!.. О-о-о-о-о-й!.. Ф-у-у!.. Тьфу! — воскликнула она, оглядев номер и ковырнув тупым носком туфли лежащий презерватив.

— Я ничего не трогал, как обещал, — поспешил оправдаться я.

Она не отреагировала на моё оправдание, молча положила бельё на грязный стол, сверху на чистое бельё грязную тряпку, поставила к стене совок и веник, подняла с полу бутылки и понесла их в коридор.

Вернувшись, она стала снимать с постели грязное бельё.

— Скажите, а кто здесь жил? — поинтересовался я.

— Та, — махнула она рукой. — Ханыга какой-то. Поначалу-то вроде ничего, представительный был, интеллигентный, вроде вас. Он при мне поселялся. А потом как начал, как начал!.. И за номер по три дня не платил. Уже и не знали, что с ним делать. А этих самых водил, ну, прямо, я не знаю… Но больше они сами к нему бегали. У него, видать, деньги дурные были, не заработанные, так… А они деньги за версту чуют, и, как мухи на мёд. И, главное, целый день сидишь, смотришь, ну, прямо, следишь за ним, а потом — раз, опять у него какая-нибудь чувырла. Прямо, аж обидно!.. И как они к нему проскакивали? Я уж думала через окно, так тут не залезешь…