ВСЕГО ЧЕТВЕРТЬ ВЕКА

В один прекрасный — а может быть, и не совсем прекрасный — день она подвела итог своей вольной жизни и навсегда с нею покончила. Впрочем, эта версия упрощённая и изложена, хотя и не в противоречии с истиной, слишком уж по-мужски, лаконично и сухо, а ведь Люка — женщина, существо эмоциональное, и к решению своему не могла идти, как Олег, с жёсткой беспощадностью к себе. Однако, как ни иди, все мы люди, и каждый рано или поздно выходит в раздумье на берег Рубикона, и даже Цезарь не сразу решился сказать — «жребий брошен», будто чувствовал, что на том берегу его не только Клеопатра ждёт, но и Брут с дружками.

Что чувствовала Люка, сказать наверняка не могу, — всё-таки она не такой известный человек, как Цезарь, — но вполне допускаю, что и всплакнула, заметив первые морщинки и сопоставив их с неопределённостью своей жизни. Понятно, что переправляться через неспокойную реку ей хотелось не в одиночку и не вброд, а в надёжной лодке с надёжным спутником. Короче, она бы охотно вступила в новую жизнь, закрепив, если можно так сказать, старую, то есть узаконив отношения с будущим членкором.

Однако не вышло.

Слишком уж разочаровался Коля в заманчивом когда-то постулате — «у меня для этой самой штуки есть своя законная жена». И не только разочаровался, но усомнился в его истинности, а это для настоящего учёного серьёзно. Между тем научная карьера нашего друга шла по восходящей. Известно, что для карьеры одних способностей недостаточно, нужны и сопутствующие благоприятные обстоятельства, попутный ветер. И он подул.

Колиным шефом стал человек весьма влиятельный. Занятый большой организаторской работой, он не мог, естественно, уделять чистой науке столько времени, сколько мог Коля, — и у них возникло взаимополезное в эпоху коллективной науки разделение труда, симбиоз, в итоге которого появлялись и быстро выходили в свет печатные работы под двумя фамилиями. Оба соавтора успешно продвигались, каждый в своём измерении, — когда Коля стал кандидатом, шеф защитил докторскую, а к описываемому Новому году и Коля уже был доктором, а шеф членкором.

Докторскую Коля защитил не только успешно, но даже с блеском, побывав перед этим в длительной командировке за рубежом, где работал с крупными учёными в одном из всемирно известных колледжей. Правда, совместную увлекательную работу омрачала одна смешная почти, однако неприятная для Коли помеха. Ещё чуть ли не со времён Ньютона у его заморских коллег возникла традиция делиться идеями за кружкой пива. Понятно, не в забегаловке собирались учёные, а в каминном зале шестнадцатого века со стрельчатыми окнами и многоцветными витражами, за круглым дубовым столом. Однако за выпивку платить всё-таки полагалось. И, увы, не как в забегаловке, где угощает тот, у кого денег больше. В научном застолье платить обязан был тот, кто выдвигал наиболее интересную идею!

На Колину беду, традиция эта, заведённая, без сомнения, каким-то бездарным скрягой, любителем промочить горло за счёт талантливых коллег, соблюдалась неукоснительно — если ты такой умный, деньги на бочку! Как назло, идей у Коли было много, а валюты мало, даже той копеечной, что требовалась на пиво. Что же оставалось делать? Сидеть помалкивать, изображая недоумка, и прихлёбывать дармовое пиво, подрывая научный авторитет родины? Нет, такого Коле не позволяла патриотическая гордость! Вот и приходилось ему во многом отказывать себе, даже от метро отказался и топал в свой колледж пешим ходом, высоко неся невидимое встречным буржуазным прохожим знамя отечественной науки.

При чём же тут, однако, Люка и её отсутствие на новогоднем вечере? А связь, между прочим, прямая, какая только в жизни бывает.

Дело в том, что, испытывая материальные затруднения, Коля никак не мог отказаться от покупки необходимой научной литературы, которая, как известно, за рубежом, не в пример нашей, намного дороже. Так и определился круг Колиных покупок — пиво и книги. Он их привёз несколько ящиков, но это было и всё, что он привёз. То есть Коля не привёз никаких вещей. Ни себе, ни — это важнее — Люке. Тогда-то с чисто женской мудростью Люка и сделала правильный вывод, и даже два: с одной стороны, Коля явно жениться не собирается, а с другой — нужен ли такой муж?

Жребий был брошен, но, в отличие от болтливого Цезаря, Люка двинулась через Рубикон, о планах своих не распространяясь, и переправилась так, что ни сенат, ни римский народ, то есть ни Коля, ни наша компания, о её стратегическом замысле и не подозревали. Было, однако, у Люки с Цезарем и нечто общее: обладая поначалу репутацией сомнительной, оба её с годами укрепляли. Впрочем, тех, кто интересуется Цезарем, я отсылаю к Плутарху и Светонию, а вот о Люке должен сказать. Прежде всего зачлась ей непродолжительная, но преданная любовь к безвременно ушедшему Гению. С этого и началось И растянувшаяся на несколько лет связь с Колей Люке не только не повредила, но, напротив, закрепила новый её образ. В общем, за Люкой утвердилась постепенно репутация верной и бескорыстной подруги талантливых в науке людей. А когда узнали, что Коля из капстраны с пустыми руками вернулся, сочувствующим Люке уже числа не было. Как Колю называли, и говорить не хочется, нехорошо называли.

В числе этих возмущённых сочувствующих оказался и многолетний Колин шеф. И не случайно. К тому времени полезный науке и взаимовыгодный их альянс в значительной степени себя исчерпал. Шеф достиг потолка, в действительные члены его вывезти не могла и целая упряжка соавторов, и он это понимал трезво. Понимал и Коля, что для дальнейшего продвижения ему в пристяжных тесно и несподручно, у него уже свои ученики возникать стали. Короче, оплачивать идеи по зарубежной традиции из собственного кармана он больше не собирался, и шеф это почувствовал.

Конечно, к конфликту между ними привести это не могло. Шеф, как я только что сказал, был человек ума трезвого, однако охлаждение некоторое испытал и даже высказывал в узком кругу мнение, что отдельным людям свойственна неблагодарность. Попала в этот доверительный круг и Люка и слушала шефа с интересом и пониманием.

Правда, имя неблагодарного человека не произносилось всуе, но это не мешало растущему взаимопониманию. Да и кто мог ему помешать? Вот уже несколько лет шеф был вдовцом, и это немаловажное обстоятельство, конечно, учитывалось Люкой, которая решила на этот раз официально оформить привычную роль подруги учёного. Я, разумеется, не присутствовал при том, говоря словами Чехова, длинном разговоре с серьёзными лицами и серьёзными последствиями, в ходе которого Люка твёрдо разъяснила шефу, что хотя она и предпочитала всегда независимость, на этот раз свободные отношения вряд ли будут правильно поняты общественностью и наверняка повредят высокому авторитету заслуженного человека, а на такое она никогда не пойдёт. Оценив самопожертвование Люки, а также прикинув разницу в возрасте, шеф после недолгих колебаний согласился с её разумной аргументацией.

Свадьба, а точнее бракосочетание было очень скромным. Приглашён был и Коля, который к возникшей перемене в отношениях троих близких людей отнёсся с полным пониманием, однако присутствовать на дружеском обеде не смог, должен был ехать на симпозиум — встречу с пившими за его счёт коллегами, которые писали в приглашении: «Мы постоянно вспоминаем те счастливые вечера за круглым столом, когда ваши блестящие идеи неизменно восхищали всех нас». Зарубежным коллегам Коля повёз в подарок несколько бутылок «Столичной», а молодожёнам заказал корзину очень дорогих цветов. Так и устроилось всё вполне прилично. Люка перешла Рубикон, можно сказать, не замочив ног, и покинула нашу компанию.

Разумеется, свято место долго пустовать не может, и на новогодней встрече молодой доктор был с весьма видной собой аспиранткой-интеллектуалкой, заменившей Люку.

И ещё была одна новенькая, сменившая много курившую артистку, которая тем временем закончила училище и попала, конечно, не в МХАТ и не в «Современник», а не то в Великий Устюг, не то в Вышний Волочок — точно не помню, — откуда писала Лиде: «Город небольшой, но люди здесь очень хорошие, мне дают интересные роли». И в подтверждение прислала фотографию, где в комиссарской кожанке целилась из маузера в классового врага.

Артистку сменила вокалистка, а проще, плохо устроенная учительница пения, живущая на частной квартире, где хозяйка запрещала ей пользоваться пианино. Ученики называли её «певчихой», но любили, и нам она пришлась по душе, милая такая, не очень везучая девушка, для которой этот новогодний вечер совершенно неожиданно оказался в жизни переломным. Об этом, однако, чуть позже.

Блистал на вечере бывший Аргентинец Дима. Да, именно он оказался «человеком, о котором говорят», потому что за прошедшие годы не только пробился в литературу, но даже преуспел. Правда, для этого ему пришлось сменить жанр. Я уже рассказывал, что первая его повесть о любви и недостатках в сельском хозяйстве была отвергнута и надолго залегла в дальний ящик, а Димка упал духом и на время стушевался. Не встречал я его года два, знал только, что устроился он в музей смотрителем фондов. Но и в музее время движется, а для Димки, как оказалось, двигалось не зря.

Встретились мы с ним неожиданно у газетного киоска, где Дима покупал сразу десяток тонких иллюстрированных журналов одного и того же номера.

— Ты что, стены обклеивать собираешься? — спросил я глупо.

В ответ он открыл журнал, и я увидел на пахнущем ещё краской листе Димкину фотографию. А через несколько страниц было написано: «Продолжение следует».

Естественно, беседа наша продолжилась в ближайшем кафе, где новорождённый писатель охотно взял на себя все расходы.

— Так что же это такое? — теперь уже вполне серьёзно поинтересовался я, разглядывая журнальную страницу.

— Детектив, — ответил Димка, потупившись.

Заметно было, что к гордости его примешивалось некоторое смущение.

Признаться, я удивился. Друг наш не имел никакого отношения к уголовному розыску, да и вообще к органам юстиции, и я никогда не слышал, чтобы он интересовался криминальными проблемами. И вот на тебе, детектив!