NOTA BENE

А в 1973 году «Друг» вышел в Москве, в издательстве «Молодая гвардия» со вступительной статьёй Льва Озерова, того самого, которому принадлежат крылатые строки: «Талантам надо помогать, бездарности прорвутся сами». Помогая таланту Григорьяна, Озеров писал о нём: «Этому поэту нужен читатель прежде всего вдумчивый. Умеющий за текстом видеть подтекст. Поэту тесно в рамках текста, и он стремится раздвинуть его… Его пристальный взгляд устремлён в мир, к людям, в современность. И в то же время он, как и полагается лирику, сосредоточен на своём духовном мире. „Свою тоску, свою беду чужой рукой не отведу“. Зато он стремится своей рукой, своей слезой, своей строкой отвести чужую беду». Это было подарком не только поэту, но и его благодарным читателям, всем, кто сочувствовал его творческой судьбе.

Тем временем Леонид Григорьян подготовил и представил Ростиздату рукопись третьей своей книги «Дневник». Редсовет отнёсся к этому детищу поэта более благосклонно, чем к попытке издать вторую книжку. Возможно, на некоторых ревнителей современности и гражданственности повлиял сам факт молодогвардейского издания (как-никак, под эгидой ЦК ВЛКСМ!), а на других повлиял авторитет Льва Озерова, но так или иначе «Дневник» попал в издательский план довольно гладко, без омрачающих потерь.

Повезло рукописи и с редактором — она легла на стол той же Нелли Бабаховой, что опекала «Перо». И за предисловием на этот раз ни к кому не обращались, да и сам автор не хотел, чтобы новую книгу подстраховывали, как первую. Даже Обллит (за этим эвфемизмом скрывалось учреждение, занимавшееся охраной военных и государственных тайн) никаких претензий к «Дневнику» не имел и бестрепетно поставил на сигнальном экземпляре разрешающий шифр «ПК 11 070».

Летом 1975 года типография, носившая тогда имя М.И. Калинина, отпечатала третью книгу Леонида Григорьяна 10-тысячным тиражом. Продаваться она должна была по 20 копеек. Собственно, по такой цене и было продано 300 экземпляров на селе, где книжной торговлей занимался облпотрбсоюз. В городскую сеть, которой ведал облкниготорг, не попало ни одного экземпляра. И лишь один, отправленный, как было положено, фельдсвязью в Главлит, вернулся из Москвы с двумя красными закладками на 55-й и 70-й страницах книги. Первая обращала внимание на триптих «Римская история», вторая — чисто формально — на соответствующую строку в содержании. Столичных стражей гостайн смутили всего четыре строчки:

Ужасен Тацит без Плутарха,

На лучевых и на берцовых.

Показывая мне этот экземпляр, заведующий отделом культуры обкома партии Всеволод Иванович Бутов сказал, что в сопроводительном письме из Главлита написано: «на усмотрение местных органов». Пользуясь тем, что мы до недавнего времени работали вместе, я откровенно признался Бутову, что при такой формулировке можно спокойно разобраться и в строчках, и в их контексте, а потом аргументировано ответить Москве. Не знал я тогда, что «зёрнышко» упало на тщательно подготовленную почву…

На проходившем вскоре пленуме горкома секретарь по идеологии Пётр Васильевич Дзюбенко произнёс необратимое: «Ростиздат выпустил в свет антисоветскую книжонку некоего Григорьяна». И завертелось колесо с беспощадной скоропалительностью.

Было срочно созвано правление писательской организации. Заседание проходило 25 августа (много позже я узнал, что в 21-м году в этот день был расстрелян Гумилёв), из-за летних отпусков нескольких членов правления не было, поэтому привлекли двоих из ревизионной комиссии. Впервые дебаты и стенографировались, и записывались на магнитофон. Вначале высказывались по очереди, потом, когда обозначились позиции, обсуждение книги перешло в бурную перебранку. Особенно неистовствовали Ашот Гарнакерьян и Борис Куликов, не отставал от них член ревизионной комиссии Михаил Андриасов.

Мои доводы, оснащённые заготовленными цитатами из «Анти-Дюринга» (о роли рабства в государственном усилении Рима), слушали только вначале, потом спокойно рассуждать не давали, беспорядочно перебивая произвольно вырванными из контекста строчками всех трёх сборников Григорьяна…

В конце концов добрались до вопроса о возможности реализации тиража книги «Дневник». Решительно исключали такую возможность Пётр Лебеденко, Михаил Соколов, Ашот Гарнакерьян, Борис Куликов и Михаил Андриасов. Поколебавшись, к ним присоединились Александр Суичмезов и Петроний Гай Аматуни, Последний, как подобает фантасту, предположил, что книгу можно было бы пустить в продажу, заменив «злополучные» листы другими, «безгрешными». За реализацию тиража высказались Игорь Бондаренко, Наталья Суханова, Борис Изюмский, Николай Егоров и я. Когда Лебеденко сказал, что члены ревкомиссии Андриасов и Егоров не должны участвовать в голосовании, у меня, признаюсь, ещё была надежда на Аматуни. Тогда голоса разделились бы поровну… Но Петроний Гай поднял руку вместе с противниками Григорьяна, и шестью голосами против четырёх правление утвердило запрет на продажу книги.

Ранней весной 1976 года откуда-то сверху было спущено «соломоново решение» — тираж книги «Дневник» ликвидировать и поручить издательству выпустить новую книгу Григорьяна с включением в неё лучших стихов из «Дневника». Собрали правление, которому надлежало одобрить этот, как теперь сказали бы, проект. Что оставалось делать? Не возражать же против издания новой книги потерпевшего. Проголосовали единогласно.

Через два года Леонид Григорьян сдал рукопись книги «Пенаты» в издательство. На этот раз редсовет единодушно дал своё «добро». И всё зависящее от Ростиздата пошло в ускоренном темпе. Ободрённый автор, едва прочитав вёрстку, уехал в отпуск. Лучше бы не уезжал…

Обллит не дремал: на полях второй корректуры появилось несколько вопросительных знаков, к ним добавились редакторские «птички», — ожёгшись на молоке, в издательстве дули на холодную воду. Мне, тогда работавшему в журнале «Дон» (этажом выше Ростиздата), выпало на долю опекать «Пенаты» знойным летом 78-го. Несколько сомнений ревностных адептов социалистического реализма мне удалось нейтрализовать аргументами, заимствованными у Анатолия Луначарского и Емельяна Ярославского, но в четырёх местах пришлось взять грех на душу и — в буквальном смысле — исказить строки Григорьяна. В стихотворении «Пароль» у него было: «Мама, верность, неволя, Война…». Вместо «неволи» сошлись на «отчизне». Стихотворение «Возникает унылый мотив» утратило второе слово, вместо него появилось «привычный». Конечные строки «Возвращенья» пострадали совсем глупо: «Уже овевает теплом — // Вчерашим, пустяшным, домашним» («пустяшным» заменено «тогдашним»). Но самым большим своим прегрешением считаю изуродованную концовку стихотворения «Июнь, 41»: вместо «Но, слава богу, время не пришло», вяло повисло: «Но время для забвенья не пришло». Повисло на моей совести…

Не испытал я облегчения, даже получив «Пенаты» с великодушной надписью «Коле Скребову — с открытым сердцем — Леня 25 VIII78 г.». Это было ровно через три года после достопамятной свары вокруг «Дневника».

Десять лет спустя, в смягчённых условиях перестройки, Леонид Григорьян решил вступить в Союз писателей СССР. Был ненастный день в начале зимы (если память мне не изменяет, 8 декабря), несколько писателей, поддерживавших поэта, не смогли прийти на собрание из-за болезни. Но и они участвовали в тайном голосовании бюллетенями, присланными в конвертах. И хотя тон выступлений при обсуждении кандидатур был преимущественно благожелательным, голосов за приём Григорьяна в СП не хватило. А приняли его через три года в новообразованный Союз российских писателей. Одним из первых и единогласно.