ВСЕГО ЧЕТВЕРТЬ ВЕКА

Мир на основе джентльменского соглашения оказался непрочным и не выдержал испытания временем. Однажды Вова получил по почте письмо, а вернее, отрезок фотоплёнки и записку, вложенные в конверт без обратного адреса. Безымянный автор записки был краток. Он написал только:

«Может быть, вам будет интересно».

Слова эти понимать следовало иронически, ибо рассматривать снимки, сделанные с негатива, было интересно кому угодно, но не Вове. И не потому, конечно, что он не раз видел свою супругу в чём её родила мама…

Сначала Вова хотел эту, в общем-то, уже не жену бить и даже убить, но потом передумал. Выручило здоровое начало, всегда помогавшее ему переживать трудности. Вова понял, что его лёгкая жизнь в белых штанах под шум прибоя закончилась. Расставшись с экс-супругой, которой тоже пришлось сменить приморскую жизнь на континентальную и перебраться к маме-вдове в Москву, Вова демобилизовался и вернулся в родной город, где и работал теперь в горздравотделе.

Понятно, что пережитое не могло не отразиться на его жизненных представлениях. В целом взгляды Вовы в этот период можно было бы назвать консервативно-моралистическими.

— Одно скажу, — говорил он мне, подводя итог своим злоключениям, — погубит нас свобода. Слишком много свободы — вот в чём беда! Это только «Голос Америки» считает, что у нас нет свободы. Дураки! У нас её переизбыток, точно. У них, например, показал капиталист свой доход в миллион, а акций хочет купить на три… Не выйдет, голубчик, докажи, откуда доллары взял, налог уплати! А у нас? Получает мужичок восемьдесят шесть рэ в месяц, а покупает «Волгу» или пусть даже «жигулёнок». И никто не спросит, а где ж ты, мил человек, тысчонки эти раздобыл? Ты что, десять лет не жрал, не пил, за квартиру не платил? Не спросят!..

— А в санаториях что творится? — не мог обойти Вова наболевшее. — Бабы на мужиков в первый же день бросаются. И попробуй не пусти жену в санаторий или там в дом отдыха! Тебя же и обывателем обзовут… У них там вседозволенность называется, а у нас культурный отдых. Насмотрелся я на этот отдых вот так!..

Вова провёл рукой поперёк горла.

— А зачем, ты мне скажи, человеку этот отдых вообще нужен? Раньше люди об отдыхе и не слыхали. Крестьяне, например… От зари до зари. Разве что в престольный праздник напьются. И никто не хныкал: «Ах, я до отпуска не дотяну…» А те, кто много отдыхал, в паразитов превратились, разложились. Их революция и смела. И поделом! Не разъезжайте по водам. Владыкой мира будет труд! Так говорили? А самим неделю проработать нормальную трудно. Пятидневку ввели. Зачем? Что в день шестой делаем? Сам знаешь — пьём. Тоже свобода. Сколько ты знаешь пьяниц, с работы уволенных? То-то! Свобода, брат, свобода…

Естественно, что находясь в подобном умонастроении, Вова крайне настороженно относился ко всему, что, по его мнению, могло ускорить или хотя бы содействовать падению нравов. А литература, как он выучил в своё время, нравы призвана была возвышать, причём содержанием, а не формой. Впрочем, понятия «форма» и «формализм» Вова различал слабо. Но это не помешало ему вступиться за истинное искусство.

— Искусство воспитывать должно, — сказал он аспирантке довольно сурово, однако она была не из пугливых. Вова только масла в огонь подлил.

— Интересно, как вы это понимаете?

— Очень просто. Лиза из романа «Дворянское гнездо» в монастырь пошла, а ничего плохого не допустила. Вот вам и пример для нынешней молодёжи.

Аспирантка с ходу определила слабость противника.

— Интересно, что вы скажете об Анне Карениной?

Вова попал в затруднительное положение. С одной стороны, женщина, изменившая мужу, сочувствия в нём вызвать, естественно, не могла, с другой, он помнил, что в школе образ этот считался положительным.

Измученный Дима вынужден был вновь принять огонь на себя.

— Лев Толстой, между прочим, Анну осуждал.

— Но правда искусства взяла своё.

— Правда в том, что она бросилась под колёса.

— Её затравили!

— Нет. Вину чувствовала.

— Это не оригинально. Каренин страдалец? Новейшая трактовка?

— Так у Толстого написано.

— А дети? — собрался с новыми силами Вова.

— Дети? — изумилась аспирантка. — И вы это серьёзно? Анну разлучают с Серёжей…

— Анну не разлучают с Серёжей. Она сама разлучается с ним, чтобы не расставаться с Вронским, — сказал Дима.

Не знаю, верил ли он в свою трактовку или просто забавлялся поединком с носорогом.

— Поразительно! Остаться и влачить жалкое существование с Карениным? А кто, собственно, сказал, что человек должен всем жертвовать ради детей? Разве человек живёт не один раз?

Говорила она наступательно, громко, и спор привлёк Игоря.

— Один раз живёт, — подтвердил он, подойдя к ним.

— И тот не для себя? Старо!

— А если жизнь так устроена?

— Так бессмысленно? Не для тех, кто живёт?

Слава богу, нашёлся будущий членкор.

— Вы зачем мою девушку обижаете? — спросил он бодро и радостно, совсем не веря, что девушку могут обидеть.

И она это подтвердила:

— Не беспокойся!

И перебросила одну красивую ногу за другую. А юбки в то время носили уже короткие, и мы поняли, что пока в моде мини, эта девушка неуязвима, что бы она ни говорила.

— Книга тогда хорошая, когда она учит, — сказал Вова без прежнего напора, задерживая взгляд на этих длинных, до предела открытых ногах, обтянутых телесного цвета колготками.

Но она уже переключилась на Игоря:

— Ведь вы хирург? Зачем вы спасаете людей?

— Ну, не так-то я много их спас.

— А всё-таки… Вы берётесь за операции, которые считаете безнадёжными?

— Я ни одну операцию не считаю безнадёжной.

— Верите в себя или в чудо?

— Просто делаю всё, что могу.

— А если не сможете?

Игорь пожал плечами.

— Бывает и такое.

— Любопытно, к какому социологическому типу вы себя относите?

— Понятия не имею.

Я, кажется, не сказал, что учёная аспирантка занималась социологией и очень этим гордилась.

— Люди, работающие в медицине, делятся на три типа — деспотический, казённый и человечный, — сообщила она нравоучительно. — Вы, конечно, принадлежите к третьему.

— Это хорошо?

— Для терапевта — безусловно, а вот для хирурга — я не уверена.

— Ещё бы! Человек с ножом…

— Иронизируете? Напрасно. Сквозь призму социологического исследования самые сложные процессы можно расщепить на общедоступные элементы.

— Жаль, что большинство людей об этом не знает и поступает самовольно.

— В каком смысле?

— Да в любом. Вы его в один тип запишете, а он по невежеству совсем из другой оперы запоёт. А то и вовсе петь не захочет.

— Как это не захочет?

— Очень просто. Некоторые и жить не хотят.

— Ах, вы имеете в виду самоубийство? Но эта проблема давно решена. Особенно в свете работ Хенри и Шорта.

— Просветите, я человек тёмный, — попросил Игорь.

— Вот видите! — обрадовалась аспирантка. — Как долго у нас недооценивали социологию. Хенри и Шорт рассматривают самоубийство как акт агрессии.