Я ВСЕХ ВАС БЕЗУМНО ЛЮБЛЮ

На шестнадцатилетие друг подарил мне бутылку водки, завёрнутую в красочную брошюру «Что такое хорошо, что такое плохо» В.В. Маяковского. Бутылку мы вдвоём тут же выпили, а книжку прочли вслух — посмеялись. Почему-то этот подарок запомнился на всю жизнь.

Странно…

Мой дед по отцовской линии был потомком немцев, обосновавшихся в России ещё при Екатерине Великой. Естественно, ни о каких-то связях с родственниками за границей, ни даже о знании языка, говорить не приходится.

Отец мой родился первого января тридцать седьмого года. То ли ещё до его рождения, то ли сразу после, деда забрали как немецкого шпиона на основании лишь немецкой фамилии, имени и отчества.

У деда был друг, паспортные данные которого не вызывали сомнений в русском происхождении. Ещё находясь под следствием, дед сумел передать на волю записку с просьбой к другу, спасти жену и сына. Путь к спасению был один: жена должна отречься от врага народа и выйти замуж за его друга, который усыновит сына.

Так мой отец стал русским. От тевтонов у него осталось лишь имя, у меня отчество, а у моего сына уже совершенно ничего.

А немец-дед вернулся через пятнадцать лет из Красноярского края с другой женой-немкой, оказавшейся там по той же причине, и двумя детьми. Деда тогда же реабилитировали, и он, кажется, даже поселился в той же квартире, откуда его когда-то забирали.

Отец с матерью поженились, едва успев окончить техникум и попав по распределению на разные заводы.

Через год родился я.

Какое-то время мы ещё жили в двухкомнатном жакте у родителей матери, потом отец получил комнату в двухкомнатной квартире и мы стали жить отдельной семьёй, с пожилой соседкой-еврейкой.

Отец любил выпить.

Запомнилось, как однажды, поздно вечером, мы возвращались из какой-то праздничной компании, он нёс меня на руках, а я, уткнувшись ему в плечо, всю дорогу слушал, как мать пилила его. Я ещё мало что понимал, но мне почему-то было жалко отца и стыдно за мать. Не перед кем-то стыдно, а просто почему-то стыдно.

Иногда отец под хмельком приходил с работы и тогда они с матерью подолгу выясняли отношения, сначала в комнате, отсылая меня к соседке тёте Фриде, а потом, когда мы жили уже в отдельной однокомнатной квартире, на кухне. После таких выяснений, на следующий день, отец чаще всего приходил сильно пьяный.

Конечно, я был на стороне матери, что давало ей повод иногда восклицать:

— Даже ребёнок тебя терпеть не может в таком виде!

Шли годы, я рос. Кухонные выяснения отношений происходили всё чаще и становились всё громче, и отец всё чаще приходил сильно пьяный.

Иногда мать жаловалась мне, пересказывала их разговоры на кухне. От неё я твёрдо усвоил, что пить, это очень плохо, и всё грубее разговаривал с отцом.

По вечерам, ожидая его прихода, я слушал звуки в подъезде. Его шаги я узнавал сразу, а по звуку вставляемого в замок ключа точно определял степень его опьянения.

Когда мне было четырнадцать лет, я начал уговаривать мать, чтобы они развелись. Потом стал даже настаивать. И вскоре они развелись. Отец ушёл, кажется, даже не забрав свои вещи. По крайней мере, много лет спустя в шкафу ещё попадались его вещи, и даже нижнее бельё.

После ухода отца наши с ним отношения не прекратились. Он приходил ко мне в гости, приносил подарки, иногда давал деньги.

Меньше чем через год после развода он вновь женился, и вскоре получил ещё одну квартиру, совсем недалеко от прежней. Я стал бывать у него в гостях, познакомился с новой женой и её сыном, который был на несколько лет младше меня.

После этих встреч мать с особым пристрастием расспрашивала о том, как всё происходило, кто что сказал, кто как посмотрел. Возможно, она просто ревновала, но больше, как мне кажется, была обеспокоена сохранением своего материнского авторитета: а вдруг отец скажет о ней что-нибудь плохое.

Отец никогда ничего плохого о ней не говорил.

Наши встречи продолжались, но очень недолго.

Новогодняя ночь. У меня дома молодёжная компания. Мать встречает Новый год у подруги. Мы чувствуем себя взрослыми, самостоятельными, уверенными и весёлыми. Наш возраст от пятнадцати до семнадцати.

Новый год уже давно наступил. На большом раздвинутом столе, стоящем посреди комнаты, грязные тарелки, остатки закуски, бутылки. На полу перевёрнутый стул, разбитая тарелка, обглоданный кусок запеченной в духовке курицы, остатки оливье. Гремит музыка, мигает ёлка, накурено.

Я иду на кухню за веником и совком, чтобы убрать напольное безобразие. В коридоре наталкиваюсь на целующуюся парочку. Дверь на кухню закрыта. Открыть не успеваю, парочка в два голоса окликает меня:

— Эй! Эй!.. Там занято!..

Я удивлён.

Он:

— Там это… двое…

Она лукаво:

— Очередь надо занимать. За нами будешь… Хи-хи…

Из туалета слышен шум воды и неприятные звуки гортанного устрашения унитаза.

Она поясняет:

— А Виталик перепил. Ему больше не наливайте.

Возвращаюсь в комнату. Чувствую себя пьяным и злым. На диване ещё одна чересчур откровенно целующаяся парочка. В углу, на полу, сидит один из гостей и, не обращая внимания на грохочущую музыку, бренчит на гитаре, приложив одно ухо к её корпусу.

Дверь на балкон открыта, но холода не чувствуется. На балконе несколько гостей освежаются, курят, смеются. На полу у балкона следы грязного тающего снега, лужи, раздавленный маринованный помидор.

Мы с товарищем собирались на Новый год устроить маленькое «бордельеро». Кажется, именно это и получилось.

Противно…

А может, противно лишь оттого, что я почему-то остался в Новогоднюю ночь без подружки.

Иду на балкон. Мне протягивают рюмку с водкой, огрызок солёного огурца, выпиваем.

В дверях появляется один из гостей.

— Слышь, там мужик какой-то ломится. Я его послал подальше, а он барабанит в дверь, орёт: «Позовите хозяйку!».

Иду в прихожую. Открываю дверь. На пороге отец.

— Что здесь происходит?

— А в чём дело?

— Может, позволишь войти?

Я оставляю дверь открытой, отхожу немного назад, хотя мне не хочется, чтобы он входил.

— А где мать?

— У тёти Тани. А ты чего хотел?

— Увидеть тебя хотел. Узнать, почему с днём рождения не поздравил. Просто забыл или что-то случилось?

Я действительно забыл, что у него день рождения. Закрутился, и забыл. И мать не напомнила.

— Некогда было, — грублю я.

Замечаю, что он тоже изрядно поддавший.

Из туалета появляется бледно-серый, как весенний снег, гость. Рубашка и галстук на нём испачканы растёртой блевотиной. Мутными глазами он смотрит на меня, на отца, держась за стены, уходит в комнату.

— Так что у тебя здесь происходит?

— А тебе какое дело? Ты здесь не живёшь! — наглею я ещё больше.

— Ты как с отцом разговариваешь?

— Как хочу, так и разговариваю! И вообще, знаешь… Иди отсюда!..

Я протягиваю вперёд руки, пытаюсь толкнуть его в грудь. Он берёт мои руки, с силой разводит их в стороны. Я вырываюсь, отступаю на полшага назад, чуть приподнимаюсь на носках и делаю прямой правой в челюсть, как учили на тренировках по боксу, куда он когда-то меня водил. Голова его запрокидывается, шляпа слетает. Он пятится назад, пытается удержаться на ногах. Я наступаю, делаю апперкот по корпусу левой и ещё один прямой правой. Он падает на лестничной площадке. Я хватаю его за воротник пальто, тащу к лестнице и толкаю в спину. Он сбегает вниз, хватаясь за перила, едва не падая.

В прихожей валяется его измятая, затоптанная шляпа. Я поднимаю её, возвращаюсь на лестничную площадку и швыряю вниз, туда, где в распахнутом пальто с оторванной пуговицей, с всклокоченными волосами, стоит растерянный, бледный отец.