ОТТЕНКИ ОТЗВУКА

Как все, я перед будущим в долгу.
Оно должно быть ясным и хорошим.
Но всё тревожней думаю о прошлом
И перед ним вины не избегу.

Я прадеда представить не могу.
Чем провинился он, что так заброшен?
Сто лет — и след затерян, запорошен
У Леты на безвестном берегу…

Порой слова бывают слишком громки
О новизне, о неизбежной ломке
Во имя торжества грядущих дней.

Но, добредя по памяти до кромки,
Нам не простят усталые потомки
Беспечного забвения корней.

Не зная в скорби утешенья,
Уже я стал считать его
Несбыточным, как возвращенье
К порогу детства моего,
Где были живы и здоровы
Отец и мать и вся родня,
Где мальчик пушкинский — дворовый
В салазках с Жучкой вёз меня.

Как выразить желание листвы
На охладевших ветках удержаться,
Весеннего спасения дождаться
В объятьях благодатной синевы?
Как выразить желание снегов
Под первым вешним солнцем не растаять,
Свой блеск поблёкший противопоставить
Проклюнувшейся зелени лугов?
Как выразить желание цветка
Преодолеть безжалостное лето?
О, как невыразимо грустно это,
Как нестерпимо юность коротка!

Уходит молодость, уходит
Водой в зыбучие пески.
И сил ещё хватает вроде,
И не белы ещё виски,
И не гнетут ещё недуги,
И холод в сердце не проник,
Но в замкнутом житейском круге
Уже ко многому привык.
А что такое — по привычке
О пережитом говорить?
Как будто отсырели спички,
А так и тянет покурить.

Был в детстве мир светлее, шире,
И, каждой радуясь весне,
Какими сильными, большими
Себе казались мы во сне.
Потом всё чаще детство снилось,
Как будто звало в отчий дом,
И по утрам оно светилось
В смущённом взоре молодом.
Хлебнули жизни настоящей —
Былые сны ушли на дно,
И явью грезится щемящей
Всё то, что нам не суждено.

Мне так хотелось быть неотразимым
На грани властных старшеклассных лет,
Мне так хотелось быть неуязвимым,
Когда мне дважды говорили «нет»…
Настал черёд иным летам и зимам —
От упований тех простыл и след,
Но всё, чего я до сих пор не стою,
По-прежнему зовётся красотою.

О, это горькое томленье —
Припомнить чёрточку одну
И, не изведав утоленья,
За остальным идти ко дну.
То бровь была. А это руки,
А вот — морщинка на щеке…
Уже давно умолкли звуки,
Слова затихли вдалеке,
А ты всё ищешь, собираешь
Мозаику забытых грёз…
Пока составишь — растеряешь
Всё, что для этой встречи нёс.
Тогда в твоём воображенье
Хоть капля смысла быть должна,
Чтоб ты успел в изнеможенье
Подняться всё-таки со дна.

Запечатлел художник на холсте
Лицо крестьянки в голубом платочке,
Задумчивое в строгой простоте,
Знакомое до чёрточки, до точки.

Где виделись мы с ней? В каком году
Меня глаза встречали, привечали,
А губы мне поведали беду,
Перед которой — что мои печали?!.

Я голосу её хочу внимать,
Но на мои вопросы нет ответа…
И вдруг я понимаю: это мать
В немом прямоугольнике портрета.

Она молчит. Она давно ушла.
И не крестьянкой век свой прожила.

Вечерние сумерки
Южного лета —
Как песня,
Что смолоду всё не допета,
Как первый наивный вопрос
Без ответа,
Как зримый оттенок
Забытого цвета,
Как бывшего счастья
Всё та же примета…
Как будто бы это
Не рядом, а где-то —
Вечерние сумерки
Южного лета.

Пожелтевшие листья былых листопадов
Стали лёгкой золой ароматных костров.
Разбросалась по песням, поэмам, балладам
Драгоценная россыпь нечаянных строф.
Что-то в них горемычное, так же как в людях,
Ни в упрёк не идущее, ни в похвалу…
Нелюбимых оплачут, а милых разлюбят,
Боль сожгут на кострах и развеют золу.
Не обещана им, как и людям, пощада
От изменчивой страсти, от ветреных слов,
От последней золы моего листопада,
Предвкушающей горечь остывших костров.

Фотографии старые! Грустно
Мне сегодня разглядывать вас.
То ли ретушь была так искусна,
То ли молодость выше прикрас…
Прикасаясь к поблёкшему снимку,
Извлечённому снова на свет,
Я не сяду с тобою в обнимку,
Мой двойник восемнадцати лет.
Что из горечи той стародавней
Нам на равных с тобой помянуть?
Я-то выглушил чашу страданий,
Ты — глотка не успел отхлебнуть.

Всё больше у меня покойных,
Всё меньше у меня живых,
Как будто я во многих войнах
Терял товарищей своих.
А лишь одна была — большая,
Такая страшная война,
Что, сроки жизни сокращая,
Всё не насытится она.
Упал ещё один убитый,
Другого ждёт последний бой,
И амбразуры нет открытой,
Чтоб я закрыл её собой.

Уже непоправимые удары
Размашисто наносит мне судьба.
Настало время заготовки тары —
Заколотить и спрятать в погреба.
Хоть многое припомнится нередко,
Но будет укоризненно стоять
На ящиках сухая этикетка:
«Об этом больше не с кем вспоминать».

Так вот она какая, юность:
Нет, не беспечное житьё,
А слишком ранняя угрюмость,
Всегда берущая своё

Так вот она какая, зрелость:
Нет, не отрадное жнивьё,
А болевая отрезвелость,
Всегда берущая своё.

Так вот она какая, старость:
Нет, не над крышей вороньё,
А неотступная усталость,
Всегда берущая своё.

Так вот оно какое дело:
Ты прожил жизнь — и нет её…
Но есть ещё душа у тела,
Всегда берущая своё!

Они просыпаются сразу,
Как пара птенцов-голубят.
Четыре зелёные глаза
Из общей коляски глядят.
Им поровну мамину ласку
Постель пополам и еду…
Я следом за этой коляской
С двухлетним сынишкой иду.
Я вам по секрету признаюсь:
Хотя ещё всё впереди,
Нежданная светлая зависть
В моей поселилась груди.
Две капли мальчишка и дочка,
Два голоса, общий мотив…
Мой сын всё ещё одиночка,
А эти — уже коллектив.

Весна уходит не спеша
В тайгу и тундру.
Теперь легко тебе, душа,
А телу трудно.
Уже одолевает зной,
А что же дальше!
Не улетай, душа, с весной,
Не улетай же!
Ещё июнь от нас таит
Свои щедроты,
Ещё немало предстоит
Тебе работы.
Мне даже в трели соловья
Слышна тревога…
Не улетай, душа моя,
Ещё немного.

Живописать словами снегопад:
Белым-бело, валежник завалило…
И вдруг припомнить, как всё это было
Каких-нибудь пятнадцать лет назад.
Тот зимний мир клубился и тонул
В метели, пробирающей до дрожи,
Лицо мелькало всё одно и то же,
Рождая в сердце предвесенний гул.
Насколько хватит воздуха в груди,
Стремглав бежать наперекор метели…
И как же терпеливо все потери
Меня подстерегали впереди!

Снова поиском давним томим,
Я к тому приближаюсь пределу,
Где душа отделилась от тела,
Не подвластного ласкам моим.
Состраданием прежним дыша,
Ты могла мне помочь и хотела,
Но всё выше притихшего тела,
Утешая, парила душа.
В ритме летних медлительных дней
Подавление грешного пыла —
Это вправду жестокостью было,
Но жестокость была не твоей.
Лишь себя мне осталось корить,
Не вернувшего душу оттуда,
Где земного, привычного чуда
Не умеет никто сотворить.

Прощали нас. И мы прощали.
И этим всё упрощено,
Как будто мы не совершали
Того, что было прощено,
Как будто всё, что обещали,
Самой судьбой предрешено…
А жизнь посулам не внимала
И не прощала нас нимало.

Всю жизнь поэты пишут завещанья —
И в книгах пишут, и помимо книг,
А мы впервые постигаем их
В минуты неизбежного прощанья.

Прощальных слов печальное звучанье
Не возвратит ушедших ни на миг…
Лишь память может сохранить родник
Их голосов под бременем молчанья.

Певцы уходят. Песни остаются.
Когда везёт им, переиздаются.
Безмолвствуют, когда не повезёт.

Пусть пожелтела ветхая страница —
В ней мысль незамутнённая струится,
В ней чувство устремляется в полёт.

Себя придумывать не надо —
Не станешь лучше всё равно
И не укроешься от взгляда,
В тебе живущего давно.
И как бы ни был ты способен,
Как роль сыграть иную стать,
Тебе под взглядом тем особым
Собою быть не перестать.
Единственный, как день рожденья,
Твой личный знак — характер твой
Не допускает снисхожденья,
Всесильно властвуя тобой.
Вольноотпущенник натуры,
Ты можешь на какой-то час
Подняться, ставши на котурны,
В чужую тогу облачась,
Сокрыть под париком и гримом
Свои природные черты…
Но подлинным, неповторимым
В любом обличье будешь ты.
И остаётся в жизни то лишь,
Чему ты рад или не рад,
Но только этого и стоишь
Помимо счастья и утрат.

Который раз уже себя ловлю
На том, что вроде смею и умею,
А не могу произнести «люблю»,
Когда на это права не имею…
Быть может, я рассудочно живу
И чувства растворяются в рассудке?
Но если бы прожить мне наяву,
Как я во сне живу, хотя бы сутки!

В любви всё лучшее — подспудно.
В любви состариться нетрудно.
В любви теряет разум власть.
В любви недолго в детство впасть.
Как государство с государством,
Любовь соседствует с коварством,
Но нет позиций ключевых,
Нет на границе часовых.
И потому нам так несложно,
Пока ничто в любви не ложно.
И потому так тяжело
Страдать, пока не зажило.

Было так со многими, наверное,
Было и со мной уже не раз:
Вспыхивает искорка мгновенная
В сердце от огня случайных глаз.
Чувство, ненароком промелькнувшее,
Осеняет радужным огнём
Молодое, светлое минувшее
В сердце перегруженном твоём
Празднуя такое воскрешение
Сил своих душевных молодых,
Всё же не поддайся искушению,
Как тогда, беспечно тратить их.

Взнузданы утром, пришпорены днём,
Вздыбленно-взмылены в деле,
Вечером мы потихоньку идём
К дому, к уюту, к постели…
Как же должна ты, спокойная ночь,
Делать извечное дело,
Чтобы наутро душе превозмочь
Слабости бренного тела!

Нежданно-негаданно вновь заскулила
Во мне приумолкшая давняя грусть,
И тяжесть незримо на плечи взвалила,
И вряд ли я снова под ней не согнусь.

Блуждаю по улицам в сизом тумане
Под призрачной стынью скупых фонарей,
Как будто о некоем самообмане
О первой любви вспоминаю своей.

Как будто не мне, посторонним влюблённым
Звучала беспечная песня тогда:
«Всё стало вокруг голубым и зелёным,
В ручьях забурлила, запела вода…»

Всё было трагически чисто и строго
От первого дня до последнего дня
Два года любимой была недотрога,
Два года она избегала меня…

Пройду засыпающим «Красным шахтёром»,
Где так беспощадно тоска меня жгла, —
И нет ничего, даже дома, в котором
Серьёзная девочка эта жила.

Пора постижения рыцарских правил
Продлилась на годы, весёлость губя…
Нет, я перед ней никогда не лукавил,
А если обманывал — только себя.

Уже годами подведённый к стенке,
Осознаю, пока не грянул залп,
Что многого ещё не рассказал
Про тени звука, отзвука оттенки,

Про голоса, на школьной переменке
Просторный наполняющие зал,
Про тихий звон и темноту в глазах,
Скользнувших по нечаянной коленке…

Ещё не всё в слова облечено,
Что наряду с испытанно воспетым
Живёт во мне звучащим ретроспектром.

Тесна мне схема, тяжела мне схима,
Поскольку всё, что не произносимо,
Белым-бело или черным-черно.

Суеты безраздельно могущество,
Ей любая печаль — нипочём.
Даже некогда вроде соскучиться
По всему, от чего отлучён.
Лотошишь, выполняешь задания,
Раздаёшь поручения сам,
В каждом случае как бы заранее
Привыкая к пустым словесам.
Но склоняется вечер томительный
Над оборванной утром строкой —
И не нужен покой относительный,
Если есть абсолютный покой.

Чёрные стихи любви моей,
Негры, углекопы, нелюдимы,
Вы темней полуночных теней,
Вы моей любимой не любимы.
Чёрные стихи моей любви,
Белым не знакома ваша участь.
Знаю, посветлеть хотели б вы.
Боль моя — не ваша ли живучесть?
Чёрные моей любви стихи…
Кажется, и день ещё не смеркся,
А уже горланят петухи
И щемит намаянное сердце.

Досада не бывает просто так.
Тоска — бывает.
Случается какой-нибудь пустяк,
Но убивает.
В смущенье очи долу опустив,
Поймёшь не сразу
Звучащую в тебе, как лейтмотив,
Пустую фразу.
Она, задетой заживо струной
Звеня тоскливо,
По временам овладевает мной
Неторопливо.
Сердец не предугаданы пути,
И может статься —
Досаде раз и навсегда уйти,
Тоске — остаться.

В час, когда слишком светло тоске
Нашей притихшей ночью,
Счастье повисло на волоске —
Видим с тобой воочью…
Но, даже падая в забытьё,
Не признаю агонии:
Сердце моё, сердце моё
Бьётся в твоей ладони.

В текучем эллипсе орбиты
Ничем не занятого дня
Враждуют все мои обиды
И все обиды на меня.
И неосознанно противясь
Постыдной жалости к себе,
Я призываю объективность
Судьёй в невидимой борьбе.
Но всякий раз одна и та же
Зависимость от доброты
Не принимает арбитража
Бесстрастной внешней правоты.
Быть может, слишком долго длилось
Такое странное житьё,
Когда, познав несправедливость,
Я не умел презреть её.
В густом пару ночного чая
Смиряя втихомолку нрав,
Я выживал, не замечая,
Когда и сколько был не прав…
Но день, как деньги, убывает,
И время дел, страстей, тревог
Меня такого принимает,
Каким я стать ещё не смог.

Уходят мои дорогие
Неистовые старики.
Неслышимая литургия
Звучит на исходе строки.
Всего, что они пережили,
Их книги вместить не могли.
Мы каждой строкой дорожили,
А главного — не сберегли.
А главное — честная память
О жизни такой, как была…
Молчанье парит над губами —
Посмертная их кабала.
Уходят в холодную несыть,
Уносят в последний оплот
И шорох тарусского леса,
И стынь вологодских болот,
И то, не подвластное сущим,
В единственной жизни одно,
Чего на погост их несущим
Вовеки достичь не дано.

Живым сердцам присуще биться,
Стучать судьбе счастливой в дверь,
Томиться пойманною птицей,
Яриться, как подбитый зверь,
Тревожиться и ненавидеть,
Страдать, сочувствовать, любить…
Легко их жалостью обидеть,
А не жалеючи — сгубить.

Все промахи мои, все неудачи,
Обиды, боли всколыхнутся вдруг,
Едва замечу, как тихонько плачут
Без крика, не заламывая рук,
Не жалуясь на мир, не причитая,
Не докучая этим никому…
Едва замечу — и волна крутая
Подкатывает к сердцу моему.
И для меня смолкают смех и говор,
И — словно холод руки мне сковал
Ах, если б можно было за другого
Так тосковать, чтоб он не тосковал!

Людей возвышенных — негусто,
И не считается грехом
Возвысить низменное чувство
Изящно сделанным стихом.
Об этом думая в смущенье
При свете тусклого огня,
Я заклинаю искушенье:
Минуй меня, минуй меня!
Я тем и жив ещё, наверно,
Что нежных слов не расточал,
Когда вздыхал проникновенно
И мысль от сердца отлучал.
Никто не осуждён заглазно
Восторженным сияньем дня…
Но, всемогущество соблазна,
Минуй меня, минуй меня.

Закон любви неотвратимо прям:
Ты любишь — значит, горе пополам,
Ты любишь — значит, радость пополам,
А разлюбила — всё летит к чертям!
Закон любви непоправимо крут:
Любима — всё возьми, не отберут,
Любима — всё отдай, тебе вернут,
А не любима — все законы врут!

Было нежное лицо,
Выли снежные метели,
Продувая пальтецо
На едва окрепшем теле.
Надо было пренебречь
Детским лепетом опаски,
Надо было не беречь
Пробуждающейся ласки,
Целовать бы, обнимать
Безрассудно, бестревожно —
Надо было понимать,
Что теплом делиться можно.
Но, суровый приговор
Вынося своим порывам,
О, с каких же ранних пор
Стать сумел я несчастливым!
Приморозила зима
Те мальчишеские чувства.
Остальное — от ума,
От романов, от искусства.
Что похмелье без вина,
Что без молодости удаль…
Женщины, моя вина
Перед вами — не оттуда ль?

Зелёный вечер, ты мне незнаком,
Но не спеши, не становись лиловым,
Заговори со мной простым и новым
Задумчивым и добрым языком.
В глазах людей надолго утони,
Когда они скрываются за дверью.
В них столько простодушного доверья!
Прошу тебя, ты их не обмани.
Даруй ребёнку радостную жизнь,
Скрепи сердца навек любовью прочной
И, если хочешь, в них зелёной строчкой
До нового свиданья отложись.

Называя осень золотою,
Я всегда боюсь продешевить:
Я и сам, наверное, не стою
Этих дней, умеющих щемить.
Их печаль считая делом личным,
С другом и подругой прежних дней
Снова посидеть бы третьим лишним,
Предаваясь памяти своей,
Чтоб стихи, как некая стихия,
Тихо расширяли ей зрачки,
Гордо и устойчиво сухие
Всем былым невзгодам вопреки…
У осенней грусти не бывает
Сладкого последнего глотка.
Осень ничего не забывает,
Память у неё не коротка.

Как странно встретиться с недавним,
Как будто с чем-то очень дальним,
Таким простым и недоступным,
Безгрешным и почти преступным!
Какое сладкое мученье —
Извлечь минувшее влеченье
Из памяти своей нелёгкой,
Почти вчерашней — и далёкой…
Простите, что звучит красиво:
За всё, что быть могло, — спасибо!

Холодное солнце осеннего дня,
Скупого луча не потрать на меня.
Зажми всё тепло в своей рыжей горсти
И бережно рядом со мной опусти,
Где женщине зябко под лёгким плащом,
А я не коснусь её тёплым плечом
А я не прильну к ней зелёным плющом,
А я не пробьюсь к ней горячим ключом.
Мне холода осени не одолеть,
Мне только сидеть и о лете жалеть,
О давнем широком разливе тепла
В реке, что тогда между нами текла…
Согрей же сегодня её за меня,
Холодное солнце осеннего дня.

Тропинки молодости нашей
Полынь-травою поросли,
С десятиклассницей Наташей
Они растаяли вдали.
Полуистлевшая страница
Её прощального письма,
Тогда сводившая с ума,
Теперь лишь памятью хранится.
Но сколько надо накопить
Спокойной опытности в сердце,
Чтоб чашу горькую испить
И к новой боли притерпеться,
И убедиться, что в любви
Так призрачны завоеванья,
Так ненадёжны упованья,
Так зыбки клятвы на крови.

Деревья стонут, если рубишь их,
Но, о судьбе не зная злой,
Хранят покой в зелёных рубищах,
Когда обречены пилой.
Не дрогнут судорожно ветви их,
Не брызнет слезопад смолы —
Лишь сучья, мудрые и ветхие,
Откликнутся на вой пилы.
Но так беспечно всё зелёное,
Так от предчувствий далеко,
Что кажется: сердца влюблённые
Сравнить с деревьями легко.
Любовь по-разному кончается,
Никто не скажет ей: пора…
А сердцу — застонать, отчаяться
Лишь при ударе топора.
О сила грубая, топорная,
С плеча валящая стволы!
Ты всё ж добрее, чем упорное
Коварство вкрадчивой пилы!
Всех разлюбивших и нелюбящих
Просил бы я не забывать:
Деревья стонут, если рубишь их,
Но так — честнее убивать.

Лицо моё становится надменным —
Чужой прищур в усталых складках век.
Всё медленнее кровь течёт по венам,
Как перед ледоставом волны рек.

Настал черёд словам невдохновенным:
Я пожилой семейный человек.
Случайной строчки запоздалый бег
Открытием не радует мгновенным.

Полузабыто время вешних нег,
И на висках поблескивает снег,
И сердце не стремится к переменам.

Вся жизнь легко вместилась в полувек,
Но если быть, как прежде, откровенным,
Повторный не влечёт меня пробег.

Как хорошо — не вспоминать,
Себя неопытным не видеть,
Не радоваться, не стенать,
Не обожать, не ненавидеть!
Забыть, что этот город был
Тебе той самой колыбелью,
В которой ты, качаясь, плыл
Под первой мартовской капелью.
Не слышать школьного звонка,
Впервые бившего тревогу,
Когда загадки языка
Разгадывались понемногу.
Не знать, что где-то вдалеке,
А в самом деле — очень близко
Зажата в гневном кулаке
Твоя нежнейшая записка…
Не ведать бури горьких чувств,
Когда всё так непоправимо,
И не твердить: я научусь
Ходить спокойно мимо, мимо…
Не видеть грустного лица
Среди других, таких беспечных,
И от начала до конца
Подальше быть от мук сердечных.
Спокойно мышцы разминать,
Не думать, что простое сложно…
Как хорошо — не вспоминать.
Как жаль, что это невозможно!

Любви ответный звук
И призрачный божествен.
Тысячелетья мук
Растворены в блаженстве.
Блаженство длится миг,
Но так его мы чаем,
Что даже мук самих
Почти не замечаем.
Но изо всех одна
Убийственная мука —
Когда любовь со дна
Не исторгает звука.
Живёшь, до склона лет
Мучительно решая,
То ль вовсе её нет,
То ль глубина большая.

За гранью прочного стекла
Плывут медлительно огни —
Кочевье света и тепла —
В холодные, седые дни.
Свеченье вещего огня
На перепутьях суеты
Согреть хотело и меня
Среди тщеты и маеты.
Спасибо, милые огни,
За ваш печальный хоровод,
За то, что вы глазам сродни,
В которых эта боль живёт.
Ах, эта боль черна, как смоль
Осенних медленных ночей,
И от неё всё горячей
Моих воспоминаний соль…
Не умереть бы, а сгореть
В таком же медленном огне
И глубину очей согреть
Воспоминаньем обо мне.

Прошлое припомнив не случайно
На исходе пасмурного дня,
Кланяюсь вам низко и печально,
Женщины, любившие меня.
И не в том исток моей кручины,
Что меня, как многих, может быть,
Вам другие, лучшие мужчины
Помогли со временем забыть.
И не тем вы грусть разбередили,
Что меня и рядом, и вдали
Больше, чем заслуживал, любили,
Меньше, чем заслуживал, кляли.
Лишь в одном тоски моей причина —
Что любовь, сгоревшая дотла,
Ничему меня не научила
И ни от чего не сберегла.

Был шторм с грозой — орган, хорал,
Сплетенье судорожных линий,
А мне как будто кто играл
На довоенной мандолине.
Я горевал. Я весь промок,
Но звуки, памятью согреты,
Мне помогали, как дымок
Полураскисшей сигареты.
И верилось, что всё пройдёт,
Как те неглавные печали,
Которые из года в год
Мы оставляем за плечами.
Но боль моя не улеглась,
А магия наивной песни,
Теряя надо мною власть,
Пообещала, что воскреснет…
Плелась привычно череда
Забот, несбывшегося чуда,
А исподволь влекло туда,
И снова слышался оттуда
Торжественный речитатив
Грозы, дождя, прибоя, ветра —
И в нём бесхитростный мотив
Тонул и таял неприметно.

Склоняю главу перед муками,
Терзавшими давность мою,
Я их ни с какими науками
В одном не поставлю строю.
Под бременем времени быстрого
Мой опыт неспешный — со мной.
Нельзя сострадание выстрадать
Иной, подоступней, ценой.

Приметы постаренья
Заметны без старанья:
Всё реже озаренья,
Всё чаще озиранья.
На фоне сильных — жалок,
На фоне добрых — мелок.
Всё меньше перепалок,
Всё больше перепевок.
Проходят дни и ночи
В сознанье неудачи,
И не хватает мочи
Состариться иначе.

Когда я роздал сердце по частицам
И начал постепенно собирать,
Чужих достоинств и пороков рать
К нему поторопилась причаститься.

И сквозь мои черты другие лица
Неуловимо стали проступать:
То жалкий трус, то хитроумный тать,
То вертопрах с повадками счастливца.

И я не знаю, мой ли взор прямой,
Правдивый голос мой или не мой,
Чья боль терзает раной ножевою…

А как хотелось мне в конце пути
Утраченную цельность обрести
И сохранить одно лицо — живое!

Представляется возможность
Самому себе признаться,
Что любая в жизни сложность
Может проще оказаться:
Дали — ближе и яснее,
Совесть — ласковее, тише,
Встреча с другом — веселее,
Враг — он был, да весь и вышел!
То-то радости на сердце,
То-то свежести в природе…
Даже в зеркало смотреться —
Ничего, терпимо вроде.
Это как бы отступленье
Нелечимого недуга —
Прежней боли притупленье,
Той, что скрутит снова туго,
И представится возможность
Жаждой радости терзаться,
В простоте увидеть сложность,
Вновь собою оказаться.

Всего труднее — не казаться, быть
Самим собой, себя не принимая
Таким, как есть… О, эта боль немая!
Словесными гвоздями не прибить
Свою тоску к поверхности древесной
Двух перекладин… Боли не избыть.
Ни глубь земная, ни простор небесный
Не отзовутся на печаль души,
Беспомощно таящейся в тиши.
Как будто в клетке, безысходно тесной,
Бессмысленные делая круги,
Безмолвствуют бессильные враги.

И горе — в половину горя,
И сердце жизнью дорожит,
Когда посередине моря
Дорожка лунная дрожит.
Её так часто воспевали,
Ей посвятили столько строк,
Что красоту её едва ли
Я от повтора бы сберёг.
Но в эту ночь я поразился
Не живописной красотой —
Внезапно лунный свет разлился
Густой, глубокой краснотой.
От берега до небокрая
На лоне мёртвой тишины
Багряный след лежал, сверкая
Жестоким отсветом войны.
Он так пылал не потому ли,
Что живы в нём огонь и кровь
Всех кораблей, что потонули,
Всех не спасённых моряков…
И та безжалостная сила,
Что болью мучила меня
В ту ночь как будто отступила
При свете лунного огня.
И горькая моя утрата,
Как личной грусти лейтмотив,
Тогда притихла виновато,
Гражданской скорби уступив.
…В часы, когда вы одиноки,
Когда не счесть обид и бед,
Пусть вам пригрезится далёкий
Кроваво-красный лунный след.

Душа не совпадала с бытиём,
Превратности судьбы претерпевала,
Её метаньям просто не хватало
Простора в мире внутреннем твоём.

А телу — только с ней, душой, вдвоём
Дышать и жить, во что бы то ни стало,
А тело и под старость не устало
Томиться жаждой духа день за днём.

Но час придёт, когда в тебе проснутся
На трепетном пределе безрассудства
Сомнения и в теле, и в душе.

И ты постигнешь истинную меру
Всего того, что принимал на веру,
Как рай когда-то с милой в шалаше.

А у коварства и тиранства
Гораздо больше постоянства,
Чем у бессильной доброты
И у пассивной правоты…
И сколько б ни ходил кругами,
Враги останутся врагами,
А круг испытанных друзей
Всё у`же… Разве что тесней.

Молчать полезно: глупостей не мелешь,
Ни хул не расточаешь, ни похвал.
Витийствуют вокруг, а ты немеешь,
Пожнут своё, а ты и не пахал.
Молчание всегда красноречиво,
За ним возможен даже интеллект.
Блажен, кто провожает молчаливо
Турбинный гул ракет и скрип телег.
Волхвы молчанья мракосочетают
Неправду с правдой и со злом добро.
Когда молчанье золотом считают,
Иудино припомни серебро.

Поэзия, любовь моя!
Как женщина, прекрасна,
Ты столько мучила меня
И столько понапрасну!
Но если я когда-нибудь
Твоим любимцем стану,
Со мною ласкова не будь,
Когда расти устану…
Пусть буду снова нелюбим,
Но, как ни говори там,
Почётней быть рабом твоим,
Чем праздным фаворитом.

Такие поверья не врали:
Любимый от пули храним!
Незримые силы скрывали
От мины
Того, кто любим.
И если закон непреложен,
То, раньше родись я на свет,
Уже никого б не тревожил
С военных искромсанных лет.
Я столько ходил в нелюбимых,
Я столько ненужным бывал,
Что мина,
Летевшая мимо,
И та бы —
Меня наповал.

1

Мне с юных лет жилось нехорошо
С моим дисциплинированным сердцем…
Казалось бы, что было, то прошло,
А юность — рядом, только присмотреться.
Вокруг торжествовала красота,
Но стойко не сдавалась ей на милость
Солдатская святая простота —
Ничем не защищённая наивность.
Застенчивость владела долго мной,
Тая неодолимую тревогу.
Мне с робостью пройти бы стороной,
Но сердце знало лишь одну дорогу;
Оно влюблялось только напрямик
И сразу честно в этом сознавалось.
Я рано к чувству горькому привык,
И чувство без ответа оставалось.
С шестнадцати кружилась голова
От мимо проплывающего вальса,
Я научился говорить слова,
Но даже в шутку не поцеловался.
Мне надо было многое пройти,
За каждый шаг переживая сильно,
Чтоб наконец-то к двадцати пяти
Иметь давно задуманного сына.
А может, это было не со мной?
Так далеко и так недолго было…

2

Тебе не разобраться и самой,
Сочувствовала ты или любила.
Мне горько это сознавать теперь,
Когда наш общий жребий не оправдан…
Как рано начат перечень потерь!
Под бомбой мать, отец под Сталинградом…
Недобрая сиротская судьба
Тебя растила маленькой бунтаркой…
А тут — неторопливая ходьба
По жёлтым листьям харьковского парка,
С годами накопившийся запас
Неистощимых споров и дискуссий,
И даже собеседник твой — как раз
В излюбленном бескомпромиссном вкусе.
Он (то есть я) собою воплощал
Твоё презренье к радостям мещанским,
Весь — от плебейской серости плаща
До взглядов на борьбу за мир и счастье.
Нет, он тебя не тщился покорить,
Он был ещё влюблён в какой-то призрак.
Но ты любила с ним поговорить,
А это — далеко ведущий признак…
Постой, пока не поздно, задержись,
Остановись на этом полуслове!
Он (то есть я) в твою прокрался жизнь,
Чтоб всё домашним кругом обусловить.

3

А до тебя не ведало тревог
Твоё ожесточённое сердечко.
Ещё никто смягчить его не мог,
А кто взнуздать хотел — рвалась уздечка.
И вовсе было так не потому,
Что нрав имела ты вольнолюбивый,
А просто говорила, мол, к чему,
Неужто так уж важно быть любимой?..
Считали все, что дань ты отдала
Рисовке, позе, самоутешенью,
Но я-то знал: ты искренней была,
Мечту предпочитая воплощенью.
Не думая про лучшее житьё,
Внимая гулу мировых событий,
Мытарилось девичество твоё
По тесным комнатёнкам общежитий.
В мечтах ты возводила города,
Прокладывала гладкие проспекты,
А в жизни, соучастием горда,
Тома умела втискивать в конспекты.
Но может быть, не меньше, чем тома,
Ты мыслящих ребят превозносила.
Ты без ума бывала от ума
И восхищённо говорила: «Сила!»
Но как легко в восторженной тебе
Один любимец вытеснял другого!

4

Я знал, что мне не выстоять в борьбе.
Я не имел залога дорогого.
Я не был «силой». Всё, что я имел,
Другие достояньем не считали.
Я знания с трудом копить умел —
Они их беззаботно расточали.
Уж тем, что прибыл в университет
С чудовищным фанерным чемоданом,
Нарушил я негласный этикет
И снят был с круга по бесспорным данным.
Да в общем, я и не претендовал
На чьё-нибудь сердечное участье,
Я трезво и серьёзно сознавал,
Что мне судьба не обещает счастья.
Два раза я мечтой себя томил —
В шестнадцать и неполных девятнадцать,
Два раза был отвергнут и немил,
И с третьим разом не спешил познаться.
И потому своей второй любви
Я сохранял бессмысленную верность:
Казалось, хоть намёком позови —
И я вернусь, и в тот же омут ввергнусь…
Но не звала. Мечтал напрасно я
Прочесть призыв хотя бы между строчек.
Тогда-то ты, насмешница моя,
И выделила вдруг меня из прочих.

5

Теперь уже мне поздно сожалеть
О том, что ты меня тогда жалела.
Ту боль я не успел преодолеть,
А ты уж и подавно не успела…
Но было так или казалось мне:
Экзамены, каникулы — всё мимо!
На переломе от зимы к весне
Судьба сближала нас неумолимо.
Второго курса грустная стезя,
Потом переосмысленная круто,
Нам не дала понять, чего нельзя
Дарить друг другу в трудную минуту.
Тот поцелуй на мартовском ветру
Под зябкой сенью харьковского парка
Необратимо преступил черту
В той жизни цельной и прямой, как палка.
В неповторимый сумеречный час
Я, некрасивый, но двадцатилетний,
Поцеловался в жизни первый раз…
О, если б так запомнился последний!
Последний… В предотъездной суете,
И веря, и не веря, и ревнуя…
Слова не т. е. Движения не т. е.
Перрон. Гудок. Поспешность поцелуя.
А между ними было восемь лет.
Нет, как нарочно, — восемь с половиной.

6

Как странно всё… тебя на свете нет,
А я иду, иду к тебе с повинной.
В чём повинюсь? Что отпустил тебя?
Что, отпустив, недолго ждал обратно?
И что, другую женщину любя,
Дал сыну сразу и сестру и брата?
Да нет, как раз ты это поняла,
Сама писала, что конец хороший…
Моя вина — что ты не подняла
Той будничной, лишь мне привычной ноши,
Которую навязывал тебе
Весь долгий путь от загса до детсада —
Начало всех тревог в моей судьбе,
В твоей судьбе лишь бремя и досада…
А что начало всех моих тревог,
Меня поныне гложущих жестоко?
Не стоило оно твоих дорог
От Дивногорска до Владивостока.
Не понял человека человек,
Таким, как есть, не принял — и повинен.
Мне выданный, быть может, целый век
Твоей кончиной переполовинен.
Я не был никогда с тобою лжив,
Но больше в том вины, чем оправданья.
Прости меня, что за двоих я жив
И за двоих достоин состраданья.

1968 — 1977

Памяти Сергея Королёва

Он был и нежным, и мятежным,
И радостным, и безутешным,
Безгрешным не был — не беда.
Его высокая духовность
Превозмогала всю греховность
В те бездуховные года.
Под обликом спокойным внешне
Пылал он пламенем нездешним,
Рискуя кануть без следа.
И, мраком окружён кромешным,
В труде усердном и успешном
Небрежным не был никогда.
И тяжкое земное бремя
Не пресекло его горенья
В непостижимой глубине,
Когда сбылось его прозренье:
«…Покажет время, только время,
Но уж, наверное, не мне».

Памяти Елены Нестеровой

Над вымыслом слезами не облиться —
Все слёзы правде отданы до дна,
А правда так жестоко холодна,
Что изморозью сводит наши лица.
Лежит она, пронзительно бледна,
Не жертва мести, не самоубийца,
А из гнезда исторгнутая птица,
За всех полёт свершившая одна…
Что удержать, остановить могло бы
На роковой неведомой черте
Её, не принимающую злобы?
Мы просто не узрели в суете
Её порыв — не сдерживаться, чтобы
Приблизить нас к нездешней высоте.

Володя Сидоров, я помню,
«Мы пили красное вино…».
Стаканы заново наполню,
Но ты не выпьешь заодно.
А дно, что было так далёко,
Теперь уже прозрачней слёз.
Мне тяжко, больно, одиноко —
Так много ты с собой унёс.
Не выпил, а испил, как чашу,
Ты свой стакан в последний миг,
И предо мной встаёт всё чаще
Апостолоподобный лик.
Какая рухнула громада,
Багрово расплескав зарю!
Володя Сидоров, не надо, —
Я запоздало говорю.

Памяти Павла Шестакова

Он любовался кроткими деревьями,
Родной рекой, голубизной над ней,
Живя в ладу с философами древними
И не в ладу с эпохою своей.
Он мудро помнил и печально сравнивал
Изломы судеб, взломы рубежей
От сумерек средневековья раннего
До позднего крушенья миражей.
Он столько мог ещё своим пророчеством
Из омута извлечь, как некий клад,
Но всё, что было знанием и творчеством,
Нелепо отодвинуто назад.
А сколько в наступившем веке страшного,
Чего ему не довелось узнать?
Хотел спросить — и не у кого спрашивать,
Хотел сказать — и некому сказать.

Сужается житийный круг,
Как в окружении струбцин.
За старшим братом — лучший друг,
За младшим братом — старший сын,
За лириком преклонных лет —
И живописец, и поэт,
И автор остроумных фраз…
Ах, как не уберёг я вас!
За братом брат, за свахой сват,
И сын меня покинул вдруг,
И все, пред кем я виноват,
Пока струбцины узят круг.

Как трудно поверить,
Что это правда:
Такая красивая
Любит меня…
А может быть, это —
Слепая растрата
Не мне уготованного огня?
А может быть, это —
Совсем не надолго,
А дальше,
Себе повинуясь самой,
Не страстью, а властью,
Не сердцем, а долгом
Скрепишь
Безотрадные узы со мной?
Быть может…
Но есть же такие мгновенья,
Когда
Нас обоих слепит, как звезда,
Могущество робкого
Прикосновенья,
Такого короткого —
И навсегда!

Казалось, дышать невозможно,
А снова дышу. И не сплю.
Неистово, жадно, тревожно
Тебя я сегодня люблю.
Люблю твои чёрные брови,
Ворсинки над верхней губой
И каждую капельку крови,
Что в жилке течёт голубой.
Люблю твои рученьки белы —
Тепла неизбывный родник —
И то непосильное дело,
Которое спорится в них.
Люблю твою каждую прядку
И шею в изгибе крутом,
Люблю, когда плачешь украдкой
И светишься смехом потом.
Люблю твою плавную поступь
И голоса песенный взмах,
И тени тяжёлых вопросов
В беспечных как будто глазах.
Люблю — мне и горько, и сладко,
Попавшему в ласковый плен,
Вдыхать тебя всю, без остатка,
Себя выдыхая взамен.

Пока не утомится
Сердце биться,
Пока не грянет мой
Последний бой,
Не перестану
Одному дивиться:
Как повезло мне
Встретиться с тобой.
Ну, хорошо,
Бывает в жизни всяко,
Беде и счастью
Не заказан путь
Но вот: была криница —
Вся иссякла,
Ни ковшиком,
Ни горстью не черпнуть.
А ты неутолимыми губами
Припала к ней,
Давно не ждавшей губ…
Я, как поток,
Сшибаю камни лбами,
Я стать рекой
Когда-нибудь смогу.
И там, во мне,
За дальним красноталом
Раздастся звон уключин,
Всплеск весла…
Ты всё,
Чего мне тяжко не хватало
В житьё моё
Негаданно внесла.
Всё-всё, как есть, —
Бывает же такое! —
За исключеньем
Разве что одним:
Не принесла мне
Нового покоя,
А прежний —
Весь развеяла, как дым.

Что делать с ревностью, скажи ты,
Хоть в шутку средство назови…
Такой опасный пережиток
Засел в тылу моей любви!
Пока спокойно всё на Шипке,
Забуду всякую вину,
Прощу обиды и ошибки,
Минувшего не помяну.
Но стоит загрустить о ком-то
Тебе, безгрешности самой, —
Покой непоправимо скомкан,
И сам не знаю, что со мной.
А ревность пожинает лавры,
Во все колокола звоня,
И тень шекспировского мавра
Пятном ложится на меня.
Неужто ты сама хотела,
Пути не преградив войне,
Чтоб и Ромео, и Отелло,
И даже Гамлет — все во мне?
О нет, жестокой этой цели
Ты не преследуешь, ей-ей…
Сама придумай панацею
От лютой ревности моей!

Никто ещё тобой не дорожил,
Твоей заботой, ласкою, вниманьем.
Один любил — лишь голову кружил,
Другой любил, совсем не понимая,
А третий… Впрочем, Бог им судия.
Любили, как могли и как умели.
Но одного им не прощаю я:
Как не беречь тебя они посмели?
Конечно, ты твердила им, что ты
Недаром, дескать, выросла в деревне,
Что спутником крестьянской простоты
Здоровье, мол, считается издревле…
Подумаю — и всё во мне дрожит.
Представлю — холодею и немею.
Позволь хоть мне тобою дорожить,
Насколько я смогу
И как сумею.

Заболей, моё сердце, печалью,
Но печалью совсем не моей —
На ином, на далёком причале
Ты прощальные слёзы пролей.
Пусть они, незнакомые люди,
Внемля тихим рыданьям твоим,
Вдвое крепче друг друга полюбят,
Помоги, моё сердце, двоим.

Заболей, моё сердце, разлукой,
Будь она тяжелее свинца,
Для других это будет наукой —
Пусть в полёт устремятся сердца,
Пусть несутся друг другу навстречу
По орбите страданий твоих…
От обиды, от боли сердечной
Ты избавь, ну хотя бы двоих!

Заболей, моё сердце, любовью,
Ничего, что я сам отболел, —
Ты проникнись восторгом и болью,
Чтобы кто-то печаль одолел,
Чтобы кто-то разлуку осилил
И дождался счастливого дня…
Чтобы люди тебя попросили
Поработать ещё на меня.