NOTA BENE

Интродукция

По утверждению Блока, всё существенное происходит в промежутках. Самым значительным в нашей общественной жизни 60-х годов был промежуток между снятием Хрущёва с поста первого секретаря ЦК и вторжением войск стран Варшавского договора в Чехословакию. За четыре года был совершён идеологический поворот к ресталинизации, который казался необратимым лет двадцать, пока Горбачёв и его приверженцы не настояли на альтернативе.

Как раз посреди того четырехлетнего промежутка парадоксально легко случилась легализация творчества Леонида Григорьяна. Новомировская публикация нескольких его стихотворений в 1966 году открыла в скромном ростовском латинисте и библиофиле яркого, ни на кого не похожего поэта. Не многие знали, что ещё в школьные годы Лёня рисовал на промокашке вождя всех времён и народов не иначе как в обрамлении виселицы.

Работая тогда на телевидении, я знал, что к «Новому миру» и его главному редактору моё начальство относилось весьма сдержанно, тем не менее, когда я предложил включить подборку Григорьяна в цикловую программу «Донская поэзия», возражений не последовало. Более того, было разрешено к напечатанным стихам добавить несколько неопубликованных, чтобы иметь основания для начисления автору хотя бы символического гонорара. Стихи читал в студии актёр театра имени Горького Анатолий Свиридов, на экране он выглядел респектабельным красавцем. Успех передачи подтвердила летучка, на которой обозреватель процитировал, по его мнению, определённо патриотические строки:

Убежишь ты не дальше Батайска

И к обеду вернёшься домой.

В плане Ростиздата на 1968 год появились два новых имени: Эдуард Барсуков и Леонид Григорьян. Обе дебютные книжки в издательстве решили снабдить предисловиями. За «Багряные леса» Барсукова принялся Даниил Долинский, статейку к «Перу» Григорьяна препоручили мне. Вначале я слабо сопротивлялся, мотивируя тем, что автор и старше, и, бесспорно, одарённее меня, но редактор Нелли Бабахова убедила меня тем, что Григорьяна нужно не просто поддержать, но и по возможности обезопасить.

Не буду лукавить, я знал, что за этим стоит курс на завинчивание гаек, взятый апрельским пленумом при первых отзвуках «пражской весны». А в тех обстоятельствах литературе, особенно поэзии предписывалось усилить гражданское звучание, повысить воспитательное значение и т. д. и т. п. Вот и приналёг я на актуализацию мотивов любви поэта к родной земле, к своей работе, к чистым и возвышающим душу истокам красоты…

Впрочем, позволю себе воспроизвести этот забытый читателями текст.

«Стезя без выдумки и фабулы»

Первую книгу поэта принято встречать как исповедь. И это понятно: когда в круг наших знакомых приходит новый человек, так и ждём, что он заговорит о себе. Но вот прошла минута, другая, десять, полчаса, и первая беседа близится к концу, а он не спешит, этот человек, — ни похвалиться жизненным успехом, ни пожаловаться на невезение. Нет, пока длится эта встреча, ему, право, не до себя. Слишком много вокруг нас, да и в самих нас, его собеседниках, такого неназванного, непрояснённого и в то же время удивительного, манящего будничной красотой, — именно это и захватывало поэта на пути к его первой книге! Оказывается, в самом деле:

Как это важно — видеть звездопад,

Не находить названья ничему…

О Леониде Григорьяне трудно сказать, как мы обычно говорим об авторе первой книжки стихов: приходит в поэзию. Для него поэзия — не какая-то новая среда обитания, а просто земля, на которой он родился и рос, видя всё окружающее таким, каково оно есть, и слыша мир в его естественном, ничем не искажённом звучании. Как удалось ему пронести в себе это первородство сквозь трудное время, выпавшее на долю его поколения, — может быть, дело счастливого случая. Но стихи, соединившие в себе детскую прозрачность и выстраданную глубину, — это уже закономерность. Они не могли не родиться, как бы долго ни пришлось ждать их рождения.

А ждать пришлось долго. Самые «старые» стихи, включённые в эту книгу, написаны всего два с половиной года назад. Их автор уже тогда был сложившимся человеком, преподавателем вуза, и это, видимо, находилось в каком-то противоречии с желанием браться за «Перо». Но поэзия взяла верх, и книга родилась. О чём она?

О самом тайном, самом главном —

Но чтобы всё сказалось в нём.

Это — не отвлечённая декларация, а сама суть книги, кодекс чести поэта, творческая программа, которой автор следует во всём. О чём бы ни говорили стихи — о городе или женщине, о предках или современниках, о сыновьем горе, о донской природе или о самой поэзии, — обо всём говорится только «забывшим о неправде ртом», причём с такой идейно-эмоциональной насыщенностью, что за точно найденным словом чувствуется дыхание века, его пульс, его напряжённый мыслительный процесс. И — самое главное — чувствуется подспудно, не нарочито, не навязчиво. Говорят, этому нельзя научиться. По-моему, можно. И по-моему, Л. Григорьян учится этому давно у великих поэтов, в которых, полемизируя с известным библейским каноном, он видит «пророков для своего Отечества»:

Они оставались двужильными,

Вдыхали, вдыхали, вдыхали…